Убирая камбал в холодильник, Пэт Добс тоже бормотала себе под нос, но куда более связно, чем Корделия. Когда-то они были соседками, но потом Пэт и Гарри поняли, что этот район для них дороговат, а кроме того, тут живет Корделия. Тем не менее бывшие соседки поддерживали довольно тесные отношения: Корделия – чтобы гонять Пэт по поручениям, брюзжать и говорить ей гадости, Пэт – из угрюмого любопытства. Вернее, так это называл Гарри, когда не употреблял слова "мазохизм", "чертово женское самоотречение" и тому подобное. Впрочем, весь этот набор слов был в общем-то не вполне по делу, если только не считать "мазохизм" синонимом "развлечения". Так уж случилось, что Пэт была сегодня совершенно свободна и даже подумывала, что пора полюбопытствовать, чем там занимается старая кляча Корделия, а ее жалобы на то, что ей сегодня некогда, были лишь одним из способов исторгнуть из этой дурищи очередную порцию хамских словечек. Так, к примеру, Пэт отлично знала, где находится пресловутый рыбный магазин, собственно, она сама же и показала его Корделии пару лет назад. Ох и позабавит она сегодня вечером Гарри, причем рассказ будет украшен периодическими вспышками праведного негодования и проигрыванием на "бис" самых выдающихся фрагментов.
Один из этих будущих фрагментов, причем далеко не новый по сюжету, ожидал Пэт в гостиной. Впрочем, прежде ей пришлось стерпеть зрелище, о котором она как-то всегда забывала между посещениями, – головоломку, шахматы и кроссворд из "Таймс". Когда-то ее немного задевало, что Корделия ни разу не предложила ей поучаствовать ни в одном из этих занятий, и даже сейчас у нее зачесались руки, когда она увидела, что в кроссворд вписаны всего два слова, да и те коротенькие и в нижнем углу. Корделия, тошнотворно хорошенькая и моложавая со своими браслетами и голубыми глазами, делала вид, что поглощена какой-то книжкой с фотографиями.
– С тебя четыре пятьдесят, – напомнила Пэт. – За рыбу.
– За… ах да, конечно. Ты не могла бы мне это написать, милочка?
– Здесь, как видишь, и так написано.
Как увидел бы всякий, на протянутом чеке действительно все было написано, однако Корделия лишь промурлыкала:
– Знаешь, настолько проще, если счета присылают в конце месяца и я плачу по всем сразу.
Знаю, хмыкнула про себя Пэт, вернее, догадываюсь. Ну, давай, поехали дальше – это такой адский труд, это вам не шуточки…
– Это вам не шуточки – совсем одной вести хозяйство в таком огромном доме, ты уж мне поверь, Патрисия. Послушай-ка… Ты это читала? – Корделия приподняла книгу с колен, но недостаточно высоко и недостаточно надолго.
– Что это? – поинтересовалась Пэт, неосторожно усаживаясь на кушетку такой пухлости и податливости, что ее колени одним стремительным движением взмыли к подбородку.
– Такой замечательный автор. Тебе там удобно, милочка? Знает Афины вдоль и поперек. Парфенон Зрехтей, – проговорила Корделия, по-своему расставляя ударения. – М-м?
– Если тебя интересует, знаю ли я Афины, я там никогда не бывала.
– Так великолепно написано, и такие дивные фотографии. Тебе страшно понравится.
– Корделия, боюсь, для тебя это будет ударом, но меня Афины совершенно не интересуют.
– Я убеждена, что ты будешь в полном восторге. Возьмешь с собой, когда будешь уходить.
– А я убеждена, что мне это ни к чему, но все равно спасибо.
– Тебе будет не оторваться. Ты могла бы задержаться ненадолго?
Да, Пэт, безусловно, могла бы, и вообще ей казалось, что ее приглашали на чай. Конечно, у нее были все основания уйти прямо сейчас, однако это окончательно свело бы ее к положению девочки на побегушках: принесла что просили и проваливай, и никакого тебе чаю. Собственно, Корделия и держала всех примерно на таком положении. Однако теперь нужда принимать твердое решение отпала, поскольку мысль о чае уже мелькнула в воздухе, и Пэт была удостоена намека, что ей надо бы остаться и сказать "привет" Ричарду.
Собственно, кроме как "привет", сказать мужу Корделии ей было нечего, да и не особенно хотелось. Если бы он хотя бы раз хотя бы намеком показал, как должен относиться к этой женщине любой мужчина, если только он не безнадежный идиот и не бесчувственный чурбан, – и что должен испытывать тот, кого угораздило стать ее мужем, – вот тогда бы у Пэт было что ему сказать. Она ведь не просила ни о каких приличествующих случаю действиях – вроде того, чтобы сжечь Корделию заживо, – и даже о проявлениях солидарности, но пусть бы он время от времени хотя бы подергивал губой, или морщился, или хоть как-то выражал свои чувства. Ни намека. Может, именно поэтому Корделия его и выбрала? Единственный мужчина на свете, который считает, что она хороша такая, какая есть. Собственно, он не лишен определенного шарма, такой неброский, интеллигентный. Может быть, оставшись вдвоем… Чем представлять, что секс и Корделия могут сосуществовать в пределах одного и того же мира, Пэт вскочила, бросилась к столу с головоломкой и принялась перебирать непристроенные кусочки, поначалу – с интересом, потом – вяло и даже со смутным чувством униженности. Этим-то и было тошно всякое соприкосновение с Корделией – поначалу просыпалось любопытство, подогретое настороженностью: вот сейчас всплывут любимые темы, возможно, с новыми интересными вариациями, но проходило совсем немного времени – и накатывала тоска, и вы начинали удивляться про себя, зачем вообще вас сюда понесло, если все, что можно здесь увидеть, прекрасно известно заранее.
Впрочем, тоскливая фаза быстро прошла. Пэт услышала, как на кухне рывком, будто нажав на спусковой крючок, врубили музыкальную радиопередачу – некая пьеса из современных, скорее всего американских и мгновенно произведенных в шедевры, исполнялась с отменным размахом и ретивостью. Если в чем от Корделии и был прок, так это в заваривании чая, а раскаты музыки свидетельствовали, что она в очередной раз благополучно управилась с основной стадией процесса. Возможно, в душе она и недолюбливала музыку, однако считала, что ее надо слушать время от времени, вот и теперь оставила ее бухать и завывать там, где она создавала минимум неудобств.
Как сказал бы вам любой специалист в области корделиеведения, чай она заваривала в мгновение ока, а вот разливала и подавала его с удручающей неспешностью. Однако сегодня крошечная плосковатая чашка попала к Пэт полной почти до краев и довольно быстро, а с ней тарелка роскошного печенья, явно из какого-то особого магазина. Видимо, Корделия что-то хотела сказать, хотя начала она с обычного приказания слушать и затяжного периода хмурого молчания. Наконец она произнесла:
– Да, пока Ричарда нет… у него появилась девица.
– Не может быть!
Интонация откровенного и обескураженного недоверия была встречена без всякого восторга.
– Милочка, ты хочешь сказать, что это совершенно невозможно; так вот, ты очень и очень ошибаешься. – В этот момент полагалось бы противно закатить глаза, но Корделия почему-то этого не сделала, даже не попыталась. По крайней мере, Пэт не удалось ее на этом поймать.
– Ах, вот как И кто она?
– Я уверена, когда Гарри начинает проявлять к кому-то интерес, ты сразу все понимаешь без всяких слов.
– Не знаю, такого еще не было, – холодно вымолвила Пэт.
– Что-что? А, это какая-то русская, с которой он познакомился в своем институте. Кажется, она поэтесса, и он говорит, что хорошая. Ну, уж кому знать, как не ему. Так вот, она, вернее, они… вроде как собираются подговорить разных поэтов и других людей вызволить кого-то из тюрьмы где-то в России. Э-э… как ты думаешь, такое может быть?
– По-моему, нет, да я вообще ничего не понимаю. Как это – подговорить поэтов вызволить кого-то из русской тюрьмы? Они что, на парашютах туда полетят? А тогда почему – поэтов? Уж кто-кто, а они…
– Так вот, по-моему, такого тоже не может быть, – сказала Корделия. Многие ошибочно полагали, что если она молчит, значит, слушает. – Он из кожи вон лезет, чтобы не дать мне встретиться с этой… барышней Анной. Видите ли, нам с ней не о чем говорить.
– Ну, это, может быть, и правда. Хотя вы всегда сможете сравнить впечатления о нем – вот потеха-то выйдет, честное слово! Только уж если на то пошло, как же вы будете разговаривать? На каком языке?
– Ты, кажется, забыла, что несколько лет назад я довольно серьезно занималась русским. Да и она, скорее всего, худо-бедно научилась говорить по-английски. Русские, знаешь, теперь все это делают. Мне просто не терпится посмотреть, как она выглядит. Ричард говорит, ничего особенного. Ну…
– Так, значит, ты решила с ней встретиться. Ну конечно.
– И одевается, по его словам, как настоящее пугало. Впрочем, чего еще от нее ждать. Должна тебе сказать, мне до страсти любопытно, как ей понравится "Хэрродз", а тебе бы разве не было, милочка?
– Я чего-то не совсем понимаю… – начала было Пэт, но осеклась. Она очень многое не совсем понимала, а то и совсем не понимала, когда Корделия, в своей типичной манере, проговаривала вслух только избранные подробности ситуации, выбрасывая все, о чем говорить было скучно. – Да, было бы, конечно. Хотя, пожалуй, не до страсти. А как давно…
– Не может же бедненькая Анна появиться перед всеми этими важными и знаменитыми людьми в таком виде, словно только что слезла со своего колхозного трактора.
– Ну конечно, нет. Только вряд ли русская сможет позволить себе даже пачку булавок в "Хэрродзе". Я и сама, знаешь ли, не очень-то могу.
Корделия улыбнулась Пэт над заново наполненной чашкой, которую держала обеими руками, но не за ручку.
– Но я-то могу себе позволить гораздо больше, милочка. И думаю, я могу сказать о себе, что не отличаюсь особым эгоизмом, когда речь идет о такой мелочи, как деньги.
"Во-первых, – Пэт услышала голос Гарри совсем рядом, прямо у себя за плечом, – беда не только в том, что ты считаешь себя вправе говорить любые гадости, но еще и в том, что ты говоришь их, ни на секунду не допуская, что кто-то станет тебе возражать, милочка. Во-вторых, если ты действительно считаешь себя на это вправе, неважно, с возражениями или без, тогда, видимо, придется мне тебе сказать, что ты очень сильно ошибаешься. Потому что, в-третьих, если ты чем и прославилась, так это тем, что ты самая эгоистичная, самая беспардонная сука из всех, живущих к северу от Парка. Кстати, да будет тебе известно, ты и еще кое-чем отличаешься от других. Причем, будь покойна, далеко не в лучшую сторону, милочка".
Этот монолог, слышимый только на очень отдаленном плане бытия, продолжался уже давно и до и во время, и после того, как Пэт попыталась разрешить вопросы, представлявшиеся ей куда более интересными и неотложными.
– Насколько серьезно ты к этому относиться? – спросила она обыкновенным, человеческим тоном. – То есть для Ричарда это серьезно? И как давно это началось?
– Не знаю, милочка, – откликнулась Корделия, предоставив Пэт самой решать, на какой именно вопрос, или вопросы, она отвечает. Впрочем, поперечные морщинки, появившиеся на ее пухловатой верхней губе, вроде бы свидетельствовали, что к каким-то аспектам проблемы она относится достаточно серьезно. – Ричард, конечно, ужасно замкнутый, и всегда таким был. Иногда мне даже кажется, что я не всегда знаю, о чем он думает в данный момент. Но я совершенно уверена, что он уже давно не интересовался никакими другими женщинами. Уже много лет, милочка. А сейчас он ведет себя так странно, ни за что не хочет, чтобы я с ней познакомилась, кто бы она ни была. Весь на нервах. Ты видела жену этого преподавателя? Ну, помнишь, которую.
– Которую?
– Вот тебе еще печенье. Разве когда ты тут была последний раз, вы с ней не встречались?
– Я понятия не имею, о ком ты говоришь, Корделия.
– Да, конечно, он преподает агрофобию, нет, кажется, не совсем так, да, агрономию или что-то в этом духе. – Это сопровождалось беглым укоряющим взглядом голубых глаз, словно от нее требовали никому не нужной точности. – Зачесанные волосы и сережки и еще… Нет, это не она, у нее были… Да, правильно, Барбара как-ее-там…
Это было чересчур даже для Корделии. Не знай Пэт ее так хорошо, она решила бы, что Корделия не то расстроена, не то встревожена.
– Да-да, конечно, – проговорила Пэт едва ли не увещевающим тоном.
– Она пообещала купить мне марок по дороге. Так неудобно тащиться на эту почту на Кармартен-роуд, и вообще, там работают сплошные азиаты и вечно очередь. Вот тебе еще печенье, милочка. Постой-ка, постой-ка, а вот и она.
В окне мелькнул человеческий силуэт, и у входной двери раздался какой-то звук, – вскоре стало понятно, что это вставляют ключ в замочную скважину. Корделия выпрямилась и принялась стремительно изъясняться жестами – сначала прищуренные, потом плотно закрытые глаза, мотание головой, воздетый указательный палец, плечи, вздернутые до ушей, – хотя кричи она в полный голос, это было бы столь же безопасно и, возможно, более содержательно. Пэт наблюдала, тщетно пытаясь держаться позиции стороннего зрителя, как и всегда во время подобных спектаклей. Последний, закругляющий жест Корделии – и ее супруг вошел в комнату походкой человека, находящегося под обстрелом, совсем не похожей на его обычный, раздражающе-самоуверенный шаг и свидетельствующей о том, что он действительно не в себе. Его улыбка, обращенная к Пэт, которую он уже видел здесь раза три-четыре всегда на одном и том же стуле и, разумеется, в одной и той же роли не выражала ни презрения, ни приязни. Это, по крайней мере, было как всегда.
– Ты ведь помнишь Пэт Добс, Ричард, – проговорила Корделия. Из ее тона следовало, что она то ли относит мужа к разряду безнадежных склеротиков то ли упрекает за недостаточно сердечное отношение к старой доброй знакомой, – но в любом случае ей это крайне прискорбно.
Продолжая двигаться и стоять все с той же неестественностью, Ричард дождался, пока Корделия со своей всегдашней дотошностью наполнит чайник и обдумает, какую именно чашку выбрать для него из единственной имеющейся. Ричард тем временем рассказал, что машину пришлось оставить в мастерской – забарахлило рулевое управление, однако голос его звучал не слишком убедительно. Наконец ему вручили чашку, в которой, на самом донышке, плескалась жидкость цвета очень сухого шерри, – Пэт увидела это, когда он подошел и сел рядом с ней.
Дав ему примерно секунду на то, чтобы устроиться, Корделия сообщила:
– А я, путик, как раз рассказывала Пэт об этой твоей русской.
Тут Пэт поняла, что ее позвали не только и не столько ради доставки скатов из магазина.
– Я не думал, что это может быть интересно вообще кому бы то ни было.
– А вот тут он не прав, правда, милочка? – на этот раз обращаясь к Пэт, которой, по счастью, не пришлось придумывать никакого ответа, поскольку прежде, чем она успела раскрыть рот, Корделия продолжала: – Я имею в виду, просто уморительно, что нам с этой Анной Павловой никак не дают познакомиться; даже, я бы сказала, самую капельку подозрительно.
– Я охотно верю, что по-твоему это, как ты выражаешься, уморительно, – проговорил Ричард ровным голосом, – а может, даже и более того, но мне в любом случае представляется, что такие вещи не пристало обсуждать при посторонних.
– Тебе представляется! Не пристало! При посторонних! Путик, а может, ты немножко слишком все утрируешь?
– Вполне возможно. И тем не менее не стоит, прости за выражение, обсуждать такие вещи в присутствии чужого человека, кто бы это ни был, с какой бы любовью и доверием ты к нему ни относилась. Прости, Пэт, я понимаю, что ты чувствуешь себя лишней при этом разговоре.
Пэт чувствовала себя тут лишней уже довольно давно, фактически с самого прихода, а в последнюю минуту приняла твердое решение уйти, впрочем, все еще недостаточно твердое, чтобы подняться с жуткого, поддельно-георгианского стула, на котором она сидела, Удерживало ее на месте ощущение, что эти двое еще никогда или почти никогда так не говорили друг с дружкой, вот она и медлила, бормоча, что да, уже пора, поглядывала на часы и т. д. Все это, впрочем, не значило, что она станет пересказывать эту сцену Гарри в меньших подробностях, чем обычно.
– Боюсь, – продолжала в это время Корделия, – что я не совсем до конца понимаю, о чем именно мы с тобой говорим, путик.
– Нет, ты прекрасно все понимаешь, Корделия, – все так же ровно отозвался Ричард. – Это если посмотреть с одной стороны. А с другой, мы с тобой говорим ни о чем. Просто ни о чем.
– Хорошо, если мы говорим ни о чем, брямо уж даг ни о чем, дай мне телефон этой девушки, мы с ней договоримся, я свожу ее в "Хэрродз", пусть порадуется.
– Она не говорит по-английски. И ты это знаешь.
– Да уж поймет как-нибудь, если я ей скажу: идем большой-пребольшой дорогой магазин, продает красивые дорогие вещи, ты выбирать, забирать с собой, я платить деньги.
Это свежее дополнение к знаменитой серии перлов корделианского вкуса и интеллекта, возможно и не попало бы в разряд шедевров, не распахни она так широко свои миндалевидные глаза и не произнеси всю фразу глуховатым, отрывистым басо-баритоном, – по всему можно было подумать, что она пытается пошутить, хотя уж кто-кто, а ее муж был никак не способен оценить эту шутку. Пэт же почувствовала, что у нее раскаляется загривок.
Она не могла понять одного: почему Ричард, если только он не набирается храбрости, чтобы прикончить жену на месте, хотя бы не выйдет из комнаты. Однако, звучно переглотнув, – Пэт подумала, что такое вряд ли возможно без долгой практики, – он проговорил все так же ровно:
– Анна Данилова – не дикарка, а русская интеллигентка. Как и почти все русские, она небогата, а если бы и была богата, то не смогла бы привезти с собой много денег и поэтому не может тратиться на одежду. Она невероятно независима и не станет принимать подачки. Было бы жестоко совать ей под нос то, что она не может себе позволить. Это было бы просто…
Ричард осекся, все-таки не выговорив, как именно называется такое поведение.
Воспитанно выждав, пока он не выскажет все до последнего слова, Корделия проговорила:
– Как, однако, много ты успел узнать об этой девушке, путик, хотя вы знакомы-то – сколько там? Пару дней? Впрочем, ты же непревзойденный специалист по русским, как глупо с моей стороны об этом забывать.
– Мне вообще приходилось иногда общаться с существами, достойными называться людьми.
– Да что ты говоришь? Гаг дибе буовезло, однако. Мне такие почти никогда не попадаются. Но, не хочу тебя обидеть, путик, ты не так уж хорошо разбираешься в существах, называемых женщинами. Если бы разбирался, ты бы знал, что любой женщине, русской, сиамке, эскимоске, за глаза хватит для счастья уже и того, чтобы просто прийти в такое место и посмотреть на все эти вещи, без всякой мысли о том, чтобы их купить.
– Может, так и есть, – ответил Ричард. – Об этом я ничего не знаю. Но мне не нравится эта затея. Анна совсем не такой человек.
– Ну вот, опять все сначала. Не такой человек, чтобы любоваться на всякие изящные финтифлюшки, продукты прогнившего капитализма. Боишься, что это ранит или оскорбит ее бедную коммунистическую душу?
– Люди вроде Анны не мыслят больше такими категориями, если вообще когда-либо мыслили.