И он даже не был напуган, когда в тот вечер, уже ложась спать, снова почувствовал направленный на него из-за окна взгляд. Медленно приблизился он к окну. Да, его разглядывал кто-то невидимый - хищный взгляд бродил по его телу, ничто не могло от него укрыться. Сильная дрожь начала бить Заблукаева, но он не отходил от окна и так же упорно пытался разглядеть, кто же все-таки смотрит на него. За окном, кроме темноты, никого не было.
- Ты и за мной пришел? - спросил Заблукаев. Он хотел задать этот вопрос негромко и уверенно, но голос его сорвался, и он с неудовольствием услышал, что клацает от страха зубами, произнося эти слова.
Никто ему не ответил, но за окном кто-то точно был - взгляд бил в него, как некий невидимый луч.
Тогда Заблукаев задернул занавеску - трясущейся рукой.
На следующее утро он отправился по указанному братом Палимпсестом адресу. С собой у него были блокнот и ручка - хотя он прекрасно понимал, что записать ему ничего не удастся. С ночи стоял легкий морозец, и худое пальтишко совсем не грело. Обмотав голову башлыком, Заблукаев время от времени останавливался и прятался в подъездах от налетающего злого ветерка. Ему нужно было дойти до дальнего фабричного квартала, и он совсем продрог, когда, наконец, добрался.
Длинные старые облупившиеся дома выставили свои непристойные фасады на улицу, по которой брел, закутанный в башлык, донельзя замерзший, Заблукаев. Никто не попался ему на пути. Неожиданно улица вывела его к разбитым вагонам, ржавым путям, кучам старых черных шпал - он оказался на задах какого-то древнего вокзала. Заблукаев сверился по бумажке - похоже, ему нужно было пройти вокзал насквозь. И он, поскальзываясь, пошел по обледенелым путям. Доисторические паровозы, черные, угловатые, застыли там и сям. Попадались бараки - с выбитыми окнами, вывороченными дверями. На фасаде одного полуразрушенного здания красовалась надпись: "Слава путейцам!"
Дом, который искал Заблукаев, нашелся прямо рядом с вокзалом. Это было черное от копоти здание, просевшее на один бок. Окна двух первых этажей были заложены кирпичом. Сбоку прилепилась чумазая вывеска: "Зестяные работы". Заблукаеву нужен был подвал. Он вошел во двор дома, и длинный ряд ржавых брошенных автомобилей представился его глазам. Он посмотрел вверх – на балконах полоскалось прокопченное белье, слабо хлопало под порывами ветра треснутое окно. Пусто и холодно было в этом дворе.
Вход в подвал находился во втором по счету подъезде. В глаза бросалось, что подвал надежно закрыт железной дверью, в которой прорезан глазок - довольно необычно для подвальных дверей. Заблукаев несильно постучал, тотчас с той стороны кто-то глянул на него в глазок, и дверь со скрежетом отворилась. На Заблукаева со странной блаженной улыбкой смотрел молодой, коротко стриженный толстячок, одетый в мешковатую камуфляжную форму. Заблукаев, сбитый с толку этой улыбкой, поздоровался не сразу. Толстячок, не отвечая на приветствие, смотрел будто бы сквозь него. Улыбка его стала еще шире. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы из-за его спины не появился брат Палимпсест, который сердечно пригласил Заблукаева войти.
- Это брат Зумпф, - представил он молодого человека, открывшего дверь.
- Здравствуйте, - поздоровался Заблукаев.
- Абалабала калабала лабаласабала, - ответил брат Зумпф, странно закидываясь и заводя глаза.
- Он у нас все время молится, - с улыбкой пояснил брат Палимпсест. - Ну, идите за мной. Только голову нагните, тут низковато.
Это был самый обыкновенный подвал многоквартирного дома - с бетонными стенами, пыльными трубами, запахом заплесневелой сырости. По углам валялся давний мусор. Длинные темные комнаты переходили одна в другую, по мере продвижения по ним становилось все душнее. Настенные росписи, оставленные давно сошедшими в могилу озорниками, изображали стыдные части человеческого тела. Повсюду, обрамленная то сердечком, то пентаграммой, повторялась эзотерическая формула: "Витя + Маша = любовь", которую можно было бы принять за алхимическую, если бы рядом были даны точные пропорции того, сколько именно Вити нужно смешать с Машей, чтобы получить искомое. Заблукаев на какое-то мгновение задумался о том, что даже щепотка этой бесподобной субстанции может спасти мир, но тут брат Палимпсест остановился и пропустил его вперед.
Они оказались в комнате, которая разительно отличалась от прочих. Это был больших размеров зал, освещавшийся единственным окошком под потолком. Хотя трубы были и здесь, в зале царила необычная чистота. Чем-то он напоминал университетскую аудиторию - может быть, тем, что на трубах вдоль стен примостились люди в темных одеждах. Все они были поглощены чтением, некоторые раскачивались, закрыв глаза. Другие, вскарабкавшись по трубам до самого потолка, пребывали в неподвижности. Заблукаев в жизни не видел более странного места.
Но самое необыкновенное он углядел в темной глубине зала. Там стояла какая-то статуя, кажется, конная, изображение некоего животного - или так казалось. Заблукаев сделал шаг, чтобы приблизиться, рассмотреть поближе, но брат Палимпсест ухватил его за руку.
- Нет, брат, нет, - произнес он. - Тебе не время. Ты торопишься, брат. Идем, я представлю тебя.
И он вывел Заблукаева на середину зала. Множество взглядов скрестилось на Заблукаеве. Он был со всех сторон изучаем.
- Это наш новый брат, - объявил громко брат Палимпсест. - Он только пришел, он всего лишь жаждет узнать. Позволим ли?
- Кто ты? - спросили из угла, и Заблукаев понял, что вопрос относится к нему.
- Я… я… я хочу узнать про Язык, - проговорил он.
На это не последовало никакого ответа - ни смеха, ни хмыка.
- А если узнаешь? - спросил тот же голос.
- Я… поверю, - несмело ответил Заблукаев.
- А так не можешь? - спросили из другого угла.
- Не могу, - ответил Заблукаев уже тверже.
Настала мертвая тишина, только слышалось бурчание труб.
- Произнеси молитву, - потребовал у Заблукаева голос.
Заблукаев смешался. Чего угодно он ожидал, но не этого. Произносить молитву в собрании лингваров, молитву Языку? И тут он понял. Внезапное вдохновение озарило его.
- Чырыстара абара курушарам чум, - заговорил он, и голос его креп. - Агадым сыпурум тарабашар эргара жарака стыр бара. Марадар кашарам сторомар хычырам бара, агадым курушарам чум пыракам харакым бара!
Он закончил с необычайным воодушевлением. После паузы первый голос с ноткой одобрения произнес:
- Так мало кто говорит здесь - но говорил ты хорошо. О чем ты просил?
- О том, чтобы узнать, - ответил Заблукаев.
Брат Палимпсест вопросил, поворачиваясь во все стороны:
- Позволим ли?
- Обернись, - приказал Заблукаеву первый голос. - Воззри в лицо истине.
И Заблукаев, понимая, что ему позволили разглядеть то, что находится в глубине зала, повернулся и напряг было глаза - но тут раздался шум, грохот, топот подкованных башмаков и в комнату с ревом ворвалась толпа вооруженных автоматами людей в непроницаемых шлемах и черной форме. Заблукаев узнал ломилицию - логопедическую милицию.
- Всем к стене! - раздался ужасающий крик. - Руки за голову! Сопротивление бесполезно!
Появление стражей порядка было встречено криком столь же ужасающим:
- Ломье! Гаси ломье!
И Заблукаев со страхом увидел, что лингвары быстро выхватывают из-за труб и перекидывают друг другу пистолеты и автоматические винтовки.
- Бросай оружие! - кричали ворвавшиеся.
- Гаси ломье! - вопили лингвары, щелкая затворами.
Заблукаев видел, как брат Зумпф, не переставая блаженно улыбаться, потащил из кармана что-то длинное и угловатое. Медленно лезла наружу рукоятка огромного пистолета.
- Стойте! - неожиданно для самого себя завопил диким голосом Заблукаев, поднимая руки. - Не стреляйте! Я логопед! Я логопед!
Брат Зумпф, сбоку от него, счастливо засмеялся, вытянул перед собой руку с пистолетом и выстрелил. В ответ загрохотали очереди. Пули скакали по трубам, визжали и свистели вокруг Заблукаева. Он бросился на землю. Последнее, что он увидел, - брата Зумпфа несколькими очередями отбросило назад, он покатился по полу. Визги и крики повисли в зале. Всюду метались лингвары - и падали под пулями.
- Я логопед! Я логопед! - в ужасе повторял Заблукаев. Только тут он понял, что навел ломилицию на убежище лингваров.
Но ему дали шипованным ботинком под дых, и он потерял сознание.
ГВАВА ПЯТАЯ
Петр Александрович Рожнов сначала не поверил тому, что его сын окончил Корпус и принес присягу логопеда. Он никогда не верил в то, что Юре это удастся. По его мнению, получение звания логопеда было делом слишком трудным для такого шалопая, каким он считал сына. Каждый раз, узнавая, что Юра перешел на следующий курс, Петр Александрович вскидывал брови и удивленно качал головой.
Юру это раздражало. Отца он очень любил и стремился угодить ему во всем. Однако намеренную холодность Петра Александровича в отношениях с сыном - это появилось с Юриным совершеннолетием, - странное недоверие и даже неверие в Юрины силы преодолеть было нелегко. Юра чувствовал, что и сам отстраняется, принимает в разговорах с отцом такой же насмешливый тон. Его это мучило. Он не понимал, чем так провинился перед отцом.
А тот считал, что сын слишком легкомысленный, что он изнежен и не готов к трудностям жизни. Попросту говоря, Петр Александрович полагал, что Юра слишком молод для того, чтобы лицом к лицу встретиться с таким могущественным и изворотливым противником, как испорченный язык. О, старший Рожнов прекрасно знал, какие личины может тот надеть. Искореженный язык мог явиться под видом бедной старушки, просящей отнестись к ее сыну-кандидату со снисхождением. Он мог ощетиниться крестьянскими угрозами или очаровать прелестью молодой красавицы, пришедшей просить за мужа-кандидата. Немало, ох, немало искусов и опасностей поджидает логопеда - чего стоят одни крестьянские бунты, когда соображать надо быстро, когда, возможно, в одном белье потребуется выскочить в окно на сорокаградусный мороз и на коне скакать в соседнее селение, спасая свою жизнь. Готов ли на это его сын? Справится ли он с препятствиями? Петр Александрович был в этом далеко не уверен.
И одновременно другие, совсем противоположные чувства раздирали его. Видя, как подрастает наследник, он рвался защитить его от всех опасностей на свете, прикрыть грудью, оградить собой. Мир так жесток - не только к логопедам, но и к другим людям. Что предстоит изведать его ребенку? Сейчас в академиях такие настроения, эта дурацкая мода хождения в народ - не поддастся ли глупым влияниям Юра, устоит ли?
В конце концов, Петр Александрович вызвал сына к себе и не подразумевающим возражений тоном объявил, что со следующей недели тот начинает службу в одной из столичных коллегий. Обо всем уже договорено. Он лично звонил Константину Васильевичу, встречался с Аполлинарием Александровичем. Все уже в курсе и дали свое согласие. Да, с понедельника же! Должность пока небольшая, но быстрое продвижение по службе гарантировано. Между прочим, он говорил также с Виктором Леонидовичем, хотя тот обычно не принимает посетителей. Словом, обо всем уже договорено.
Юра, сбитый с толку, особенно не возражал. Он не ожидал от отца таких решительных шагов. Ему казалось, что тот давно перестал интересоваться его делами. Ему, конечно, льстила перспектива такой работы, ведь многие его однокурсники, которым некому было составить протекцию, уехали работать в провинцию. Но и совесть его глодала. Уже он начал замечать на себе косые взгляды, шепоток за спиной и появившееся прозвище "папенького сынка" . В Корпусе и впрямь в последние годы распространились довольно либеральные взгляды. Хождение в народ стало повальной модой, им увлекались все - от сыновей управских логопедов до выходцев из рядовых семей. "Взгляни врагу в лицо", - так это называлось. Врагом был Язык. Это ему, вернее, носителям его, полагалось взглядывать в лицо. И неважно было, что некоторые взглянувшие в лицо возвращались другими людьми, говорившими на том самом языке, с которым им предполагалось бороться. Не выдержали - был им общий приговор. Так хождение в народ стало своеобразным тестом, подлинным выпускным экзаменом. Это было опасное и манящее испытание.
Юру оно тоже притягивало, но он и побаивался. Пути было два - отправиться пожить в деревню на месячишко (этакая невинная маскировка) и служба земским логопедом. Юра колебался. Его пугало неведомое, пугали отцовские рассказы о бунтах. Петр Александрович, словно нарочно, старался его застращать, рассказать как можно больше скверных, темных подробностей. Поэтому Юру не увлек даже пример Саши Ирошникова, который однажды объявил о том, что едет работать земским логопедом. Провожали Сашу в путь шумно, все жутко напились, в том числе и Юра. Но последовать за Сашей не осмелился, хотя тот и звал.
Время на раздумья тоже кончилось. В понедельник, повинуясь приказу отца, Юра заступил в должность унтер-секретаря одной из столичных районных коллегий.
Приняли его хорошо - начальником Юры был давний знакомый отца. Работа была несложной - в обязанности входила подготовка разных анкет для кандидатов. Поначалу он даже находил в ней приятство. Каждый день к нему являлось множество людей - кандидатов, их поручителей, поверенных, родственников, друзей, - и со всеми он находил общий язык. Ему не грозило плохое с их стороны отношение - ведь он всего лишь готовил и заполнял анкеты, вклеивал фотографии, собирал и проверял полноту представленных документов. Делал он это с улыбкой, легко, быстро - работа его нисколько не тяготила. Все ему было интересно - и кандидаты, и их поверенные, и родственники. Ему начала целиком приоткрываться ситуация призыва кандидатов на государственные должности. Каждый день он выслушивал десятки историй - по долгу службы и просто так, когда огорченные люди делились с ним наболевшим.
К концу первого месяца он начал тосковать.
Оказалось, что каждый день на работе происходит одно и то же. С утра толпы людей ожидали его у кабинета. В основном это были одни и те же люди, новые лица попадались среди них редко. Все они просили его пособить, уточнить, ускорить. Многие очень хотели занять должности, на которые их призвали, но большая часть кандидатов явно тяготилась этим призывом и мечтала вернуться, к привычному занятию - работе комбайнерами, сталеварами, кафельщиками, санитарами. Попадались среди них инженеры, врачи, юристы, аптекари, встречались люди творческих профессий - художники и модельеры, иногда даже члены писательских союзов. И все они покорно и безропотно ждали, когда он уделит им немного времени.
К концу второго месяца Юра осознал, что начинает потихонечку ненавидеть эту работу.
А ведь пришел он с намерением сделать карьеру. Снял отдельную квартиру, начал устраиваться. Кто-то из коллег при случае шепнул ему, что скоро освобождается местечко логопеда VI ранга. Но толпы у кабинета… но одни и те же измученные лица каждый день… Рожнова начало терзать это положение.
Тогда и пришло письмо от Саши. Тот, со свойственной ему чуткостью, как будто почувствовал на расстоянии, чем тяготится Юра. Письмо было длинным, но дышало такой искренностью, таким веяло от него восторгом, что Юра впервые за долгое время почувствовал радость - и за друга, и за себя, что получил такое письмо.
По словам Ирошникова, дела у него шли успешно - он уже поставил речь двум деревням и съездил в дальнее большое село разведать обстановку. В селе этом родную речь за прошедшие годы исковеркали так, что Ирошников едва понимал, на каком языке с ним говорят. "Все, дружище, я заболел, - писал он. - Постановил себе обратить сих язычников. Веришь ли, они считают, что это я говорю неправильно. Ну, братцы, шалишь! Ужо возьмусь за вас!" Далее следовали описания местных красот, перечень видов представителей флоры и фауны, которых Саша собирался изучать, зарисовки деревенского быта.
Но не только описанием пасторальных пейзажей и своих естественнонаучных занятий на свежем воздухе озаботился Ирошников. В письме был прямой призыв. "В соседнем уезде - знаешь? - недавно освободилось место земского. Жалованье небогатое, зато сколько простора для действий! Ей-богу, Юрка, я бы на твоем месте!.. Правда, приезжай, а? Да приезжай же ты, черт этакий! Нечего тебе в городе делать, деревня - вот, где можно приложить усилия. Итак, жду тебя. Через неделю, понял? Все, никаких возражений. Через неделю".
Деревня. Раздольные поля, дубравы, запах сена. Избушки, телеги… как это… дровни. Посевная, жатва, борона, скирда. Мычание коров, недоеных. Рожнов закрыл глаза. Ему страстно хотелось в деревню. Встречаться с людьми, внимательно выслушивать их, выправлять огрехи их речи . Почему он сразу не последовал за Сашей? Ведь и отец начинал земским, так отчего бы не последовать по его стопам? Нет, не в скучном присутствии нужно тянуть чиновничью лямку - там, там, в деревне, приобрести практический опыт работы с людьми! Он едва дождался конца рабочего дня. Кипа анкет скопилась на его столе: его воротило от треклятых бумажек.
Сразу после работы он помчался к родителям. Встретила его мать, обрадовалась, тут же накрыла на стол. Он не был в родительском доме уже месяц и удивился, насколько чужой показалась ему эта роскошная, уставленная старинной, тяжелой мебелью, устланная толстыми восточными коврами квартира. Мать живо расспрашивала его, интересовалась, как идут дела на работе. Юре разговор на эту тему был неприятен, он отвечал односложно и все оглядывался, ожидая, что вот-вот войдет отец. Наконец, не выдержав, спросил:
- А где папа? Я хотел с ним посоветоваться.
- Он у себя, - понизив голос, ответила мать. - Какую-то докладную готовит.
- А если я его отвлеку немного?
- Ну, попробуй. Хотя он последнее время даже ужинает у себя.
Юра прошел к отцовскому кабинету и осторожно стукнул в дверь. Не дождавшись ответа, растворил ее. Петр Александрович сидел за своим громадным столом. Скрипело перо, Петр Александрович, не замечая ничего вокруг, что-то бормотал себе под нос - проговаривал строчки. Он всегда так делал - не мог писать молча.
- Пап! - позвал Юра.
Петр Александрович, не оборачиваясь, поманил его рукой. Юра обошел стол и сел напротив. Петр Александрович метнул на него взгляд поверх очков и продолжал писать. Наконец, отложил ручку.
- Что, проведать заглянул? - спросил он чуть насмешливо.
Юра кивнул. Ему захотелось обнять отца, но он тут же подавил это желание.
- Посоветоваться вот хотел, - произнес он.
- Ну, говори.
- Понимаешь…
- Постой, да ты поел уже?
- Поел, поел. Я прямо из-за стола.
- А, ну хорошо. Так что там у тебя?
Юра не знал, с чего начать.
- Ну, говори же! А то я к утру не закончу.
- Я, в общем, тут подумал и решил поехать в деревню. Работа в коллегии не для меня.
Повисло молчание.
- Ты подумал и решил поехать в деревню, - сказал Петр Александрович.
- Ну, в общем, да.
- Работа в коллегии не для тебя.
- Да, в общем.