Трое из этих приятелей, более или менее близких, оказались чиновником из Министерства иностранных дел, известным писателем и консультантом по связям с общественностью, – совместными усилиями они составили текст обращения, перечислявшего Аннины заслуги и требования, а также связались с редакциями газет. Криспин отправлял ее с рекомендательным письмом к такому-то лицу, сопровождал к такому-то чиновнику, сам ехал в такое-то присутственное место. Он строго контролировал каждое ее появление на публике, утверждая, что они должны пресекать попытки сделать из нее героиню скандальной хроники, скорее лепить неброский, академически строгий образ. Этому способствовало и ее плохое владение английским, и немногословность при общении через переводчиков, в том числе и когда дело касалось современного положения в России. По той же самой причине она не пользовалась особым спросом на коктейлях, одного телевизионного интервью для поздней программы, в котором она почему-то даже не выглядела привлекательной, оказалось довольно, и вскоре газетчикам и журналистам надоело ошиваться в ее пыльном пристанище в Пимлико – оно, судя по всему, ей нравилось, и ее пребывание там вполне всех устраивало.
Всех, кроме, пожалуй, Ричарда. Время шло, а видел он ее довольно редко, реже, чем Криспин, по его подсчетам, – например, раз-другой на званых ужинах, обнадеживающе поименованных "тоскливыми" и "нужными из политических соображений", на которые, понятное дело, они были приглашены оба. В определенном смысле Ричарда это устраивало, потому что отдаляло опасность разговора о ее чудовищных стихах. Их чудовищность не стерлась из памяти, но по прошествии времени переносилась как-то легче, иногда Ричард даже начинал видеть в них смешную сторону, которой напрочь не усмотрел с близкого расстояния. Кроме того, с каждой встречей ему все сильнее и сильнее хотелось Анну раздеть, и все труднее и труднее было поверить, что другие мужики не испытывают того же желания.
Оба этих переживания обострились, когда наконец, в назначенный день, Анна явилась в Институт, чтобы выступить с чтением своих стихов, организованным с его помощью. Четкое понимание, что не присутствовать на этом вечере он не может, избавило его от мучительных сомнений, сумеет он это вынести или нет. Криспин устроил перед выступлением ранний ужин, пригласив Трисграма Халлета с супругой, парочку ученых мужей с супругами, а также доктора Вейси с супругой. Было нетрудно предугадать, что появление последней поименованной в этом списке супруги на упомянутом мероприятии если не эпистемологически немыслимо, то близко к тому. Посему последний из поименованных супругов также на всякий случай не явился. Однако чтение как таковое, очередное суровое испытание для многострадального специалиста по русской словесности, он никак не мог пропустить.
С неприметной сноровкой, с какой возводят строительные леса, Корделия приготовилась жизнерадостно проводить Ричарда на этот вечер. Она стояла в прихожей, сцепив руки за спиной, а он собирался уходить.
– Чего только тебе не приходится делать для мировой культуры, – изрекла она.
– Ну, вряд ли это будет так уж ужасно. Случалось и похуже. Да и какая разница.
– Может, будет очень даже занятно. Кажется, я припоминаю, ты говорил, она ну просто ужас какая даровитая.
Человек, не знакомый с особенностями фонетической системы Корделии, наверняка решил бы, что она считает Анну ну просто ужас какой дурой набитой.
– Ну, в ее стихах есть некоторое грубоватое очарование, я бы так сказал.
– Вероятно, потом будет какая-то вечеринка.
– Мне придется поторчать там немного, но я постараюсь побыстрее сбежать.
Не то чтобы передернув плечами и разве что чуть-чуть, легким намеком, склонив голову набок, Корделия поинтересовалась:
– Так мы с Анной когда-нибудь увидимся?
– Как только я смогу это организовать. Сейчас она, с легкой руки Криспина, очень занята – я и сам ее почти не вижу. Ты могла бы, конечно, пойти со мной сегодня, но, по-моему, тащиться туда, если тебя ничто к этому не обязывает, просто смешно.
– Ах, ну конечно, путик, ступай один.
Семь очков из десяти возможных, думал он про себя по дороге к Институту. Последний его выпад действительно удался. Он мог бы вести себя и порешительнее, положившись на то, что упрямство, вполне обоснованный страх умереть со скуки, стремление отложить знакомство с Анной на более выгодный для себя момент наверняка удержат Корделию от того, чтобы пойти с ним сегодня. Мысленно пересматривая их словесную дуэль, по счастью краткую, но, как и всегда, уснащенную взятыми в скобки недомолвками и непроговоренными сносками, он добрался до Анниной поэзии. Занятая позиция: не расточая незаслуженных похвал ее стихам, тем не менее никогда не признаваться перед старой… перед Корделией, что именно он о них думает. Дальше – сама Анна и угроза ее встречи с Корделией. Позиция шаткая: ведь с первого взгляда станет ясно, будет ли от этого вред, а если вреда не будет, так почему бы и нет? Начнем с того, что у Анны куда более располагающая внешность, чем ему показалось на первый, поверхностный взгляд. Он старательно пытался отрешиться от ее образа на газетных страницах, рассуждая про уловки профессиональных фотографов, фотогеничность и тому подобное. Нет, не помогает. А самое страшное, когда и если это катастрофическое знакомство все-таки состоится, и если он будет при нем присутствовать, а куда же он денется, никакие его слова и действия, или молчание и бездействие, не помогут – стоит Корделии увидеть, как он смотрит или не смотрит на Анну, произойдет нечто ужасное и непредсказуемое, но от этого не менее ужасное и неуправляемое, и Господи Боже мой. Дружелюбное прощание с корделианской спецификой заботливо отогнало страхи о будущем на второй план.
Собственно говоря, Ричард довольно смутно представлял себе, чего ждет от сегодняшнего вечера. Надо будет как следует, свежим взглядом посмотреть на Анну, и даже Корделины прощальные колкости не рассеяли его возбуждения. С другой стороны, он сомневался, как отреагирует аудитория на ее нервные, напористые речь и повадку, какой бы эта аудитория ни оказалась. Видимо, исходя из общих соображений Криспина, сегодняшнее событие широко не рекламировали, разве что в Институте и в университете, несколько неброских объявлений, абзац-другой в колонке новостей, но никакой газетной шумихи. Однако опыт подсказывал Ричарду, что даже более скромная реклама непременно достигнет ушей самых невообразимых и непереносимых зануд, которые притащатся из всех окрестных графств, волоча за собой хвосты из безгласных и безликих личностей, возомнивших, что их приглашают на лекцию о новых взглядах на то-то и то-то. По крайней мере, внешность у Анны располагающая, бесспорно. И голос звучный. Ничего, все пройдет гладко. Возможно, даже с успехом. Он очень на это надеется. Неужели действительно надеется? За одну эту мысль он почувствовал себя распоследним подлецом – если рассмотреть ситуацию беспристрастно, ее успех будет означать победу того, что ему чуждо, над тем, что он ценит превыше всего. Ее успех сыграет на руку тем, кто считает, что язык не есть самая значимая вещь на свете.
Впрочем, едва Ричард вступил в угрюмый конференц-зал, переслушавший на своем веку несметное количество запинающихся лекций молодых преподавателей и наводящих тоску докладов маститых участников конференций, как все эти второстепенные заботы были забыты. Войдя через дверь в дальнем конце, он потихоньку продвигался, преодолевая по два ряда зараз, к передней шеренге стульев. Вокруг него роились представители самых разных поприщ, от литературы до средств связи, изредка попадались ученые, иногда бизнесмены из числа любителей искусств. Криспин, Фредди, первый ученый муж, второй ученый муж и обе супруги вошли в главную дверь и обосновались в центре зала. По примеру пришедших ранее, они, прежде чем сесть, взяли со своих стульев заранее положенные листочки с отпечатанным текстом. В листочках английской прозой излагалось краткое содержание стихов. Ричард бросил беглый взгляд на свой листочек и отложил его в сторону, чтобы не загромождать голову перед Анниным выступлением. Поначалу его пробрало с трудом сдерживаемое нетерпение, но потом накопившаяся в подсознании память о сотнях таких же действ взяла свое, и глаза начали слипаться. Впрочем, они разом разлепились при появлении Тристрама Халлета, препровождавшего Анну на кафедру. Во всяком случае, вряд ли это мог быть кто-то кроме Анны. Да, конечно, это была Анна, но ее саму Ричард разглядел не сразу, прежде ему бросился в глаза ее наряд, от темно-зеленого берета фольклорного пошиба до ботиков примерно того же цвета из матового материала.
Халлет был наряжен менее экзотически; в кой-то веки на нем был костюм с галстуком, оживляла его внешность только злодейски начесанная на лоб прядка. Когда смолкли жидкие аплодисменты, он произнес в качестве представления и приветствия дюжину-другую непритязательных английских слов, а потом перешел к гораздо более пространной речи по-русски; в его правильный, интеллигентный, практически лишенный акцента московский выговор нет-нет да и вкраплялись устаревшие жаргонизмы, – это напоминало стиль его бесед с Дунканом и его командой. Когда Халлет закруглился, снова раздались аплодисменты, более громкие, но не такие дружные, – и слепой понял бы, что исходят они от людей, пришедших послушать родную речь.
Появление Анны, которая теперь стояла на полном виду, у переднего края кафедры, вызвало сначала затишье, потом ропот. Она, судя по всему, хотела выглядеть экстравагантно и преуспела в этом, может даже в большей степени, чем предполагала. Берет ее, по сути, был круглой шапочкой без полей, какие встречаются, с вариациями, по всей Шотландии и в некоторых районах Испании, среднюю часть ее туалета составляли длинная блуза и сборчатая юбка, и то и другое приглушенно-зеленого цвета без всякого орнамента, если не считать узорчатой темно-желтой каймы по подолу юбки, ботики, судя по всему, были из мягкой ткани. Волосы под беретом были гладко зачесаны назад, лицо было неестественно бледным и блеклым. Не затягивая паузы, она заговорила сильным, ровным голосом, который Ричард уже знал, однако сегодня, сообразуясь со случаем, слова звучали еще отчетливее и размереннее.
– Добрый вечер, леди и джентльмены, – начала она хорошо отрепетированной английской фразой, которую потом повторила по-русски, и продолжала на том же языке: – Сегодня я прочту вам несколько стихотворений о России. Под Россией я имею в виду страну, землю, людей, которые на ней живут. Мне нечего вам сказать ни о политике, ни об истории, если рассматривать ее под политическим углом зрения. Как для гражданина и для человека, политика для меня важна, однако в этих стихах я обхожу ее молчанием. Итак, дамы и господа, с вашего позволения, мое первое стихотворение, оно называется "Зима".
Мгновение она постояла, – и в этот момент показалась Ричарду выше и прямее, – сцепив перед собой руки, закинув голову, медленно набирая в грудь воздух, как певица, дожидающаяся нужного такта. Однако если облик ее напоминал об оперном театре или концертном зале, едва зазвучал ее голос, ассоциации сместились в театральную сферу, приводя на ум старомодный русский драматический театр рубежа веков. Ричард и раньше слышал отголоски этой традиции в голосе Евгения Евтушенко и других советских поэтов, но отчетливее всего Аннина декламация напомнила ему сценическую манеру актрисы, игравшей Порцию из "Венецианского купца" в Киевском государственном театре. Как и та актриса, Анна переходила от чеканной сдержанности к патетической вычурности, жесты ее были широки и внятны. Но даже более, чем этим, она захватила и удерживала внимание слушателей своей внутренней убежденностью: то, что она говорит, – важно и правильно. Уже к концу первой минуты ее голос стал единственным звуком в аудитории.
Ричард тоже отдался звучанию ее голоса, тому, как голос этот выводил стихотворные строки. Чтение было отрепетировано с такой тщательностью, что каждая фраза звучала в полную силу и обретала должный смысл, а дикция у Анны была настолько хороша, что она не скомкала ни одного слова, не смазала ни единого слога. Как и было обещано, она говорила о России, обрисовывая в простых словах простые и вечные темы – времена года, леса и озера, бескрайние стели, хутора и деревеньки, людей, которые там живут и работают. Все это подавалось в манере, которой он у нее раньше не заметил, свободной от всякого модернизма, отдающей прошлым веком, стилистически безликой, не трактовка, а зарисовка. Передаваемые в стихах эмоции тоже были просты – мужество, надежда, горе, боль, любовь к родине и К семье, конечность человеческой жизни, вечная жизнь земли.
Еще задолго до конца у Ричарда потекли слезы, но не те слезы, которые стихи могли или должны были вызвать. Он плакал о том, что вся эта щедрая непосредственность восприятия, вся добросовестность и искренность, воплощенные в таких удивительных драматических способностях, сводятся, по сути, к ничему. Даже хуже, чем просто к ничему, к дешевке, скудоумию, невыразительности, пошлости, к цепочкам слов, в которых нет ни грана поэтического таланта или литературного чутья. Да, это отличается от других ее стихов! Но это по-другому плохо! Даже хуже, чем прежнее! Непригодно! Непоправимо! Господи, что же теперь делать? Что делать смертному, если златая богиня шевельнулась и заговорила, и – о ужас! – слова ее оказались налиты свинцом?
Чтение завершилось и оказалось успешным, не сногсшибательным успехом, но тем не менее. В первый момент Ричард только это и смог понять, потому что пытался, не вставая со своего места в конце ряда, пониже нагнуть голову и взять себя в руки. К тому моменту, когда ему удалось разделаться со всхлипами, на кафедре уже образовалась разговорчивая группка небольшая, но плотная. С краю стоял Тристрам Халлет, который сразу же его заметил. Халлет едва заметно шевельнул рукою и головой, выразив практически все свои чувства по поводу только что завершившегося действа. Ричард подошел ближе, и вот они уже пожимали руки.
– По-моему, прошло довольно недурно, а? – пробормотал Халлет. – Принимая во внимание.
– В общем, да. Кто были все эти люди? Боюсь, я не успел их толком разглядеть.
– Куда уж, ты ведь не сводил глаз с выступавшей, а? – Халлет бледно улыбнулся. – Я тебя понимаю. Наших студентов, как ты заметил, было немного.
– Немного, да и откуда, при языковом-то барьере.
– Было несколько, если так можно выразиться, записных горлодеров, но они свинтили, как только поняли, что мисс Данилова – не их материал. Еще… всякий артистический сброд. Несколько ее русских друзей, судя по виду. Несколько, так сказать, профессиональных русских из старого Петербурга. Эта компания, – тыча в группку на кафедре, – по большей части последнего сорта.
– Бедняжка Анна, надо ее срочно спасать.
– Вот ты и спасай. А я – благодарю покорно, я уже и так сделал все, что мог, включая поздравления от всей души. Теперь – домой к телевизору.
– У тебя измотанный вид, Тристрам. Ты не захворал?
– Вот посидел бы тут все время на самом виду, изо всех сил стараясь не показать, что на самом деле думаешь об этой бредятине в таком роскошном исполнении, был бы и у тебя измотанный вид. Однако, должен сказать, все прошло успешно. Реакция слушателей меня радует. В должной мере теплая, без горячности, которая только смущает.
Они распрощались, и Ричард подошел к кружку на кафедре. Не успел он добраться до Анны, стоявшей к нему спиной, как между ними вклинился Криспин. Одетый в костюм темно-горчичного цвета, из тех, которые всегда выглядят совсем ненадеванными, он казался довольным, даже несколько перевозбужденным, – Ричард видел его таким и раньше и приписывал это упоению своим совершенно особым могуществом. Принудить людей делать то, что им не нравится, и при этом заставить притворяться, будто они страшно довольны, может любой дурак, – куда труднее повернуть дело таким образом, чтобы они действительно думали, что им страшно повезло. Теперь Криспин стоял перед Ричардом вместе с одним из своих пособников – ученых мужей, длиннолицым малым лет шестидесяти, ловко оттерев в сторону его куда более молоденькую жену, которая, похоже, искренне хотела с Ричардом познакомиться.
Криспин представил их друг другу. Ричард, не испытав ни малейшего сожаления, упустил название ученого мужа, состоявшее из нескольких частей, прослушал он и над чем ученый муж трудится, уловив лишь, что тот глава чего-то очень могучего и ветвистого, вроде издательского дома или сети закусочных. Впрочем, внимание его снова включилось, когда Криспин проговорил:
– Я очень хотел, чтобы вы, – дальше следовала первая часть предыдущей фразы, – познакомились с Ричардом.
– Вы, значит, преподаватель… преподаватель, – тяжеловесно проговорил ученый муж. Несмотря на длинное лицо, у него почти не было шеи.
– Ну, на самом деле…
– Русист. Вам приходится по работе часто встречаться с русскими. Встречаться с ними. Говорить. Узнавать, что они думают. Эта вот сегодня. О чем она говорила? Из этой бумажонки, которую нам подсунули, ничего понять невозможно.
– Действительно, – согласился Ричард. Ему приходилось прилагать огромные усилия, чтобы не забыть, что он, собственно, пришел за Анной и не должен отвлекаться. Он попытался встряхнуться. – Ну, там о России, знаете, о стране…
– Наверное, о том, какая это нищая страна, да? Ну, вы понимаете. Все нищие. Ни у кого нет денег.
– Да, конечно, это всегда было великой…
– Я так и знал. Догадался. Но если они там все такие бедные, как сами говорят, а я им верю на слово, чего ж не верить, хотелось бы знать – кто в этом виноват.
– Видите ли, там никогда…
– Деньги, деньги, деньги, вот где собака зарыта. Все, что им нужно, это наши деньги. Сколько лет они пытались забрать их у нас силком, а теперь, когда забрать кишка тонка, лезут сюда и просят с ними поделиться. Вот и вся история.
Последняя фраза Ричарда добила, хотя предыдущие он счел вполне естественными в устах человека, притащившегося на подобное сборище. Он открыл было рот, чтобы сказать, что с удовольствием обсудит все это попозже, но тут понял, что может с тем же успехом просто убраться восвояси, – и убрался. Впрочем, убрался недостаточно далеко, попав из огня да в полымя, в котором оказалось и вовсе жарко и тесно, ибо тут толпились госпожа Бенда, профессор Радек, госпожа Полинская, госпожа Стржебни, господин Клейн и иже с ними, – всех их он, по всей видимости, видел и раньше, и все они, по всей видимости, даже слишком хорошо знали, кто он такой. Они засыпали его вопросами по-русски – ну разве не восхитительный вечер, разве не изумительно читала эта очаровательная девушка, разве не восстал призрак былой России, разве не очевидно, разве не обнадеживает? Да, отвечал Ричард, восхитительный, изумительно, восстал, очевидно, обнадеживает. Когда он попытался двинуться дальше, выяснилось, что он совершенно затерт среди представителей дореволюционной России во главе с госпожой Бендой.
– Вы сбежали из моего дома не попрощавшись, – заявила она, хлопая глазами, чтобы показать, что на самом деле не сердится.
– Простите, я потом звонил, оставил сообщение, а вы его, видимо, не получили.