- Что с тобой? - спрашивал я ее, - Ответь мне, Наташа. Объясни, я должен знать. Что происходит? Ты меня больше не любишь? Ты встретила кого-то другого?
- Нет, ну что ты! - вскрикивала она и сворачивалась клубочком подле меня, доверчиво положив голову мне на колени, - Пойми, Игореш, я просто не знаю, как тебе это объяснить. Я просто сама не знаю, что со мной. Просто мне все время плохо, мне так больно… Так больно… Я не хочу больше жить.
- Наташа! Как можешь ты говорить такое? Как можешь ты правда не хотеть жить? У тебя ведь есть я. Мы вместе. Неужели тебе плохо со мной? Говори мне правду, ведь знать правду - это самое важное.
- Игорь, я люблю тебя, - говорила Наташа, - Ты же знаешь, что я тебя люблю. Просто мне плохо. Что-то происходит со мной. Что-то страшное… Мне страшно, Игорь! Мне плохо. Спаси меня, пожалуйста, спаси!
Она снова начинала плакать. Я гладил ее по голове.
- Я рядом, Наташка, рядом. Ты же знаешь. Посмотри на меня, Наташа. Я тут. Ты видишь? Я ведь здесь, с тобой. Все будет в порядке, Наташа.
- Я люблю тебя, Игорь, - шептала она, - Я люблю тебя. Только не уходи, спаси меня, пожалуйста, помоги, я не справлюсь, не справлюсь…
Слезы катились по ее щекам. Я гладил ее по голове.
- Я рядом, Наташка.
На следующий вечер она снова отключала телефон. Она снова уходила.
Она совсем забросила учебу. И количество ее друзей колоссально ограничилось. Наташка почти не ела и стала совсем худой, а глаза стали совсем пустыми, бесцветными. Ее, казалось, ничего в жизни уже не интересовало. Я не мог ее понять. Не могла понять и она себя сама.
Иногда, когда я приходил с работы совсем усталым, меня ужасно раздражало ее безделье.
- Как можно ничего не делать? - кричал я на нее, - Я уже закончил институт и работаю, а ты и учиться не хочешь, Наташа!
- Мне плохо, Игорь, - говорила она, глядя на меня с печалью, - Мне плохо. Прости.
- Почему же тебе плохо? Ты ведь не больна, ты здорова, Наташа! У тебя разве случилось что-то? Нет! Ты посмотри на себя, ты просто лежишь и ничего не делаешь! Отсюда и твоя тоска - от безделья, от лени.
- Неправда! - глаза ее снова наполнялись слезами, - Неправда! Ты не понимаешь, Игорь! Не понимаешь!
- Да, я не понимаю! Но что я могу понять, если ты ничего не желаешь мне объяснить? Ты сама-то понимаешь, что с тобой?
- Нет…
Слезы катились по ее щекам.
- Вот именно. А ты начни нормально учиться - и сразу все пройдет. Вот увидишь - сразу смысл жизни появится. Или начни делать хотя бы что-нибудь!
Она молчала, лишь тихо плакала, глядя на меня горящими глазами, в которых в такие минуты была, как мне казалось, почти ненависть ко мне.
- Почему ты молчишь, Наташа? Вставай. Делай что-нибудь… Почему ты молчишь?
- Ты жестокий, - выдыхала она и вскакивала с дивана.
- А ты нет? Эгоистка.
Заливаясь слезами, Наташа убегала прочь из квартиры.
Я не знал, что происходит. Я терялся в предположениях, но так и не мог найти ответа, а Наташа мне в этом не помогала. Мне казалось, что она что-то от меня скрывает, скрывает - или хочет что-то доказать. Или просто не знает, чего она на самом деле хочет. Я тоже переживал, вот только Наташу, судя по всему, это не волновало, и это обижало меня больше всего. Не находя ответа в близком человеке, я тоже замыкался в себе и погружался в свои дела. А она страдала, она на самом деле страдала, куда более сильно, чем я - а я ничего не знал.
Иногда мне казалось, что она и вправду нашла себе кого-то. Давно нашла и боится мне в этом признаться. Но она заливалась слезами всякий раз, как я пытался озвучить свои предположения, и смотрела на меня с таким отчаянием и злостью, что я со вздохом прекращал такие разговоры.
Порой я задерживался на работе или уходил гулять с друзьями и возвращался домой позже. Я хотел, я очень хотел, чтобы она забеспокоилась обо мне. Я ждал, что она позвонит и спросит меня взволнованным голосом, где же я пропадаю и когда к ней вернусь. Но она не звонила. И я возвращался домой. А вернувшись, я заставал Наташку спящей - или же она просто, как всегда, лежала, словно и не замечая моего отсутствия.
Раз я даже пытался оборвать с нею всякие отношения - так я устал от всей этой неопределенности, от этих тоскливых Наташкиных глаз, в которых уже почти ничего не было из того, что я помнил в ней и всей душою желал возвратить. Так я устал от версий о том, что у нее появился кто-то другой, кто-то, кого она теперь любит вместо меня.
Наташка рыдала и отчаянно цеплялась своими тонкими слабыми руками за мои колени.
- Не бросай меня, Игорь! Прошу тебя, не бросай! Я люблю тебя… А впрочем, лучше брось меня, брось! Со мной ты все равно никогда не будешь счастлив, поскольку я просто сама не могу быть счастливой и ничего не могу тебе дать. Я не умею жить. И не хочу. Я не хочу жить!
- Да что ты говоришь, Наташа! А как же я? Ты подумала обо мне? Неужели я для тебя ничего не значу? Неужели тебе так плохо со мной?
- Нет, ну что ты, что ты!
Она снова ложилась ко мне на колени, снова доверчиво обнимала мои ноги и жалась ко мне, свернувшись дрожащим беззащитным клубочком.
- Мне хорошо с тобой, Игорь, - говорила она, - Но просто самой по себе мне плохо. Больно у меня внутри. Я не знаю, как жить.
- А ты живи, - говорил я, - Живи - и все. Я же с тобой. Живи для меня. Живи для нас. И все будет хорошо.
- Ты не понимаешь, не понимаешь, - бормотала Наташа, вздыхая, - Ты не понимаешь, Игорь.
Как-то раз, придя домой вечером, я не нашел Наташки и решил, что она опять ушла. Свет во всей квартире был выключен, и было совсем тихо, но вдруг в один момент мне показалось, что где-то в глубине квартиры я услышал тихий и жалобный всхлип.
Слух мой не обманул меня, и я нашел Наташу, которая сидела, забившись в угол комнаты, сжавшись в комок, на полу, за шторой.
- Наташа! - я опустился рядом с ней на колени, - Наташенька, что с тобой?
Она сидела и дрожала.
- Игорь, Игорь… - зашептала она испуганно, - Ты пришел, пришел… Игорь… Ведь это ты? Ведь это ты, правда, Игорь?
- Ну конечно, это я, Наташа, - ответил я взволнованно и осторожно обнял ее дрожащее худое тело, - Что случилось, Наташа? Ты боишься? Кто напугал тебя?
- Игорь, Игорь… - она шептала как безумная, отчего мне было не по себе, и неприятный холодок проходил по коже моей спины, - Это ведь ты? Это правда ты? Мне страшно, Игорь, мне страшно!
Она кинулась мне на шею и крепко прижалась ко мне, голос ее дрожал от рыданий:
- Не бросай меня! Игорь, спаси меня! Хотя нет, нет… Меня не спасти. Меня нельзя спасти! Мне так страшно, Игорь…
- Ну что ты, ну что ты говоришь, Наташа, - ответил я, гладя ладонью ее худую спину, стараясь не выдать ничем своего собственно волнения, - Ну давай, вставай, вставай… Пойдем пить чай…
Об этом случае Наташа не вспоминала и на мои вопросы отмалчивалась. Она не хотела об этом говорить, но после этого случая она совсем замкнулась и перестала говорить практически полностью, лишь лежала на диване и глядела в одну точку, и когда я подходил и садился с ней рядом, мне казалось, что она вовсе глядит в никуда, или не может больше ни видеть, ни слышать, словно это была уже не моя Наташа, а от нее осталась лишь тень, лишь безмолвный и пустой призрак, излучавший собой лишь холод и смертельный тлен.
Я заметил, что тема смерти особенно трогает Наташу. Порой она пыталась со мной об этом заговорить, но я не желал ничего слушать - это было неприятно мне, и, к тому же, я полагал, что ей не следует задумываться о таких ужасных и ненужных вещах, а уж говорить - тем более. И я бесцеремонно обрывал ее рассуждения, а она замирала с приоткрытым ртом, лишь слабо хватая губами воздух, и смотрела на меня жалобно и укоризненно.
Я не знал, что для нее это была не просто интересная тема, не просто тоскливые мысли, закрадывающиеся в голову на фоне хандры - она действительно хотела умереть. И она хотела подготовить меня, поговорить, открыться. Она хотела, чтобы я услышал ее, спас, удержал от этого страшного шага - но я не слышал ее, не понимал, так как думал, что все ее странности в конце концов наконец пройдут, и, в конце концов, каждый человек на каком-то этапе своей жизни задумывается на тему смерти и пытается познать смысл своего собственного пути. Но зацикливаться на этих мыслях тоже было нельзя - и я отказывался разговаривать с ней на подобные темы. Я полагал, что у моей Наташи все в скором времени пройдет, и она выбросит из головы все эти глупости и станет прежней, какой и сейчас бывала порой, хоть и редко.
А она не выбросила. Она готовилась.
К весне второго нашего года Наташа стала совсем взбалмошной. Часто бегала она по квартире, кружась, то смеясь, то плача, и я глядел на нее с недоумением и некоторым страхом, поскольку уже совершенно не знал, как следует себя с нею вести - уже никак нельзя было предугадать, что она выкинет в следующую минуту - заплачет или засмеется. Часто она кидалась ко мне, начиная восторженно что-то рассказывать, и глаза ее воодушевленно блестели, но тут же улыбка ее меркла, и она выбегала из комнаты. Я бежал за ней и находил ее лежащей на постели, заходящейся в плаче. Но стоило мне подойти к ней поближе, как она тут же со смехом вскакивала и кидалась обнимать меня за шею.
- Все в порядке, Игореш! - кричала Наташа весело, - Ты чего пришел? Пойдем дальше ужинать!
Как-то раз мне случилось по-настоящему испугаться. Придя домой с работы, я увидел Наташу, которая сидела на стуле, поджав под себя ноги. Она раскачивалась из стороны в сторону, шевеля губами, и глаза ее были в этот момент такими безумными, какими я надеялся никогда больше их не увидеть.
Она просто сидела и качалась, словно была в каком-то трансе, и мне стало так страшно, что я совершенно оторопел и не знал, что мне делать, но все же через несколько мгновений нашел в себе силы подойти к ней, и тут же она прекратила качаться и порывисто бросилась ко мне, и обняла меня крепко-крепко, в голос заплакав.
- Я психопатка, психопатка, - повторяла Наташа, как заведенная, - Мне не жить, не жить…
Она быстро успокоилась, и мне удалось уложить ее спать. Тогда я сильно испугался, но она мне так ничего и не объяснила, однако больше ничего подобного не повторялось.
С наступлением лета Наташа стала совсем спокойной и даже показалась мне вновь жизнерадостной.
Уже часто мне приходилось видеть снова ее улыбку, и совсем часто я стал радоваться по вечерам, когда, приходя после работы, заставал ее дома, ожидавшей меня со вкусным ужином и с горячими расспросами:
- Как прошел твой день, Игореш? Расскажи мне скорей!
В институте у нее начались экзамены, и она готовилась к ним прилежно, с усердием пытаясь нагнать упущенное, восстановить свои столь запущенные за последний год знания, и у нее это получалось. Я предложил свою помощь в ее подготовке, все-таки я имел опыт этого же института за спиной, и все уже было мне понятно и знакомо. К моему удивлению, она восторженно согласилась, и теперь мы часто стали проводить вечера вместе, склонив свои головы над одной тетрадкой. Наташка делала успехи, и я стал ей гордиться и тоже совсем успокоился, поверив в то, что все наконец наладилось, и теперь у нас снова все будет хорошо.
Тогда я и предположить не мог, что на самом деле у нас ничего не наладилось, и на душе Наташи не стало ни капельки светлее - просто она успокоилась от того, что перестала сомневаться и приняла наконец свое страшное решение.
Утром того дня у Наташи был последний экзамен.
Того дня. Теперь я никак не смогу назвать этот день иначе, как тот день… Это был действительно страшный день, который навсегда окрасит для меня дату в календаре черным цветом - день, который я никогда в своей жизни не смогу забыть.
Было утро. Было двадцать четвертое июня, день выдался солнечный и жаркий. На дворе стояло настоящее лето, и ничто не предвещало никакой трагедии, никто не мог и предположить, что сегодня, в этот солнечный летний день случится настоящая беда, которая навсегда заполнит мое сердце кровью до самых краев.
Никто не мог этого знать. Никто - кроме Наташи.
Мы позавтракали и стали собираться по своим делам, я - на работу, она - в институт. В то утро Наташа долго собиралась - она тщательно выбирала себе наряд, долго делала прическу и красилась, чем приятно удивила меня и даже несколько позабавила - в последнее время она очень мало уделяла внимания своей внешности. Я не знал, что сегодня она так старалась, вероятно, потому, что хотела, чтобы ее запомнили именно такой - красивой, веселой и полной сил.
Но я, конечно, ничего не заподозрил и сказал ей, как ни в чем не бывало, стоя уже в дверях:
- Прихорашиваешься? Не о том думаешь, красавица. Тебе экзамен сдать надо. Или ты хочешь покорить своего преподавателя, чтобы он сразу поставил тебе пятерку? Что ж, это тоже, бессомненно, хороший вариант.
Наташа улыбнулась моей шутке и посмотрела на меня с какой-то особенной нежностью, как не смотрела, может быть, еще никогда, но мне почему-то не стало от этого радостно - скорее, мне стало несколько не по себе.
- Не волнуйся, Игореш, - сказала она, - Я все сдам. И знай - я люблю тебя.
- Ну конечно, знаю, - мягко ответил ей я, - Ну конечно, и я тоже тебя люблю, Наташенька.
- Нет, Игореша. Ты правда знай. Я серьезно. Просто… Ладно, неважно. Просто - что бы ни случилось - ты знай, что я действительно люблю тебя и хочу, чтобы ты был счастлив.
В душе моей кольнула легкая тревога. Боже мой, и почему эта тревога была действительно просто легкой? Почему я не насторожился по-настоящему, почему не остался с ней, чуя сердцем страшную беду?
- Ты почему так говоришь, Наташка? - спросил я, - Что это такое может случиться, скажи?
Она несколько смутилась. Глаза ее засветились странным блеском, и она опустила взгляд в пол.
- Нет, ничего. Я просто… Просто! Иди, Игореш. Удачного тебе дня. И вообще… Удачи.
- Это тебе удачи, девочка моя, - ответил я, - Позвони, когда сдашь свой экзамен. И ничего не бойся - я с тобой, и все будет хорошо, поверь.
- Иди, Игореш.
Я осторожно обнял ее. Мне казалось, что сейчас я держу в своих руках нечто хрупкое, удивительное, готовое в любой момент выскользнуть из моих ладоней, раствориться, исчезнуть безо всякого следа и напоминания.
Впрочем, так и получилось.
Я поцеловал ее мягко - и ушел на работу, а она осталась дома, у нее еще была пара десятков минут на сборы. О чем она думала эти двадцать минут, каково ей было уйти отсюда, зная, что уже никогда более сюда не вернется?
А я? Как мог я уйти на работу, как мог не почувствовать этого глупого и страшного конца? Я задаю себе снова и снова множество вопросов, но на них, как и прежде, нет ответов. Моя Наташа, как и ранее до этого, молчит.
Я корю себя и не могу понять - может, я виноват? Может, не так посмотрел, не то сказал, не так крепко обнял - не так, чтобы Наташа смогла почувствовать, что она не одна, что у нее есть я, готовый разделить с ней эту страшную ее боль, муку, готовый спасти ее, разделить с ней целую жизнь, избавить от всех ее горестей, оторвать от всех ее темных монстров, притаившихся у нее внутри, изгрызающих нещадно ее исхудавшее тонкое тело своими кровожадными зубами?
Я мог бы… Мог… Но я ведь не спас ее, не разделил этой боли, не вырвал Наташу из ее цепких когтистых лап, хотя она ведь - Наташа - звала меня, просила, она так хотела, чтобы я ей помог. Я мог бы… Да ничего я не смог. И вина в ее смерти действительно только моя.
Я навсегда запомню эту последнюю нашу встречу, я вечно буду чувствовать этот прощальный мягкий поцелуй, оставшийся на моих губах теплым сладостным отпечатком, хранящим в себе незабвенный нежный вкус Наташиных губ, которых мне уже никогда не придется коснуться своими губами.
Все потеряно навсегда.
Но тогда, уходя в то утро на работу, я ничего этого не знал, и все мои волнения были о том, чтобы Наташка хорошо сдала этот последний свой экзамен.
Да какой там экзамен. Сейчас я вспоминаю об этом с ужасом и болью, поскольку теперь все это кажется мне таким мелочным, таким пустым. Я бы все отдал за то, чтобы Наташка не сдала ни одного своего экзамена, только бы была жива, была рядом со мной и улыбалась мне своей счастливой и открытой улыбкой - такой, какая была она у нее, пока болезнь совсем не сточила мою Наташу.
Она позвонила мне в половину второго дня. Сказала, что сдала экзамен на пятерку. Я был очень доволен - мне действительно стало невероятно радостно и легко - признаться, в последнее время я боялся, что Наташка провалится. С таким отношением к институту, какое я наблюдал за ней весь последний год, ее запросто могли отчислить. Но она справилась, моя Наташка, и мне стало радостно, я гордился ею и твердо решил, что теперь, за время ее каникул, ей надо хорошенько отдохнуть и окончательно прийти в норму, и я пообещал себе во что бы то ни стало взять отпуск этим летом, чтобы не оставлять Наташку одну и помочь ей восстановиться.
- Молодец! - хвалил я Наташу, - Вечером обязательно отметим! Ладно?
Наташа молчала.
- Наташ? Ты что, не слышишь? Я поздравляю тебя! Ты теперь третьекурсница!
- Да… - голос ее в телефонной трубке был каким-то далеким, слабым, и это несколько насторожило меня, - Да, наверное… Я не знаю.
- Наташа! Ты что грустная, ты что, не рада? Или, может, ты обманываешь меня? Ты провалилась, Наташа?
- Нет, что ты! - легкие нотки бодрости в голосе, - Нет, все нормально, Игореш… Ладно, давай… Пока. Я люблю тебя. Очень люблю. Я тебя целую.
- И я люблю тебя, Наташка. Ты, наверное, устала, да? Иди отдыхай. Я освобожусь с работы - и сразу домой. Пока. До вечера, да?
Наташа молчала.
- Наташ!
- Да, да, Игореш… Давай… Я… Устала… Я… пойду. Давай, пока.
- Пока…
Наташа повесила трубку, и радость моя тоже пошатнулась. Что-то было не так, я чувствовал, я знал: что-то было не так. Но что?
Мне не пришло в голову отпроситься с работы и бежать к ней. Я не думал, что ситуация была настолько серьезной, что требовалась срочная спешка - и, запрятав внутрь свою тревогу, я продолжал свой рабочий день.
Но тревога, оставшаяся в моем нутре после нашего с Наташкой разговора, никуда не ушла и не улеглась в моем сердце. Она грызла меня, царапала, мешая мне сосредоточиться на работе, но я все же заставил себя отвлечься и настроиться на рабочий лад.
"Все потом", - решил я, - "Все потом. Приду вечером домой - и там разберемся, в чем дело".
Я не знал, что как раз этого быть уже не может. И этот вечер, этот горький вечер двадцать четвертого июня, станет первым вечером моего одиночества, которое отныне опутало меня, затащило в свой плен, накрывая лишь мутной прослойкой боли, оглушившей меня, отделяющей от всего остального внешнего мира и оставившей меня задыхаться от горя в подступившей тишине, где застыли лишь легкие отголоски Наташиного голоса, прозрачным эхом отлетающего от краев моей беспощадной и душной камеры.
Я работал. Работал и желал, чтобы поскорее закончился рабочий день, и около четырех часов дня мне пришло телефонное сообщение от Наташи.
"Помни, что я сказала тебе сегодня утром", - писала она, - "Я очень люблю тебя. У тебя все будет хорошо".
У меня? Я ничего не понял. Что это значит? И почему только у меня?