Последние слова Ричард произнес, не подумав, как они прозвучат, и сам почувствовал их вопиющее лицемерие, если не хуже; впрочем, Анна не подала виду, что ее это задело. И тут в первый раз с тех пор, как она вернулась в комнату, он взглянул на нее не только как на автора стихов и заметил, между прочим, что рост и сложение у нее абсолютно пропорциональные, плечи и бедра как раз такой ширины, как надо, что у нее вид человека, умеющего о себе позаботиться, – серьезная девушка, в том смысле, в каком говорят о серьезном доводе, серьезном задании; серьезный человек, без оттенка мрачной серьезности. Кроме того, профиль ее оказался тоньше, чем ему показалось вначале, совсем не похожий на угловатые, приплюснутые восточноевропейские лица, к которым он привык за долгие годы. Ее серые глаза он оценил и раньше, но сейчас именно благодаря им и очерку ее лица вдруг нашлись ответы на все вопросы о ее привлекательности, ответы однозначные и непререкаемые, несмотря на неблагоприятный момент, может, оттого, что такое бывает только раз в жизни, именно поэтому. Впрочем, про последнее он подумал только позже.
А в тот самый момент он вряд ли взялся бы сказать, что именно выражают эти серые глаза. Анна задержала их на нем еще немного, а потом отвела в сторону, – и в этом движении легко угадывалось разочарование.
– Ты обязательно должен почитать мои стихи не торопясь. Вряд ли они тебе понравятся, но мне кажется, ты сможешь понять, что именно они собой представляют, о чем я пишу, что хочу сказать, когда вообще хочу что-то сказать. – Сейчас трудно было себе представить, что она совсем недавно говорила о том, что "ее поэзия" – это лишь увлечение и забава. И будто чтобы усилить мрачное впечатление, она прижала локти к бокам и стиснула руки, словно старушка в платочке и длинной ветхой шубейке перед дверями русской тюрьмы, – для полноты картины не хватает только снегопада.
Ричард, впрочем, был до определенной степени знаком с таким типом женского поведения.
– Да, – сказал он, скептически качая головой. – В конце концов, я ведь должен буду говорить со знанием дела.
– Говорить? С кем? Я не понимаю.
– Говорить с теми, кто согласится поддержать тебя и твои стихи. Чтобы добиться освобождения твоего брата. – Когда он произнес эти слова, до него в полной мере дошла абсурдность всей этой затеи. Какой идиотизм – согласиться в ней участвовать. И кажется, она вчера упомянула, что через три недели должна вернуться в Москву?
– Мне показалось, что ты не хочешь в это ввязываться.
– Почему? – Голос его звучал механически. – Потому что мне не нравятся твои стихи? Но ты сама только что два раза повторила, что для тебя это не имеет никакого значения.
– Но для тебя-то имеет. И вообще я не об этом. – Анна словно бы стряхнула хмурость и улыбнулась. – Ты, наверное, подумал, что я на тебя сержусь или, может, жалею саму себя. Ну да, я себя жалею, но не в этом дело. Я должна тебе кое-что сказать, и если ты чувствуешь передо мной какие-то обязательства, может быть, тогда тебе будет легче от них отказаться. А ты наверняка чувствуешь, потому что ты порядочный человек. Настолько порядочный, что я должна все тебе выложить прямо сейчас. Мой братец, который сидит в московской тюрьме, – далеко не порядочный человек. Я тебе говорила, что он действительно виноват в том, в чем его обвиняют? Так все и есть. И не только в этом. Вся эта авантюра с петицией – идея моей мамы. Боюсь, она меня переоценивает. Моего брата она тоже переоценивает, правда, в другом смысле. Он… он совершенно безответственный человек, Ричард, как мне ни жаль, и он недостоин твоей помощи, поэтому я вообще не должна была тебя ни о чем просить. Будь я такой же честной и бескорыстной, как ты, я бы посоветовала тебе прямо сейчас отказаться от этой затеи.
Ричард уже был готов услышать все, что угодно, что Аннин брат – наемный убийца, соложник Горбачева и вообще на самом деле ее муж.
– Понятно, – проговорил он.
– Ты слишком легковесно к этому относишься. Тебе ведь, наверное, встречалась эта русская пословица; "Где одна гадюка, там и гадючье гнездо".
– Еще бы. А сколько человек в Англии знают эту часть истории?
– Я думаю, профессор Леон обо всем догадался. Или по крайней мере чувствует, что здесь что-то не так. Больше никто, я уверена.
– То, что твой брат… преступник, похоже, не ослабило твоей решимости.
– Ни в коей мере. Я ведь не пытаюсь добиться для него кассации или амнистии, просто хочу, чтобы его выпустили, раз он уже отсидел положенный по закону срок.
– А эта часть истории именно так и выглядит? Никаких дополнительных обстоятельств? Ничего другого?
– Нет, это чистая правда, и ничего больше, – все именно так, как я тебе сказала.
– Понятно, – повторил Ричард. – Ты, кажется, говорила профессору Леону о каком-то списке, видимо, тех людей, с которыми надо связаться. Итак?
Анна бросила на него серьезный и признательный взгляд и вытащила из верхнего кармана своей темно-коричневой хламиды сложенный лист бумаги.
– Я начала его составлять по совету Андреаса. Кое-что он сам дописал. Сегодня утром я встречалась с человеком из Русского общества, он тоже помог.
Список состоял из неопределенных официальных титулов, вроде "директор Би-би-си" и имен, которых Ричард никогда не слышал. Подумав, он добавил Британскую культурную ассоциацию (Дональд Росс). Вся эта затея по-прежнему вызывала у него тоску.
Пока он раздумывал, Анна проговорила:
– Прежде чем ты уйдешь, я должна подарить тебе книжку моих стихов. Даже если ты не станешь их читать, мне хочется, чтобы они у тебя были. Мне хочется, чтобы у тебя было что-то мое. – Она ненадолго задержала на нем взгляд, но этого хватило, чтобы он понял: она увидела, что именно он увидел в ней немного раньше. – И я думаю, тебе тоже хочется иметь что-то мое.
– Да, этого мне очень хочется.
Она улыбнулась:
– А ты здорово умеешь отмалчиваться. Я думала, здесь этому не учат, а? Выходит, учат.
Глава шестая
В гостиной у Корделии, у высокого и узкого окна возле двери, стоял антикварный столик, сиречь столик, немного побитый временем, но вознагражденный за это темным колером и отменной полировкой. Корделия обычно говорила, что это столик эпохи Вильгельма IV, иногда сбиваясь и выговаривая "Вильгельма и Марии", – возможно, имея в виду некую малоизвестную морганатическую шалость Короля-мореплавателя. В любом случае она, Корделия, обожала такие очаровательные вещички, к какой бы эпохе они ни относились. Иногда она говорила, что это единственная роскошь, которую она может себе позволить.
Значительную часть столешницы занимала большая, наполовину сложенная головоломка. Когда все части встанут на свое место или задача будет признана неразрешимой, головоломка будет рассыпана, засунута обратно в коробку и вручена поденщице, чтобы та ее кому-нибудь отдала, а на столике появится новая. Столик совершенно не случайно был поставлен при входе – хозяйка шуточным предупреждением или немым неодобрением удерживала здесь всех входящих, пока они не добавят хотя бы один кусочек к готовому фрагменту. Процедура могла затянуться на минуту-другую, потому что Корделия, разумеется, сама складывала все интересные и незамысловатые части, оставляя гостям небеса и водную гладь.
Рядом с головоломкой стояла шахматная доска – судя по положению фигур, игра была примерно в середине. Фигурки, выточенные на станке из какого-то плебейского дерева году примерно в шестидесятом, не могли тягаться с остальными предметами обстановки, однако безошибочно наводили на нужную мысль. Эти старые Ричардовы шахматы уже давно не использовались для нормальной игры, однако до недавнего времени Корделия расставляла на доске шахматные задачи из "Ивнинг стандарт" или из специального сборника, который держала под рукой для этой цели. Решить задачу ей удавалось редко, вернее, не удавалось никогда, но шахматы со стола не исчезали. С ними соседствовал свежий номер "Тайме", свернутый таким образом, чтобы выставить на обозрение кроссворд – еще один намек на интеллектуальные занятия, – и приходящие гости иногда брали его в руки, хотя вид анаграммы из четырнадцати букв, из которых угадана была лишь пара гласных, обычно заставлял их тут же положить его на место. Впрочем, в конце концов, должна же паскудная газета где-то лежать, как однажды сформулировал это про себя Ричард.
Большую часть дня Корделия проводила не в гостиной, а в своем кабинете на втором этаже. Она сидела лицом к окну за своим рабочим столом, вернее, за письменным столом из совершенно определенной породы дерева, относящимся к совершенно определенному царствованию. За окном – кстати, единственным в доме, которое можно было открыть и закрыть без всякого усилия, – она видела просторы парка, усеянного человеческими фигурками. Случалось, она вдруг начинала пристально следить за передвижениями той или иной фигурки, иногда даже с улыбкой, однако интерес ее угасал так же быстро, как если бы она следила за рыбкой в аквариуме. У нее была привычка бормотать себе под нос, когда она оставалась одна или на чем-то сосредоточивалась; бормотание состояло из пояснений к тому, что она делает, или соображений о том, что станет делать в ближайшее время.
Прямо перед ней были аккуратно разложены и расставлены ежедневник, записная книжка с телефонами, телефонный аппарат, снабженный всеми новейшими выдумками, и картонная доска, к которой крепились всякие нужные бумаги, вроде открыток, проспектов, писем, страничек из блокнота. Больше, как и обычно, ничего. Годфри в свое время обратил внимание Криспина на эту относительную пустоту, заметив, что у деятельных людей на столе всегда чисто, а Криспин ответил, что любопытным образом тот же самый принцип действует и в противоположном случае, а Годфри, судя по всему, не понял, – как, впрочем, и Ричард, который, когда настал его черед, притворился, что не слышит.
Бормоча себе под нос и хмуря брови, Корделия отыскала в записной книжке телефон, поразглядывала его с сокрушенным видом, а потом одну за другой придавила нужные кнопки кончиком полупрозрачной ручки – это было не так удобно, как пальцем, зато выглядело куда более профессионально, по-деловому. Когда после шести-семи гудков затребованный персонаж не откликнулся, она дала отбой, – это был ее коронный жест. Она набрала еще два номера, с тем же самым результатом, заставив в общей сложности двоих своих знакомых замереть на полном ходу, с рукой, протянутой с двухметрового расстояния к внезапно умолкшему аппарату. Первый знакомый, который примчался из уборной, натягивая на плечи подтяжки, проревел: "Опять эта сука Корделия! Чтоб ей сдохнуть!", вторая знакомая, дама за сорок, которую звонок оторвал от кухни и от приготовления сметанного соуса, только улыбнулась, возвела очи горе и проговорила: "Слава Богу, на свете только одна Корделия", на что ее супруг хмыкнул: "Ты в этом уверена?" Впрочем, хмыкнул он, так и не вынырнув из-под "Дейли телеграф".
На четвертой попытке трубку подняли так стремительно, словно абонентка специально дожидалась у телефона, – нельзя исключить, что так оно и было. – Здравствуй, милочка, – проговорила Корделия жизнерадостным голосом. – Послушай-ка… – На несколько секунд повисла пауза. – Ты заглянешь ко мне сегодня? Что? Ну конечно, заглянешь. Милочка, какие глупости, милочка, конечно, ты можешь. Послушать тебя – прямо кто-то умирает. Уй… ооу… кх… мф… пуф… гм… – Эти односложные реплики, методически вторгавшиеся в то, что пыталась сказать собеседница Корделии, видимо, в конце концов ее доконали. – Замечательно. В четыре – нет – нет – в пятнадцать минут пятого. Ох, да, милочка, по дороге сюда, я как раз подумала, может быть, ты как-нибудь сможешь захватить для меня кое-что из этого замечательного рыбного магазина на Болито-сгрит. Ну милочка, это же почти совсем по дороге. Тебе только придется… Ну, выйди немножко пораньше, подумаешь, проблема. Ну, вот и хорошо. Э-э… им сегодня должны привезти скатов, так что, пожалуйста, двух скатов, средненьких, так по фунту каждый. Что? Нет, боюсь, что не помню, но это практически единственный рыбный магазин на всей улице. Третья или четвертая дверь от этого ресторанчика, или кафе, или чего-то там такого. Да, правильно. Увидимся… Милочка! Черт тебя дери, – проговорила Корделия и в свою очередь повесила трубку.
Она поставила галочку на какой-то бумажке, и тут зазвонил телефон.
– Да, слушаю.
После некоторого колебания мужской голос осведомился:
– Служба доставки, да, пожалуйста? Голос был невыразимо плебейский.
– Простите, боюсь, по этому номеру нет ничего даже отдаленно похожего.
– А, ну очень хорошо. – Опять пауза. – Простите, пожалуйста, можно вас спросить?
– Можно, только быстро. – Корделия опять трудилась над своей картонной доской.
– Ты, душечка, пакистанка?
– Простите, что?
– Ой, простите и все такое, мадам, я просто подумал, как вы говорите. Значит, из Европы? Я говорю, из Европы?
– Иди в жуобу, грен зобадчий, – ни на йоту не изменившимся голосом посоветовала Корделия, дала отбой и набрала следующий номер. Ответила женщина, у которой Корделия спросила, не сможет ли та совершенно случайно прихватить марок на почте тут совсем рядом – ну, почти рядом, и она ведь все равно поедет на такси – после чего подробно растолковала, сколько и каких. Прежде чем картонка была на сегодня отставлена в сторону, пожилой джентльмен из Финчли, никогда не относившийся к числу горячих поклонников Корделии, был вынужден прослушать избранные места из театральной программки полуторамесячной давности, хотя в театре он последний раз был в 1979 году, а кембриджская однокурсница из Челтнема – выдержки из прейскуранта вин с Сейнт-Джеймс-стрит, с особым упором на малоизвестные сорта молодого кларета, хотя вина к ее столу всегда покупал муж, причем исключительно в соседнем магазине. Интересной подробностью этого последнего разговора было то, что на самом деле он состоял из двух звонков: короткого звонка Корделии с просьбой ей перезвонить, без объяснений, зачем именно, и потом куда более длинного звонка входящего. Это тоже было ее испытанным приемом, хотя сегодня разговор затянулся даже дольше обычного, в основном из-за того, что муж приятельницы находился в комнате и мог с большой вероятностью устроить скандал, если бы до него дошло, что ему придется платить за двадцать минут Корделиной болтовни, причем по дневному тарифу. Мужья ее приятельниц составляли обширное общенациональное, точнее, даже интернациональное братство: не будучи, за редким исключением, знакомы друг с другом, они были едины в помыслах и суждениях по крайней мере по одному предмету.
Все еще хмурясь и бормоча под нос, – полуденное солнце, лившееся в окно, посверкивало на ее браслетах и подсвечивало чуть заметный пушок на верхней губе, – она набрала еще два-три, очевидно, не столь важных номера из сегодняшнего списка, а потом решительным взмахом карандаша перечеркнула все остальное. В завершение дневных трудов она совершила еще один звонок в стиле coitus interruptus. Этот звонок предназначался старушке, которая как раз ковыляла по садовой дорожке к дому, согнувшись под тяжестью двух толстопузых пакетов с продуктами. Она успела шмякнуть их на крыльцо и судорожно схватиться за ключ, но тут телефон умолк на полузвоне.
Корделия посмотрела на наручные часики – это требовало немалой ловкости, учитывая все ее браслеты. Она с выражением смутного неудовольствия на лице стояла перед зеркалом, когда у входной двери позвонили. Услышав звонок, Корделия открыла крошечную круглую коробочку и аккуратно оттенила правую щеку чем-то чуть-чуть розоватым – на это ушло добрых полминуты. Потом она размеренным шагом направилась вниз, неспешно напевая в такт шагам:
– Доп… доп… доп… вод идет здрашила…
Эту песенку она обнаружила на старой пластинке на семьдесят восемь оборотов, еще времен ее детства Криспин, помнится, не на шутку расстроился, когда установил с абсолютной бесспорностью, что как минимум некоторая часть молодых лет Корделии прошла в определенном подобии детской, да еще и под присмотром особы, которую без особой натяжки можно было назвать няней.
– А ды бобруобуй… бриврадидьзя в гро-го-дила Песенка, по-своему очень трогательная, напирала на то, что страшилу можно и не бояться, предлагая детишкам несколько хитроумных способов его обмануть, но вряд ли хоть одно дитя воодушевилось бы услышав ее в исполнении Корделии.
– У дебя в гроватке… збрядан бистоулет…
А ждо он игружежный, здрашиле дела нет…
Куплетов Корделии хватило до самой входной двери – звонок к этому времени прозвенел второй раз, дав ей возможность истошно выкрикнуть "Иду!" на расстоянии тридцати – сорока сантиметров от замочной скважины и в ту же секунду настежь распахнуть дверь. К некоторому ее прискорбию, моложавая и миловидная женщина, стоявшая на пороге, была поглощена созерцанием двух хорошо одетых негров, которые как раз собирались затеять поблизости драку. Убедившись, что драка не состоится, она повернулась к Корделии. В руке у нее был полиэтиленовый мешочек на несколько размеров мельче упомянутых ранее полномасштабных пакетов.
– Здравствуй, милочка, – проговорила Корделия голосом, сходившим у нее за монотонный, и, закончив на этом приветствия, зашагала прочь через прихожую.
Милочка, именуемая также Пэт Добс, сообщила ей вдогонку:
– К сожалению, скатов не оказалось.
Корделия остановилась как вкопанная.
– Что? Извини, милочка, я не расслышала. Что ты сказала?
– Скатов сегодня в рыбном магазине не было, продавец сказал, их привозят только по средам, и я вместо этого купила двух отличных камбал.
– Они совсем не похожи на скатов, милочка.
– Ну, раз уж на то пошло, наверное, медузы тебе подошли бы больше.
– А у них были медузы? Удивительно.
– Не было. Точнее, я не видела. И не спрашивала.
– Что ж, – проговорила Корделия, – тогда будь добра, положи эту… рыбу в холодильник. – Голос ее звучал тускло.
– Хорошо.
– Только, разумеется, не в морозильник.