Но вокруг никого не было. Камера и фотоаппарат были забыты - молодого человека захлестнул страх, леденящий ужас, не позволяющий ни думать, не предпринимать что-то, не говорить.
На какое-то мгновенье ему снова привиделась баба Люся. "Не ходил бы ты, Ванечка" - сокрушенно бормотала старушка, качая головой, - "К чему беса-то дразнить и только несчастий притягивать на свою голову? Но только ты знай: как бы призрак ни юлил, как бы не баловал - не гляди в глаза его ни на мгновенье. Глянешь - и пропадешь, уже не сможешь от глаз его мертвых оторваться.".
- Ерунда, - пробормотал Иван, и слова его словно повисли в пустом бестелесном пространстве, выдавленные, выжатые из его пересохших губ, слетевшие и упавшие в холодный воздух тихим, хрипловатым звуком, - Нервы шалят… Это всего лишь… нервы.
Он еще раз оглянулся по сторонам, но вокруг по-прежнему никого не было. Только задней части его плеча было холодно, так холодно, словно кто-то дышал ему в спину, обжигая своим ледяным дыханием, отчего плечо его немело и как будто отмирало.
Вздрогнув, Ваня оглянулся - но позади него никого не было.
"Нервы. Это все нервы".
Призрак плавно проплыл уже совсем рядом, но, как и в прошлые разы его появления, казалось, будто Ивана он не замечал - и, спустя еще одно мгновенье, растворился в кладбищенской темноте. Задрожав всем телом, Ваня отступил назад и снова оглянулся. Вокруг его стояла лишь черная тьма, казавшаяся теперь еще чернее, словно она подобралась к нему уже совсем близко, сгустившись, сжав его плотным кольцом, из которого было ни выбраться, ни продохнуть через этот плотный леденящий воздух.
И тут призрак возник снова - но уже прямо перед Иваном, мертвое белое лицо его оказалось совсем близко - так, что даже могильным зловонным холодом пахнуло прямо в Ванино лицо, и мертвые ввалившиеся глаза уставились своим пустым безмолвным взглядом прямо в глаза Ивану.
Онемев от холода и отчаяния, Ваня развернулся - и бросился бежать, прочь с кладбища, прочь от этого черного безумного места, прочь от этого холода, стоящего здесь пропитанной смертью могильной пеленой, прочь из этого безумного мира, где не было ничего живого и не ощущалось ничего святого в почерневших от времени усыпальниц покоившихся. Он бежал, и сердце его выскакивало из груди - так отчаянно, так больно, словно готовое разорваться сию же минуту на части, остановиться, чтобы Иван рухнул тут же наземь и провалился в черные объятья этого мрачного зловонного мира, где не могло быть ни спасения, ни посмертного покоя.
Перепрыгивая через кусты и осколки обветшавших памятников, Иван выбежал за пределы кладбища - и побежал по пыльной проселочной дороге, обезумевший, омертвевший от леденящего смертельного ужаса, оставшегося у него внутри. Он бежал прочь, словно спасаясь от настигавшей его погони, словно зверь, убегающий от преследующего его хищника, он бежал туда, где надеялся найти спасение, укрыться, он бежал домой, он бежал куда-нибудь, он просто убегал - лишь бы прочь, лишь бы подальше от этого проклятого зловонного места.
Задыхаясь и чуть не падая, он вылетел на один из сельских глухих перекрестков - но тут же его ослепил яркий свет выехавших автомобильных фар - и тут же его сбила машина, и он бессильно и безжизненно упал на землю.
2008
Чертик, отравляющий жизнь
Человек ворочался в постели.
Он уже проснулся, но встать все еще не мог - так ему было больно, и потому пробуждение это не доставляло ему никакой радости, и он усиленно пытался заснуть опять, но у него ничего не получалось.
Ему было больно, очень больно. Боль эта, острая, режущая, гуляла, казалось, по всей области живота, перемещаясь с одной стороны на другую, словно раздирая все на своем пути, и страдания его были невыносимы, а потому он ворочался в постели, не в силах ни встать с нее, ни заснуть вновь, и лицо его было искажено от боли.
Боль гуляла по всему животу, ехидно насмехаясь над своей жертвой, беспощадно ударяясь о стенки страдающих внутренностей больного человека, иногда останавливаясь, словно удовлетворенно прислушиваясь к его стонам, и затем кидаясь вновь на новое место, впиваясь в выбранный собой новый участок маленькими острыми зубками.
Человек стонал и метался по постели. Ему было больно.
Боль постепенно стала переползать с живота в область груди. Подождав, пока больной облегченно вздохнет, приходя в себя после перенесенных болей в животе, она с новой силой ткнула его в сердце и радостно отскочила в сторону, ехидно посмеиваясь.
Больной вскрикнул и замолк, пытаясь отдышаться. Человеку казалось, словно у него в теле ползает маленький чертик - маленький ехидный чертик с острыми зубками и ядовитыми рожками, который колет и дергает его изнутри и отвратительно посмеивается, постукивая по внутренностям этими крошечными раскаленными рожками, напрягая свои рожки еще сильнее и растягивая маленький противный рот в гадкой улыбке.
Человек лежал на постели, и не мог с нее подняться. Ему было больно. В теле у него ползал крошечный чертик и болезненно кусал его, и бодал маленькими рожками, и восторженно мерзко посмеивался, и ползал под его кожей еще усиленнее, образовывая на местах своего присутствия отвратительно болезненное чувство жжения.
Он ползал, тыкая человека в живот, а потом в сердце и в легкие, заставляя свою жертву вскрикивать и съеживаться в постели, издавая беспомощные стоны. Чертика это забавляло.
Поползав внутри тела, он неожиданно добрался до души человека, ошпарив ее острым смрадом своего горячего дыхания, и тут же человек взвыл от боли, вспомнив все то, что так жгло его душу в последнее время, все, что заставляло его страдать, все, что он так жаждал получить, так старался - и не мог, и по щекам его потекли слезы боли, беспомощности и глубокого отвращения к самому себе, такому слабому и бесполезному.
Чертик засмеялся заливисто и гадко и медленно прополз по шее человека, забираясь в его голову, отчего больной глухо закашлялся. Тут же он почувствовал острую боль в голове, и заметался по постели еще отчаяннее, стараясь с нею совладать. Чертик смеялся, опрокинувшись на спину и стуча своими жгучими копытцами, и болезненные постукивания эти отдавались, казалось, где-то в мозгу. Его веселило происходящее. Человек стонал.
Больному не переставало казаться, что внутри его тела ползает маленький вредный чертик - такой крошечный, но способный доставить такую острую, такую нестерпимую боль, что ей было под силу разбередить не только внутренние органы, но и добраться даже до души. Человек стонал от болезненного жжения внутри. Чертик смеялся, размахивая остроконечными ножками.
- Пошел вон! - крикнул отчаявшийся больной и встряхнул головой что было мочи, отчего замешкавшийся чертик вылетел из тела человека, выскользнув через ухо, и шлепнулся на пол рядом с кроватью.
В то же мгновение боль покинула человека, и ему стало хорошо и спокойно. Посмотрев на свою бывшую жертву, чертик хотел было заползти обратно, но, словно почувствовав это, человек крикнул:
- Убирайся вон! Убирайся и больше не возвращайся ко мне. Никогда!
Чертик замер, глядя на лежавшего в постели человека. Тому было хорошо, у него больше ничего не болело, и душу его больше не жгли ни болезненные желания, ни какие-либо сомнения. Его больше ничего не беспокоило. Ему было хорошо и спокойно. Он лежал в постели и улыбался. Он уже мог встать, но вставать ему не хотелось, и он продолжал лежать дальше. Человек больше не видел смысла в том, чтобы вставать с постели и куда-либо идти. Ему не нужно было больше ничего делать - его больше ничего на свете не беспокоило.
- Дурак! - крикнул чертик, глядя на лежащего в постели человека, - Ты выгнал меня, и я больше не смогу к тебе вернуться. Ты вышвырнул меня из своей никчемной жизни, уверенный в том, что поступаешь правильно, но даже не задумался над тем, как я тебе был нужен. Кто ты теперь? Ты навсегда останешься вечно довольным жизнью улыбающимся идиотом. Кто ты без меня? Что представляет из себя человек, которого никогда ничего не беспокоит, у которого никогда ничего не болит, и душу его не жгут никакие переживания? Чего может в жизни добиться человек, не имеющий никаких препятствий, не жаждущий их преодоления? Ты поступил беспечно, выгнав меня. Теперь тебя никогда ничего не будет мучить, и тебе всегда будет спокойно и хорошо. Но ты никогда не сможешь ничего добиться и не сможешь превратить себя в сильную и стоящую личность. Ты обречен на то, чтобы навечно остаться блаженным идиотом. Тебе всегда теперь будет хорошо, но сам ты - никто, и жизнь твоя отныне пуста и не имеет никакого смысла!
Человек лежал в постели и улыбался. Хлопнув крыльями, чертик вылетел в окно и отправился на поиски своей новой жертвы.
27.06.2009
В память о Наташе
Она была лучше всех.
Она просто была лучше всех. Она просто была самой лучшей девушкой в моей жизни, самым лучшим человеком, она просто была той, кто был всем смыслом моей жизни, той, кого я так глупо, так беспечно потерял - и той, кто уже никогда не вернется ко мне. Я уже никогда не увижу ее лица и не проведу рукой по тонким волосам, по нежной коже. Я уже никогда не увижу ее улыбки - она навсегда осталась лишь на тонкой поверхности фотографических снимков, отображавших ее, я уже никогда не услышу ее голоса и не узнаю о ней ничего - просто потому, что ее история уже закончилась, просто потому, что Наташи больше нет.
Я посвящаю этот рассказ своей погибшей девушке, своей любимой девушке Наташе.
Мы прожили с ней вместе без малого два года. Тогда мне было двадцать три, а ей - девятнадцать. Теперь уже мне двадцать четыре года, а ей… Ей по-прежнему девятнадцать, и столько, сколько мне сейчас, ей уже не будет никогда, не будет ей даже и двадцати - цифра ее нежного возраста уже никогда не изменится, и лицо ее навсегда останется в моей памяти таким, каким я запомнил его за эти совместные годы, и черты его никогда не растают, но никогда и не изменятся, поскольку Наташа переступила грань этой возрастной силы, и время уже никогда не сможет затронуть ее тонких, задумчивых и красивых черт лица.
Наташа.
Когда мы познакомились, ей было всего шестнадцать лет. Она училась в одиннадцатом классе, последнем классе школы, а мне было двадцать, и я уже давно учился в институте на юриста.
Она всегда была очень жизнерадостной, моя Наташка, и я полюбил ее сразу же, всем сердцем, и уже буквально с первых дней нашего знакомства знал, что именно она и только она станет моей женой, моей единственной и настоящей любовью, без которой я не мыслил, не знал своего существования. Я не представлял, как бы могла ужасно сложиться моя жизнь, не встреть я ее не своем пути - и ужаснее всего было бы то, что я даже не знал бы о том, что мог встретить такое счастье - а теперь я знаю, и весь холодный ужас состоит в том, что теперь, узнав, я это потерял, и теперь я не знаю, просто не могу себе представить, как мне жить. Как мне жить дальше, если я навсегда ее потерял, мою единственную Наташку, и как мне жить, зная, что я ведь мог ее удержать - мог, но не сумел? А ведь она знала, что умирает, знала, и пыталась донести это до меня, докричаться - а я не понял ее, не услышал, не разобрал ее крика!
Наташка. Она болела, тяжело болела. Вот только понял я это лишь после ее смерти - до же я не был способен это понять, просто я не воспринимал всерьез ее жалоб и считал, что все ее странности и особенности перепадов ее настроения - лишь не более чем ее личностные качества, которые не представляют собой ничего трагического.
А они представляли.
В школе она была очень жизнерадостной, моя Наташка, лишь изредка я замечал в ней какие-то странные приливы грусти, казалось, не имеющие под собой оснований. Но я никак не думал, что это может быть чем-то серьезным и списывал все на трудности переходного возраста - все-таки моя девочка еще росла и взрослела - и на тревогу за предстоящее поступление в институт.
Наташа училась хорошо. В будущем она, как человек достаточно серьезный, хотела быть юристом и собиралась поступать в тот же институт, что и я.
И поступила.
Это было настоящей радостью для нас обоих, ведь это означало не только то, что моя Наташа из школьницы превратилась в студентку, но и то, что нам теперь предстояло наконец учиться вместе. Пусть только один год - она пошла на первый курс, а я к тому времени был уже переведен на пятый, последний.
Мне стукнул уже двадцать один год, Наташе - семнадцать, и мы сумели с ней снять квартиру и стали жить вместе. Это было самое чудесное время в моей жизни - этот волшебный год. Поистине самый счастливый год в моей жизни. Счастливее его в моей жизни уже не будет. И я надеюсь, что и для Наташи он принес много счастья. Тогда я был абсолютно уверен, что она действительно счастлива, но теперь понимаю, что на самом деле все это время ей было ужасно больно, и эту боль она носила всегда с собой, не в силах от нее избавиться, и силы ее, потраченные на то, чтобы пытаться как-то с нею бороться, постепенно заканчивались.
Мы жили вместе, ходили в один институт. Правда, нам не доводилось учиться с ней бок о бок, сидя за одной партой, все-таки мы были на разных курсах, но все же, сидя на какой-нибудь паре, я всегда знал, что где-то тут, совсем рядом, в стенах этого здания, сидит моя Наташка, с которой можно будет увидеться в перерыв и сходить вместе пообедать, и как же забавно было получать порой посреди пары озорное телефонное сообщение: "Давай удерем?" - и удирать, чтобы прогуляться вместе хотя бы пару часиков, поскольку времени у нас на это было не так много - после занятий Наташка бежала домой, я - на работу, все же мне приходилось постоянно подрабатывать, чтобы обеспечить как-то наше совместное существование и дать нашей маленькой семье пусть пока не самое лучшее, но, по крайней мере, все необходимое.
Наташа тоже хотела работать, но я не позволял ей этого - я видел, что учеба в институте не давалась ей легко, и она и безо всякой работы сильно уставала, а мне было важно, чтобы она имела возможность нормально учиться.
В этот же год я стал замечать, что она уже не казалась мне такой жизнерадостной, как прежде, хоть и любила меня - я знаю - безмерно. А может, она никогда и не была по-настоящему жизнерадостной, просто прежде я не проводил с ней по двадцать четыре часа в сутки, и лишь начав жить с нею вместе, смог заметить все особенности ее характера.
Вот только я не заметил, что, по сути дела, это были на самом деле не особенности характера, а особенности ее тяжкой болезни.
Это сейчас я снова и снова вспоминаю все ее грустные взгляды, все причудливые черты, все так скоро меняющиеся настроения, и понимаю с ужасом, что я просто не смог понять, увидеть элементарных вещей, заметить, что самый близкий мне человек болен. Это было так просто - заметить и понять, что Наташенька страдает, что ей плохо, что она нуждается в помощи и постоянном внимании и заботе - но я не смог разглядеть этого. Стоит ли тогда думать, что я был достоин нашей любви, что я был достоин Наташи, что это несправедливо, что она ушла из жизни, лишив себя этих бесконечных и тяжких страданий, а меня - этой жизни, которой я не заслужил?
Особенно тяжким стал для нее второй наш год. Вот только я не видел этого, поскольку совершенно не мог осознать никаких причин для тоски.
Но Наташа тосковала.
К тому времени я уже закончил институт и наконец смог нормально работать. Жить стало легче. Но вот Наташку я стал понимать заметно меньше. Все чаще она выкидывала некоторые странности, но я не понимал их природы, и, признаться, часто даже сердился на ее выходки.
Наташа училась. Вот только получаться у нее это стало заметно хуже, что вызывало у меня некоторое недоумение.
- В чем дело? - спрашивал я ее, - Что для тебя кажется таким сложным? Ты не расстраивайся, лучше расскажи мне, и я тебе помогу.
Но Наташа только качала головой.
- Нет, Игорь, нет ничего сложного. Просто я очень устала, вот и все.
- Отчего же ты устала? - сердился я, наблюдая, как она лежит перед телевизором и не делает ничего, - Между прочим, я ведь закончил тот же институт, что и ты. И знаю, что ничего запредельного там нет. Только я еще по вечерам и работал, а не лежал на диване!
- Ты не понимаешь, Игорь, - отвечала она, - Мне плохо.
- Что с тобой? - я волновался, - У тебя что-нибудь болит?
- Нет, Игорь, у меня не болит ничего, - казалось, ей было безразлично и состояние ее собственного здоровья, и мои волнения, и это раздражало меня еще больше, - Наверное. А может, да… Не знаю! Это неважно.
- Неважно? - кричал я, - А что же тогда важно, Наташа? Объясни мне! Но она ничего не объясняла.
- Мне плохо, мне просто плохо, - говорила Наташа.
Иногда после этого она начинала плакать, но чаще всего она не делала ничего - просто продолжала лежать и смотреть в телевизор.
Иногда она снова становилась прежней. Озорной, веселой - такой, какой я ее помнил до этого.
- Игореш, здравствуй! - кричала она, прибегая встречать меня с работы, - Игореш, пойдем гулять? Ой, солнце на улице, так здорово… Такой вечер! Пойдем, ну? Поехали куда-нибудь на выходные?
И тогда я был счастлив, я снова становился счастлив, успокаиваясь оттого, что ко мне вернулась Наташка - моя, прежняя. Но счастье это было совсем недолгим - через день-другой она снова менялась, и снова я видел ее тоскливый взгляд, и снова я переживал и пытался ее понять, и снова раздражался, не находя ответов на свои вопросы.
Иногда, когда я приходил домой после работы, я видел, что Наташка снова лежит на диване - бессильно, как тяжелая больная - какой, как выяснилось, она и была, только я не знал этого - и даже не смотрит телевизор, а просто не делает ничего. Она не выходила меня встречать, рука ее и темные волосы свешивались с края дивана к полу, и так она и лежала, положив голову на кисть второй руки, взгляд ее был направлен к полу и был совсем пустым, словно она не видела перед собой ничего.
- Наташа, - говорил я, - Что с тобой? Тебе плохо?
Но она не отвечала мне и в большинстве случаев даже не поднимала на меня глаз.
- Наташ, - повторял я, присаживаясь рядом и кладя ладонь ей на плечо, - Наташа, так нельзя, давай поговорим.
Но добиться от нее мне ничего не удавалось, и мне оставалось лишь со вздохом уходить самому готовить себе ужин.
А иногда, когда я приходил вечером домой, я обнаруживал, что дома ее просто нет.
Я звонил, но телефон не отвечал. На дворе стоял вечер, темнело все скорей и скорее, но она не возвращалась домой. Приходила она потом лишь глубокой ночью, когда я был уже вне себя от страха и отчаяния.
А она приходила как ни в чем не бывало.
- Привет, - бросала она спокойно, увидев меня в прихожей.
- Наташа! - недоумевал я, - Наташка! Где ты была? Что происходит? Ночь на дворе, Наташа!
- Прости, - бросала она мне, мельком глянув на меня и вешая на вешалку пальто, - Я просто гуляла.
- Гуляла? Гуляла? В чем дело, Наташа? С кем ты гуляла? А я? А как же я?
Она вздыхала:
- Прости, Игорь. Не обижайся. Я гуляла одна. Просто мне грустно, и поэтому мне хотелось погулять. Все в порядке. Ты поужинал? Я хочу лечь спать.
Иногда я пытался с ней поговорить.