Теперь я мог разглядеть Милину квартиру и при дневном свете. Очень аккуратная, ухоженная, с современной светлой мебелью – какой-нибудь финский гарнитур, решил я с уверенностью человека, который не понимает в гарнитурах абсолютно ничего. Главное, что много света, много воздуха, уютно и празднично одновременно.
Я зашел на кухню, там было холоднее, видимо, кухня отапливалась хуже или из окна дуло сильнее, я даже поежился. На столе, придавленная связкой ключей, лежала записка. Я подошел, прочитал.
"Я на работе. Не хотела тебя будить, ты сладко спал. Поешь как следует. Еда на плите и в холодильнике. На столе ключи от квартиры, возьми, пусть будут у тебя. Позвони, если будут вопросы".
Почерк был размашистый, торопливый, профессиональный. Ключам я удивился. Что ключи означают? "Приходи, когда сочтешь нужным, днем или ночью, в любое время"? "Живи, если хочешь"? Надо же, столько доверия заслужил, и всего-то за одну ночь.
А вот строчка "Позвони, если будут вопросы" вызвала улыбку. Какие вопросы у меня могут быть? У матросов нет вопросов. Но позвонить все же надо, наверное, она ждет, беспокоится.
Я снова вернулся в комнату, оделся, а то что-то стал подмерзать. Приземлился в кресле у журнального столика, на котором стоял телефон, набрал номер.
Доктор Гессина ответила почти сразу, голос резковатый, будто сжатый в плотный, колкий комок. Я понял, что она при исполнении, представил ее глаза, сузившиеся, скудные, обмелевшие.
– Ты написала, чтобы я позвонил, если у меня появятся вопросы, – проговорил я.
– Да, и что? – ответила она. Голос не успел оттаять, от него веяло оторвавшимся от антарктического материка, свободно дрейфующим айсбергом. Ну, если не айсбергом, то длинной, толстой, широкой льдиной. Тоже дрейфующей.
– Так вот, хочу спросить. – Я выдержал паузу. – Ты как ночь эту провела?
– Это единственный вопрос? – И не дожидаясь ответа: – Хорошо провела. Спасибо за заботу. – Вот теперь от льдины стали отрываться небольшие куски и тут же таять, прямо на глазах. – Очень хорошо.
– Работается успешно? С энтузиазмом? С подъемом?
Мила засмеялась в трубку, похоже, льдина уменьшалась в размерах, повышая уровень Мирового океана. Или не океана – все зависело от того, по чему она дрейфовала.
– Ну да, с энтузиазмом, – повторила она вслед за мной, и по коротким фразам я понял, что она в кабинете не одна.
– Ладно. Больше вопросов нет. Это был единственный.
Она снова усмехнулась, снова коротко.
– Целую тебя. – Это было последнее, что я услышал перед тем, как она повесила трубку.
Потом я снова стал крутить диск телефона. Теперь уже папке на работу.
– Папуль, – сказал я дружелюбно, заслышав родной голос. – Это я.
– А, герой. – Папин голос растекся в удовольствии. – Опять пропал. Куда на сей раз запропастился? Ты больше дома не живешь?
– Почему? – возразил я. – Я там у вас прописан. У меня там жилплощадь, комната.
– Не знаю, не знаю, еще пару ночей не придешь, и комнату отберем. Сделаю из нее себе кабинет. Давно мечтал. Так где ты есть-то? Где проживаешь теперь?
– Ну, сам понимаешь, папуль. – многозначительно оборвал я на многоточии.
– А, так ты не просто герой. Ты герой-любовник, – повесил на меня ярлык глава семейства. Моего собственного семейства.
– Не суди строго, папуль. Глядишь, и не судимым будешь.
– Я и не сужу совсем. Пользуйся моментом, пока он есть. В смысле возрастом. – Он вздохнул, во вздохе явно слышалось сожаление. Видимо, по поводу того, что его момент уже растворился во времени. Перестал существовать. Что приводило меня к другому закономерному вопросу:
– Пап, как там мама? Ты с работы придешь, поцелуй ее за меня. Сначала за себя, потом за меня.
– Ладно, ладно, яйца курицу не учат. – Он был в хорошем настроении, мой беспредельно любящий меня папа.
– Так не известно же, что было первым, курица или яйцо, – нашелся я.
– Не умничай, особенно со взрослыми. Особенно с отцом, – наставительно заметил он.
– Не буду, – послушно согласился сын.
– Тебя, кстати, вчера вечером куча народу разыскивала.
– Ну да? И кто же?
– Начнем с более важного. Во-первых, звонила девушка Таня. Но это ты, наверное, уже знаешь, раз дома не ночевал. – Я промолчал, не вдаваться же во все детали и перипетии холостой жизни. Но вот где она телефон узнала, у Лехи, что ли? – Во-вторых, звонил Рома Заславский, раза три. Показался взволнованным. Просил, чтобы ты ему перезвонил. – Я удивился, Ромик редко бывал взволнованным, практически никогда. – А еще звонили из деканата. Интересовались, как тебя найти.
– А ты что?
– А что я. Сказал, что не в курсе, сказал, что ты мне о своем местонахождении не докладываешь. Они просили позвонить, телефон продиктовали. Но я его дома оставил, так что, юноша, давай, дуй домой, из дома позвонишь.
Мы по тебе соскучились, особенно мама. Я тебя хоть позапрошлой ночью повидал, а она вообще забыла, как ты выглядишь.
– Хорошо, папуль, – согласился я. – Вечером приеду. Я тоже по вас соскучился. Или по вам. Не знаю, как правильно.
– Никто не знает, – согласился папка, и мы попрощались.
Так план на сегодняшний день и сформировался сам собой. Сейчас я позавтракаю и отвалю в институт. Зайду в деканат, узнаю, чего им от меня требуется. Надо же, как они стали беспокоиться о своих студентах, раньше такой заботы за ними не наблюдалось. Ну, и с Ромиком встречусь заодно, он наверняка на лекциях, узнаю, что его взволновало. Или кто. Интересно даже. Может, он с Юлькой поругался? Хотя на него не похоже.
Рассуждая подобным незамысловатым образом, я позавтракал (хотя, судя по времени, можно сказать, что и пообедал) Милиным весьма прихотливым кулинарным изыском. Поел, надо сказать, с удовольствием. А потом подвесил руку, как и полагалось, на перевязь, наскоро оделся, повозившись с замком, запер входную дверь на все полагающиеся обороты и вскоре уже шагал по улице в сторону станции метро "Ленинский проспект".
С того момента, как я проснулся, день растерял солнечность, стал каким-то приглушенно-белым, будто в него плеснули густой взбитой молочной пенкой. Непонятно когда успевшие набежать белые, многослойные, медленные, словно зависшие облака отражались от такого же взбитого, покрывающего все вокруг, пористого снега, даже воздух был пропитан белизной, даже дома, даже проезжающие мимо осторожные, не доверяющие раскатанной колее автомобили. И только люди в этой все захватившей ватной замедленности маячили либо серыми, либо коричневыми, но чаще концентрированно черными пятнами в зависимости от расцветки даже с виду тяжелой, придавливающей к земле одежды.
Институт гудел и пестрел хаотично снующим разнообразием фигур, причесок, сапожек, свитеров, сумочек, портфелей – уж где-где, а здесь не могло и не было никакой подчиняющейся логике структуры. Взгляд привычно отделял знакомые лица от незнакомых, женские от мужских, симпатичные от не очень, юную поросль суетливо сбивающихся в кучки первокурсников от самоуверенной, неспешной солидности "стариков" и "дедов" институтской пятилетней службы (к коим принадлежал и я).
Катя, секретарша деканата, была не только моей ровесницей, но и бывшей однокурсницей, после второго курса променявшей сомнительное образование на весьма конкретную секретарскую карьеру. Где, как оказалось, вполне преуспела.
– Катерина Петровна, – обратился я к ней официально, как всегда и обращался. – Звонили, беспокоились? С чего бы это? Как судьба бедного студента могла заинтересовать всемогущего служителя деканата? Можно даже сказать, жрицы храма науки, которая. – Я бы еще продолжал, но она меня оборвала:
– Хорош, Толь, болтать-то. – В приемной толпились люди, пара преподавателей, студенты, и Катерина Петровна была суха, педантична и не поощряла ни голосом, ни взглядом моей дурачливой фамильярности. – Чего с тобой случилось, ты чего на занятия не являешься?
Я глазами указал на подвешенную руку.
– Сломал, что ли? – осведомилась она, но как-то формально, без заботы, без сопереживания в голосе. Я кивнул, подтверждая догадку – Как это ты умудрился, ты ж не пьешь вроде. Вернее, раньше не пил.
– Как не пил, так и не пью, – согласился я. – На лыжах, с горки, видишь ли, – я приподнял брови, – неудачно спланировал.
– А… – смягчилась Катерина Петровна. – Осторожней надо, а то глядишь, в следующий раз и голову поломаешь.
– Спасибо за заботу, – кивнул я благодарно и вернулся к главной теме: – Так в чем дело, зачем звонили, Катерина Петровна? Если скажете, что соскучились, то не поверю.
– За тобой как же, заскучаешь. – Теперь ее голос наполнился иронией, но меня она не пробрала, скорее наоборот, развеселила. – Если за такими, как ты, скучать, так и помрешь в результате от скуки.
– Не надо переходить на личности, Катерина Петровна. Вы теперь человек официальный, при исполнении находитесь, вот и исполняйте. А на личности каждый может. К тому же между нами ничего плохого, кроме хорошего, никогда не происходило. А еще обобщать не надо. "С такими, как вы", – передразнил я ее. – На таких, как мы, мир держится, нас Атлантами иногда называют.
– Как был дураком, так и остался, – будничным, деловым голосом заметила бывшая моя соученица, с которой, чего скрывать, когда-то в ветреной первокурсной молодости мы пару раз сходили в кинотеатр, где приникали друг к другу в темном, прорезанном лишь кинематографическим лучом зале.
– Ладно, тебя тут спрашивали. – Она подняла на меня большие, чуть навыкате, чуть, как у лягушки, оттого и привлекательные глаза. Черная, строгая, застегнутая под самое горло кофточка оттеняла со вкусом накрашенное, крупным таким, абстракционистским мазком лицо. Настолько оттеняла, что я в который раз пожалел, что тогда, на первом курсе, не приложил достаточно усилий и не преодолел последних воздвигнутых преград. Видать, она была права, называя меня дураком.
– И кто же спрашивал?
– С кафедры научного коммунизма, лысоватый такой. как его. – Она прищурилась, вспоминая, отчего лягушечья порода проступила на лице еще сильнее. – Ну этот, ну знаешь. – И тут она вспомнила. – Аксенов Игорь Сергеевич.
– И чего ему надо? – не понял я.
– Заходил пару раз, спрашивал, где ты, что с тобой? Сказал, чтобы ты зашел, когда появишься.
– Куда зашел?
– К нему в кабинет. – Она удивилась моей бестолковости.
– На фига?
– Понятия не имею. – Екатерина пожала плечами, кофточка и все, что она обтягивала, приподнялось вслед за ними. – У тебя справка-то из поликлиники есть? – Вот теперь, после иронии, затем сухости, в ее голосе проскользнула забота.
– Конечно, есть. Без справки мы кто? Никто и ничто, сама ведь понимаешь. Так говоришь, не знаешь, что ему от меня надо?
Она покачала головой.
– Может, что-нибудь по комсомольской линии. Он же в парткоме один из главных, зам. по идеологии, что ли.
– Ладно, если партия скажет: "Надо", комсомол ответит: "Есть!" – бодро процитировал я известный всем лозунг.
Где он сидит?
– Сейчас посмотрю. – Она порылась в какой-то амбарной книге, провела по строчке пальчиком. – В триста шестой, на третьем этаже, у него там собственный кабинет.
– Ну, хорошо, давай, Катюш, здравствуй, как можешь, во славу деканата, – кивнул я ей на прощание.
– Как там наши? – наконец сбросила она с себя официальность. Но было уже поздно, я уже был у двери. Все же приостановился, обернулся:
– Да я их сто лет не видел. Я же раненый, поврежденный. Ты их небось чаще меня здесь встречаешь.
Я постучал в дверь триста шестого кабинета, подождал, снова постучал, потом потянул дверь на себя. Внутри темноватой комнаты стояли два больших канцелярских стола, заваленные кипами исчерканных бумаг, за одним из них сидел человек, перелистывал содержимое одной из папок. Увидев меня, он недовольно поморщился, скомкал гармошкой кожу на высоком из-за разросшейся залысины лбу, вопросительно поднял брови: мол, кто ты такой, что тебе надо?
– Игорь Сергеевич? – поинтересовался я, стоя в проеме двери.
– Ну, я. – Голос прозвучал не очень дружелюбно. Но и особенно недружелюбным он тоже не был, обычный, немного раздраженный голос человека, которого отвлекли от работы.
– Вы просили зайти. Мне Екатерина Петровна передала, секретарша из деканата "многоканальной связи". Я из девятой группы.
Я даже не успел произнести своего имени, складчатый лоб сразу же разгладился, недовольство сошло с одутловатого, заметно отекшего лица, и оно засветилось радостью и полнейшим приятствием. Ну, если не засветилось, то, во всяком случае, изобразило их – типичная такая метаморфоза, словно сошедшая со страниц гоголевской "поэмы в прозе".
– Анатолий! – Он поднялся из-за стола, широким жестом очертил дугу в воздухе, будто приглашал к заставленному яствами столу. – Давай, заходи, садись, разговор к тебе есть.
Я, конечно, прошел, сел, метаморфозы, так метаморфозы, я тоже запросто мог преобразиться в какого-нибудь гоголевского персонажа, взгляд – глаза в глаза, учтивый, готовый понять, разделить, мол, я весь в вашем распоряжении.
"Какой разговор, о чем? – как бы спрашивало мое проникнутое важностью момента лицо. – Что же такое случилось экстраординарное, что деятели парткома, отрываясь от грандиозных задач, интересуются моей полностью аполитичной, ничтожной личностью?"
Идеологический начальник тоже опустился в кресло, выдержал длинную паузу, вглядываясь в меня, будто пытался внедриться внутрь, пробраться под кожу, влезть в черепную коробку и уже там, внутри коробки, с ходу просчитать меня всего.
Я тоже времени не терял, тоже вгляделся – лысину, одутловатость и отечность я уже отмечал, осталось перечислить очки на бесцветных, словно выцветших глазах и общее брюзгливое выражение, либо врожденное, либо приобретенное. В общем, стандартный такой типаж российского начальника не самого высокого ранга лет за тридцать пять, наверняка злоупотребляющего, хотя и не запойно, а еще переживающего по поводу ускользающей молодости, пыжащегося, старающегося ее не отпустить.
– Ну, ты как, Толь? – поинтересовался партийный комиссар запанибратским тоном, будто мы с ним вчера вдвоем не только приняли по пол-литра, но и закусили пудом соли. При этом он так и не отпускал меня въедливыми своими глазенками.
Я пожал плечами, мол, все в порядке, как всегда, и для убедительности продублировал словами:
– Да, кажется, все в порядке.
– А на занятия чего не являешься?
– Да поломался чуток, – указал я глазами на Милину косынку.
Он посмотрел оценивающим взглядом, кивнул с пониманием:
– Подрался, что ли?
Надо же, подумал я, догадливый какой. А может, он знает? Может, они уже все раскопали и сообщили в институт, вот меня и вызвали. Подлое, нервное напряжение тут же поднялось из недр организма, будто всегда таилось в нем, только поджидало случая.
– Да нет, с горы на лыжах съехал. Да вот, навернулся неудачно. У меня и справка из больницы есть, освобождение от занятий на две недели. Показать?
– Да ладно тебе, что я, деканат, что ли, – улыбнулся своими пухлыми, тоже отекшими, тоже бесцветными губами Аксенов. – Рентген делали? – заботливо поинтересовался он.
– Ага, – кивнул я.
– Где поломался-то? – Похоже, его не на шутку беспокоило мое здоровье.
– Да у себя, в лесу. Я на Открытом шоссе живу, рядом с лесом. В каникулы поехал на лыжах кататься, а у нас там, на "старом стрельбище" горки еще давно солдаты нарыли, вот я с одной и скатился. Ну, и навернулся.
– Значит, не на горных лыжах? – зачем-то уточнил член парткома.
– Да нет, на обычных, на беговых. Я вообще-то бегать люблю, а тут сдуру на гору полез.
– Ну да, горные лыжи кучу денег стоят… Обмундирование, да и за подъемник надо платить, – покачал головой Аксенов.
– Да я даже не знаю, я никогда не катался на горных, – снова соврал я. Не рассказывать же ему, как однажды, год назад, Ромик затащил меня в Крылатское, нацепил тяжеленные ботинки, короткие широкие лыжные доски и спустил с горы. Вот там я действительно вполне мог шею свернуть.
Почему об этом факте я сейчас предпочел умолчать? Сам не знаю. Наверное, по наитию.
– Значит, на занятия сегодня не пойдешь? – уточнил лидер партии.
– Да нет, какие там занятия! Я и в институт с трудом доехал, мне вообще лежать надо, руку беречь. Просто из деканата позвонили, попросили подъехать, вот я и забеспокоился, чего это вы меня вызываете. – Я, конечно, врал напропалую, но так было проще.
– Ну что, тогда, может, выпьем? – неожиданно сменил тему политрук и, наклонившись, блеснув разрастающейся лысиной на затылке, достал из ящика стола бутылку "Белого аиста". – Двенадцатилетний, – похвастался перед рядовым бойцом комиссар. – Славка Мартяну из Кишинева привез. Знаешь Славку, он на АСУ учится? К родителям в Кишинев ездил, вот и привез. Они у него на коньячном заводе работают.
Тут у меня, конечно же, отлегло от сердца – про драку и побитого мужика он, кажется, ничего не знал, и получалось, что наша встреча ничего плохого не предвещала. Иначе "Белым аистом" преподаватель студента не соблазнял бы. А вот в каком случае соблазнял бы – этого я не знал.
– Да нет, – засмущался я, – я не буду.
– Да ладно тебе, не кирять же мне одному. – Голос парторга снова зашкалил фальшивым панибратством, нарочито простоватым, располагающим, похоже, я прямо на глазах становился его лучшим другом и соратником по борьбе. Как Мартов – Ленина. Или как Ленин – Мартова. – Да ладно тебе, мужик ты или не мужик! Я вчера вечером с ребятами в общаге перебрал немного, девчонки там, то да се. В общем, никак в себя прийти не могу.
Вот так и объяснилась общая одутловатость и бескровность губ.
– Мне еще домой добираться, – начал прогибаться я под напором комиссара.
– Ладно, доберешься. Я тебе немного налью, так, за компанию. – И он плеснул "Белого аиста" в чайную чашку, стоящую здесь же, на столе. Потом плеснул во вторую чашку.
– Давай, за знакомство, – кивнул он совсем уже по-товарищески и смело, будто выскочил из окопа в атаку, глотнул первым, как и полагается комиссару. Я глотнул вслед за ним, но осторожно, скромненько, скорее пригубил, в чашке по-прежнему плескалась коньячная жидкость в палец толщиной. Ну что сказать, французским букетом, как вчера, не отдавало, зато отдавало молдавским букетом. Сравнивать их было трудно, да и не нужно.
– На, побалуйся. – Аксенов вынул из ящика стола небольшую вазу с конфетками. Видимо, у него там, в ящике, находился небольшой, но эффективный питейно-закусочный склад.
Я выбрал "Мишку косолапого" развернул, откусил, разжевал вафельно-шоколадную смесь.
– Ты, говорят, рассказы пишешь? – неожиданно проявил осведомленность парторг.
– Кто говорит? – Вот это был неожиданный поворот. Непонятно отчего, но напряжение снова всколыхнулось и стало растекаться по сразу немеющим членам.
– Да, известно, – с добренькой, но не без легкого ехидства усмешкой подтвердил Аксенов. – Нам, видишь ли, Толь, вообще многое известно.