Но наутро пришел приказ: охрану снять, а Рожнову явиться для прохождения государственного учета.
Рожнов насторожился. Он прекрасно знал, что учет в условиях государственного переворота и гражданской войны всего нечто большее, чем просто учет. В тот же день он побывал у Ирошникова и с облегчением нашел того живым и здоровым, хотя и сильно исхудавшим. Оказалось, что всем бывшим членам Совета логопедов пришли одинаковые повестки - явиться в новое ведомство по государственному учету с документами. Решили отправиться туда все вместе.
Утро было солнечное, веселое. На разгромленных улицах кипела работа: разбирали завалы, подбирали трупы, тушили тлеющие пожары. Восемь бывших высших логопедов искали здание Госучета. Они и адрес знали, но улицы утратили свой облик, и логопеды плутали по руинам, карабкались по грудам битого кирпича, вглядывались в обгорелые стены в поисках уцелевших табличек с названиями улиц.
Они бы, не заметив, миновали это здание - оно было полуразрушено, одно крыло обвалилось, и наружу высунулся целый лестничный марш, - если бы не сияющая табличка, красующаяся на фасаде: "Госуцет". Табличка была свеженькая, ее прикрепили недавно, прикрепили люди, которые считали, что главное - эта табличка с названием ведомства, а свисающий наружу, словно язык висельника, лестничный марш и обвалившееся крыло - отдельные недостатки, на которые можно закрыть глаза.
- Удивительные времена, - негромко заметил Ирошников. Он сказал это скорее для себя, но остальные покивали. Удивительно было здание Госучета, удивительна была табличка.
В коридорах почти никого не было, только из разных кабинетов время от времени показывались люди, строгими голосами окликали вошедших и заставляли предъявлять документы. С документами, этими утлыми бумажками и справками, на вид совершенно неубедительными, оказывалось все в порядке, и восемь неуверенных людей опять шли по коридору в поисках кабинета начальника, удивляясь вполголоса тому, что все переменилось в этой стране - солидные удостоверения стали основанием для заведения уголовного дела, а жалкая справка с подписью-закорючкой и расплывчатой печатью оказывалась надежной охранной грамотой.
В кабинет начальника их попросили проходить по одному. Начальником оказался Парин, тот самый пассионарный депутат, который с трибуны потребовал упразднения логопедии. Это сделало Парина знаменитым, но не помогло при распределении должностей: ему достался невидный пост руководителя Госучета. Но сам Парин его невидным не считал. Совсем напротив, он полагал, что нет ничего важнее переучета всего и вся, и после назначения немедленно объявил инвентаризацию и переучет государственного имущества. А поскольку новая власть объявила, что все имущество временно, на период разбирательства, переходит в руки государства, переучет распространялся на все, что оказалось у государства в руках.
Рожнов хорошо знал Парина: тот был бывшим кандидатом и несколько раз пытался пройти комиссию, но его каждый раз заворачивали. На речеисправительные курсы Парин идти упорно отказывался, ссылаясь на какие-то проблемы со здоровьем, и этим Рожнову очень нравился. Потом он пропал из поля зрения Рожнова, и он про себя решил, что способный, но бедовый парень влился в ряды кандидатов-неудачников.
Сейчас Парина было не узнать: хмурый и нелюбезный, он сидел за столом и глядел на Рожнова сквозь толстые очки.
- Добрый день, товарищ Парин, - поздоровался Рожнов и хотел было обстоятельно рассказать, по какому делу явился, но Парин оборвал его:
- Вы, сто, товались, ситать не умеете? Ну-ка, выйдите за двель и плостите, сто написано на таблиське.
Рожнов, оторопев, послушался, вышел и под удивленным взглядами своих товарищей прочел: "Илья Иванович Пален, нацальник".
- Простите, ошибся, - произнес Рожнов, возвратившись в кабинет, но Парин опять прервал его:
- Так. Вы на пелеусет? Документы давайте.
Рожнов подал свои бумаги, Парин выудил откуда-то пухлый гроссбух, быстро нашел в нем что-то, что-то начеркал на бланке, шлепнул печать и приказал:
- В девятнадцатый кабинет!
Рожнов глянул в бумажку и обомлел. В графе "Имя, фамилия" стояло: "Юлий Ложнов".
- Простите, - начал Рожнов, возвращаясь к столу.
- Сто такое?
- Вот здесь написано: "Ложнов". Это какая-то ошибка, моя фамилия Рожнов.
На лице Парина появилась неприятная улыбка.
- Никакой осибки нет. Это ланьсе вы так назывались, пли сталом лезиме. А так будете называться пли новом. Это тепель васа настоясяя фамилия.
- Но, позвольте, как же так?
- Вы таблиську на моей двели видели?
- Да.
- Вот! Мы слываем покловы лзивого языка с насих имен, весей и слов! Тепель люди и веси называются своими истинными именами!
- Но, позвольте, а нормы? - слабо возразить Рожнов, но Парин в ответ, плюясь бешеной слюной, закричал:
- Нет больсе никаких сталых лзивых плогнивсих нолм! Свобода языка - свобода налода! Где вы были в последнее влемя, товались?!
Рожнов подождал, когда Парин затихнет, а потом с достоинством произнес:
- Я, товарищ Парин, последние месяцы провел под арестом.
- Я - Пален! - снова вскинулся тот, но Рожнов уже выходил из кабинета.
А через час бывшие логопеды стояли под дверью девятнадцатого кабинета, где им должны были выписать новые паспорта. Пресловутая свобода языка ударила по всем, кроме членов Совета Гусева и Потапова. Анисим Меркулов стал Мелкуловым, Евгений Немировский - Немиловским, Алексей Брудов - Блудовым. Говорить никто был не в силах, поэтому молчали. Один Ылосьников - так теперь назывался Ирошников - время от времени хмыкал.
Разговорились, лишь покинув ведомство. Всех интересовало будущее - дадут ли возможность работать, оставят ли под надзором. Оказывается, Ирошников спрашивал об этом Парина, но тот отвечал уклончиво. Видимо, у новой власти еще не сложилось мнения на их счет. Поэтому решили разойтись по домам и ждать, а пока держать ежедневную связь - на всякий случай. Всем была памятна участь некоторых логопедов, бесследно сгинувших без суда и следствия.
- Ну, сто? Пасполт выдали? - такими словами встретила Рожнова Анна Тимофеевна. Она хотела как-то порадовать Самого и поэтому перешла на разговорный язык.
Рожнов в ответ взвился:
- Паспорт, паспорт - вот как надо говорить!
- Ты сто, Юлочка? - попятилась она. - Ты зе сам так говолил!
- Я не Юлочка! - продолжал бушевать Рожнов. - Все, с этой дрянью у меня в доме покончено! Отныне - только чистый правильный язык!
- Холо… хорошо, Юра, хорошо, - испуганно закивала она.
А тут еще проказник-попугай заорал со шкафа: "Ломуальд холосий, холосий!" Рожнов в сердцах кинул в него кухонной тряпкой, и попугай с хохотом улетел в другую комнату.
- Кормлю тебя еще! - крикнул ему вслед Рожнов и добавил тише: - Что-то будет, Аня. Паспорт-то выдали, но фамилию всем изменили.
- Всем? А другим людям?
- Другие люди, Аня, на другом языке говорят, им это давно привычно. А Ирошникова таким именем паскудным обозвали, да и меня…
- Ох, Господи! - вздохнула она и, не став выяснять нового имени Самого, пошла накрывать на стол.
Потянулись томительные дни. Рожнов побывал в нескольких учреждениях, где пытался предложить свои услуги. В коридорах министерства культуры встречались ему знакомые логопеды, которых тоже привела сюда нужда, - но, лишь завидев его, они все отворачивались и не здоровались. Рожнов стоически сносил презрение собратьев по касте, но сердце у него болело. Он знал, что Ирошникову приходится еще туже. Недавно на улице в него кинули камнем и обругали матерно. Знал Рожнов, какую ненависть вызывают они у других логопедов, даже у тех, кто когда-то считали себя либералами.
- А ты-то что здесь делаешь? - с брезгливым изумлением спросил его в другом ведомстве некто Полоникин, знакомый еще по столичной коллегии. - Я думал, ты давно у Куприянова в помощниках сидишь.
- Да нет, я как все, - попробовал отшутиться Рожнов.
- Как все? Чего же ты тогда старался-распинался? Я-то думал, у тебя хоть какая-то корысть была.
Нервы у Рожнова не выдержали, и он обругал Полоникина.
- Ну-ну, - философски отреагировал тот. - Значит, и вправду не у дел оказался. Какие неблагодарные.
И с тех пор за Рожновым потянулся шлейф из едких замечаний и разговорцев о недополученных тридцати сребрениках. Он пробовал огрызаться, вступал в диспуты и пускался в споры, защищая свой выбор с пеной у рта. Но в глубине души он и сам понимал, что путь, выбранный им когда-то, оказался неверен, а имя его навеки опозорено.
Похоже, те же терзания одолевали и других бывших членов Совета. Они стали встречаться все реже - видеть друг друга им было тяжело, тяжко было в сотый раз разговаривать на одну и ту же тему. Все они, совершенно забвенные, сидели по домам, ничего не делая, и не было никакой надежды на то, что положение скоро изменится. Потом неожиданно умер Меркулов - сердце. И они пришли на его похороны, а кроме них, никто больше не пришел. После похорон они так больше и не сходились.
Рожнов теперь встречал знакомых разве по недосмотру с их стороны. Его в упор не замечали, переходили на другую сторону улицы, демонстративно не подавали руки.
Но один знакомый преследовал его повсюду. Это был Язык. Он, казалось, взялся доказать Рожнову, что усилия того были незряшными. "Вот он, я, - казалось, говорил Язык. - Вот, сколько людей на мне говолит. Подозди, не убегай, я хосю есе кое-сто сказать. Ну, подозди зе, вон видись тех лебят - и они тозе! И вон те! Все они говолят на мне. Ну, погоди, не убегай!"
Напрасно он надрывался - Рожнов просто не мог от него убежать. Язык и впрямь звучал отовсюду. На нем теперь говорили не только на улицах - газеты тоже выходили на нем, и даже правительственные постановления разрешено было публиковать только на нем. Рожнов читал названия газет - "Заля", "Искла", "Плавда", "Свободный налод", - и ему становилось нехорошо. Это говорила в нем кровь предков-логопедов, поколений безупречных стражей, боровшихся с неправильным языком. Чем больше Язык старался показаться перед Рожновым выигрышным боком, тем сильнее чувствовал Рожнов голос преданных предков, тем страшнее были видившиеся ему сны - в них Юрия Петровича отдавали под некий логопедический трибунал, приговаривающий его к смертной казни в бочке с чернилами. Рожнов тонул, вырывался, кричал - и просыпался рядом с напуганной Анной Тимофеевной.
- Опять сон увидел, Юрочка?
- Сон, сон, - бормотал измученный Рожнов, ворочаясь с боку на бок.
Доходили до них и обрывочные сведения с полей сражений. В начале осени принеслась весть, что армия Страхова разгромлена, а ее остатки ушли за кордон. Вестей от Андрея так и не было. А несколько дней спустя стали доставлять в столицу взятых в плен страховских бойцов. Скорые суды и расправа над ними вселили ужас в народ и вызвали возмущение у бывших логопедов. Рожнов ходил в тюрьму, узнавал насчет Андрея - но того не было и среди пленных.
Индивидуальный террор в те дни расцвел. Вначале он был направлен прежде всего на бывших высокопоставленных логопедов и речеисправителей. Их устраняли тихо, словно не желали привлекать большого внимания. Однако приписать кровопролитие неизвестным террористам не удалось, потому что логопеды стали публично требовать расследований и прямо указывали на то, что за этим стоят власти. А когда возмущающихся стали сажать, среди бела дня, один за другим, были застрелены два министра - народного просвещения и внутренних дел. Эти убийства, случившиеся подряд, вызвали ответные репрессии: по городу прокатилась волна облав и обысков, опять-таки направленных против бывших логопедов. Теперь на улицах стали хватать за услышанный разговор с правильным выговором, и сотни логопедов и обычных интеллигентов угодили в тюрьму, откуда выбрались немногие. Рожнов стал бояться выходить на улицу - теперь в него могли не только запустить камнем, но и убить.
Ходили по городу и слухи о неладах в коалиционном правительстве. Тарабары всегда относились к лингварам с недоверием, что и привело к войне между двумя партиями. С недавних пор тарабары были вынуждены терпеть представителей лингваров в правительстве. Так, бывший брат Панценбрехер, а ныне гражданин Булыгин, занимал в правительстве пост министра обороны. Лингвары всегда говорили на правильном языке, ныне объявленном вне закона, и не собирались от этого отказываться. Они даже позволяли себе не соглашаться со своими партнерами по власти в том, что есть правильный или неправильный язык. "Он, Язык, всегда правильный, - утверждали они. - Он не знает норм, ему даже слова не нужны - он может удовольствоваться звуками". И они молились этому Языку даже в парламенте. По слухам, в палате стоял невыносимый шум, когда десятки депутатов Партии Языка начинали громко болтать бессмыслицу и изрекать неведомые слова в угоду своему богу. По их настоянию в парламенте установили изваяние страшного рогатого животного - так лингвары представляли себе Язык. Такие же статуи, вызывающие у многих ужас и омерзение, появились и на некоторых оживленных перекрестках. Прохожие обходили их стороной.
Все это здорово не нравилось представителям правящей Истинно-Надодной падтии. Пока что взгляды вынужденных союзников по важным вопросам не расходились, но напряжение росло. Уже начались небольшие стычки между группами депутатов. Власти пытались это скрыть, но новости быстро становились достоянием гласности и ходили по городу в виде разрастающихся слухов.
В этой накаляющейся атмосфере про бывших членов Совета не вспоминали, но у Рожнова было такое впечатление, что про них и не забывают. Где-то в чреве некоего ведомства медленно перемещались из одного отдела в другой их дела, какие-то исполнители их рассматривали, ставили некие резолюции, подводя к какому-то решению. И Рожнов всем нутром чувствовал, что добра от этого решения ждать было нечего. По городу волнами прокатывались аресты бывших логопедов, обвиняемых в очередном заговоре, и приговоры были исключительно расстрельными. Очень немногим бывшим удалось получить место в новых учреждениях. Большинство сидело по домам и обреченно ждало своей участи. Продолжали бежать за рубеж, хотя граница теперь была закрыта. Просачивались любыми способами - в товарных вагонах, грузовиках, судовых трюмах, бежали через плохо охраняемые южные рубежи.
Именно тогда Рожнов получил первое известие от Андрея. Передал его неизвестный человек, пришедший к ним в дом. Высокий, болезненного вида - казалось, он только оправился от тяжелого ранения, - не представляясь, он сообщил с порога, что Андрей жив, что ему удалось вместе со своей частью уйти в Европу и он живет сейчас в таком-то городе. Рожнов и Анна Тимофеевна бросились к нежданному гостю и силком затащили в дом. Здесь они усадили его за стол, накормили, напоили чаем. Потемневший от невзгод, худой человек потеплел. Он оказался Олегом Боричем, бывшим работником одной из столичных логопедических коллегий.
- Не Сергея Борисовича ли сын? - живо поинтересовался Рожнов.
Борич оказался младшим братом того. Он нехотя сообщил, что Сергей пал в боях за столицу. Про себя Олег Борич обмолвился, что воевал в рядах армии Страхова, ушел вместе с ней за границу, а сейчас решил вернуться. Он не сказал, с какой целью, только упомянул, что при переходе границы был ранен и пару месяцев отлеживался в глухих деревнях. От него Рожновы узнали, что на этой войне полегла почти вся столичная логопедия. В провинции было не лучше: кто не погиб и не пропал без вести, тот либо бежал, либо пал жертвой тарабарского террора.
- Ведь они безвинных уничтожают, - прибавил Борич, скрипнув зубами.
- Что же вы теперь делать будете? - спросила его Анна Тимофеевна.
- Осмотрюсь, - с внезапным шальным огоньком в глазах ответил Борич.
- Поживите у нас, - неожиданно для себя предложил Рожнов. Но Борич обвел его медленным взглядом, и в этом взгляде Рожнов различил уже знакомую неприязнь.
- Спасибо, Юрий Петрович. Мне есть, где остановиться.
- Про Андрея расскажите! - воскликнула Анна Тимофеевна, не совладав с собой.
- Про Андрея, - повторил Борич и усмехнулся. - Да вы не волнуйтесь. На нем за всю войну - ни царапинки. Везуч. Я с ним в одном полку был. Отчаянный он. Велел передать, что устроился хорошо.
- А записки, записки никакой не передал?
- Записки? Да кто ж записку взялся бы передавать? Сейчас за такую записку сразу в расход… а впрочем, сейчас за все туда же.
Борич обвел взглядом квартиру, усмехнулся.
- Правда, не всех, - прибавил он.
И тут Рожнов не выдержал.
- Вы что такое себе позволяете? - вскричал он. - Вы на что намекаете?
Борич, казалось, его не слышит. Он продолжал оглядывать комнату.
- В расход, - повторил он в пространство уже громче. - Я бы сам…рука бы не дрогнула. Всех предателей, нарушивших присягу… всех продажных…
И он, скрипнув зубами, рывком обернулся к Рожнову.
- Брат погиб, - сипло произнес он, сверля Рожнова взглядом. - Отца расстреляли. А ты сидишь тут. У, ты!.. Да все хорошо у твоего сына. Он, в отличие от тебя, не отступился, дошел до конца. Знаешь, чем он занимается сейчас? Он канавы копает. И ничего, не жалуется. Все просил меня - просто передай весточку и уходи. А я засиделся тут с вами. Ничего, придет наше время. И тогда узнаете… вот тогда заплатите, за все, за все заплатите!..
Эти слова ожгли Рожнова так, что он задохнулся.
- Послушайте, вы! - выдавил в бешенстве он из себя и, вскочив, схватил Борича за руку так, что тот скривился от боли. - Вы тут в моем доме осматриваетесь да оглядываетесь… что, заметно, какое я состояние нажил на сотрудничестве с этими? Да, черт вас подери, я теперь богат - мне жизнь оставили! Вот, живу теперь - и каждый день жду, когда за мной придут. Ничего так житьишко? А вы скажете - поделом, скажете, предателю?! Так вот, я это и без вас знаю. Я сам, сам уже вынес себе приговор!
- Юра, не надо! - пыталась оторвать его от гостя Анна Тимофеевна.
- А вы, - продолжал шептать Рожнов - от ярости у него перехватило горло, вместо слов вырывался свистящий шепот, - вы все мне корыстью тычете… ищете, чего нет. Не найдете! Потому что не за корысть, не за злато-серебро… нет, не понять вам - за идею! - вот зачем трудился и за что теперь расплачиваюсь. Кабы только знал, кабы ведал, чем все кончится… глаза застило… помрачение нашло… все он, он, Язык!
Борич молча вырывался, но Рожнов держал крепко.
- Все он, Язык, - довершил твердым голосом Рожнов и отпустил его - Борич отшатнулся и схватился за больную руку. - Убирайтесь! Спасибо за весточку и - вон отсюда!
Борич с кривой ухмылкой встал.
- Доносить побежите? - спросил он, странно шаркнув ногой.
Рожнов рванулся к нему так, что Анна Тимофеевна снова вскрикнула:
- Юра!
- Да вы ничего не слышали, глухой человек! - проговорил Рожнов, рассматривая его с некоторой даже жалостью. - Причем тут вы? Вас и без меня раздавят…вы ведь еще не поняли, что поздно, все поздно. Убирайтесь отсюда сейчас же!
Борич не оборачиваясь вышел. Рожнов медленно опустился на стул и еще несколько часов пытался отдышаться, пил таблетки, а встревоженная Анна Тимофеевна носилась вокруг.