– Что мне до добродетелей! – ни к селу, ни к городу заметил весëлый Богданов.
Он выхватил из-под себя кривой нож, рванулся к аналитику и в два удара его обезглавил. Потом вышел в прихожую, нашëл на хозяйских антресолях подходящий чемодан и спрятал в него голову. Когда Персей закрывал крышку, он сочувственно поцокал языком при виде поджатых губ владельца чемодана.
Ощущая в себе присутствие несметного числа равновеликих и разнополюсных возможностей, клиент пружинистым шагом вышел во двор. В песочнице играли детишки; Персей, имея власть казнить и миловать, приблизился к ним с искренней приязнью и не ушел, пока не перегладил всех по макушкам.
Потом переложил чемодан в другую руку и отправился на вокзал.
Шествуя торжественно, с расправленными плечами, он то и дело смотрел по сторонам, ища, кого бы наказать или, напротив, осыпать великими милостями. В сущности, всë зависело от настроения. Достойных первого он мог расположиться наградить, достойных награды – умножить на ноль.
Ничего подходящего Персей не встретил до самого вокзала – всë какая-то неприличная мелочь, недостойная высокого вмешательства.
Так что на вокзале, придя туда, он для начала облегчил карманы: роздал убогим и нищим наличные деньги.
© февраль – март 1999
Знаменатель
– Осталось ударить по ним ядерной боеголовкой, – развел руками маршал. – Больше у нас ничего нет.
Адъютанты вытянулись.
– Прикажете исполнять?
– Действуйте, – хрюкнул маршал.
Он дождался, пока они выйдут, и перекрестился на Чудотворца.
Инопланетный корабль потерпел крушение две недели назад. Зону его падения немедленно оцепили, но очень скоро стало понятно, что толку от этого не будет. Люк распахнулся, не дожидаясь подхода земной делегации. Пришельцы посыпались, как горох. Это были слизистые и абсолютно неуязвимые шары диаметром от полутора до трех метров. Там, куда они выкатились, немедленно передохло все живое. Шары же принялись усердно делиться.
– Контакт! – бушевал и чуть не плакал глава государства. – Немедленно установите контакт и выясните, чего они хотят!
– Никак невозможно, – отвечали ему. – Это совершенно иная форма жизни с непостижимой логикой. Понять их нельзя. Они размножаются и уже погубили четыре гектара леса.
– Не верю, – упорствовал тот. – У них есть корабль, они разумные существа. А значит, с ними можно хотя бы поговорить и прийти к общему знаменателю.
Но через сутки всем стало не до знаменателя. Пришельцы несметно умножились и отравили своими миазмами дубравы и ельники, поля и водоемы. Военные выставили ультиматум: либо они принимают командование, либо не ручаются ни за что.
Первой заговорила артиллерия. Она не причинила захватчикам ни малейшего вреда. Шары разлетались вдребезги, но тут же оседали мелкими каплями, и там, где был один пришелец, оказывалась сотня. Враги молниеносно достигали зрелости и чинили новые бесчинства.
Тогда военные применили боевые отравляющие вещества, напалм и лазерное оружие. Яд был шарам нипочем; из пламени они выкатывались невредимыми, а лазеры повторили успех пулеметов и пушек. Надолбы, рвы и прочие заслоны не производили на них никакого впечатления.
Маршал, окруженный штабными генералами, дневал и ночевал над картой. Он безнадежно отодвигал флажки, да еще рисовал красные стрелы, хотя и не видел в этом смысла.
– Мы братья по разуму, – говорил он, отчаявшись и подражая главе государства. – У нас должно быть что-то общее.
– Нам недоступны их мысли, – отвечал ему научный консультант. – Но кое-что общее у нас действительно есть. Любое живое существо стремится в первую очередь выжить. Это альфа и омега, основа основ.
– Выживание, – повторил маршал, вытирая взопревший лоб. – И что это нам дает?
Советник пожал плечами.
И маршал возложил последнюю надежду на ядерное оружие. Но и оно не помогло. Когда он всмотрелся в экран, где расцвела вспышка, его взору предстали бодрые, нисколько не поврежденные шары, которые он поначалу принял за расползавшиеся клубы дыма.
– Я даже не могу капитулировать! – возопил маршал, заламывая руки. – Как тут сдаваться? Они не станут слушать и будут переть, пока не займут все свободное пространство.
Через два часа к нему вбежал взмыленный адъютант.
– Они волочат какой-то ящик! – крикнул он, забыв о субординации. – Четыре шара! Катятся к командному пункту, а сверху стоит какой-то прибор!
И маршал просиял.
– Переговоры! – воскликнул он. – Это уже кое-что!
– Я в этом не уверен, – осторожно возразил консультант, но маршал не стал его слушать и нарядился в парадную форму.
– Если погибну, то с честью, как подобает солдату, – так он сказал.
И вышел навстречу парламентерам.
Шары застыли в десяти шагах от него. Огромный короб соскользнул и глухо ударился о землю. Из него забулькал голос:
– Мы приносим глубокие извинения за досадную задержку. Переводное устройство сломалось при падении, его пришлось долго чинить. Теперь мы готовы объясниться.
Маршал так разволновался, что снял фуражку. Но в нем опять заговорил солдат.
– Полагаю, вам хочется выжить, – брякнул он первое, что вспомнилось.
– Выжить? – изумился короб. – Больше всего на свете мы хотим сдохнуть. Простите.
Маршал не нашелся с ответом, и тот продолжил:
– Это величайшая беда и величайшее чудо нашего племени. Мы бессмертны. Но мы веруем в смерть. Это основа нашей религии и философии. Наш бог претерпел великую радость и навсегда умер в цирке. Мы не можем повторить его подвиг, но верим, что когда-нибудь это случится. До той же поры мы вынуждены странствовать и заселять чужие миры. Но с вами мы чем-то похожи. Мы рады, что потерпели крушение в вашей стране, которая тоже жива только чудом.
Маршал помолчал, затем подозвало адъютанта.
– Думаю, мы договоримся, – шепнул он. – Сообрази нам что-нибудь закусить.
© ноябрь 2014
Зонтичный бренд
Солнце садилось и было похоже на остывающую топку, куда затягивало стрелы цветастых облаков. Недостроенный особняк красного кирпича в окружении зелени имел в себе нечто от подосиновика.
Над черной непроницаемой рекой висел туман; далекий велосипедист медленно катил по грунтовой дороге, гоня впереди себя двух утомленных коров. Его, обманчиво загорелого в наступающих сумерках и рыжем солнечном свете, было отлично видно с берега, где на траве расположился солидный краснолицый мужчина, одетый по-городскому: белая рубашка, галстук в полосочку с ослабленным узлом, неброские брюки. Ремень был распущен, живот деликатно выбухал. Второй человек сидел рядом, широко раскинув ноги, и разливал водку. Этот был совершенно седой, но моложавый, тоже горожанин, одетый похоже, однако построже: все было застегнуто и заправлено.
Беспородный пес лежал невдалеке, положив голову на толстые лапы.
Краснолицый запрокинул голову, прищурился на ласточек, круживших высоко в небе.
– Жалко, – сказал он тоскливо, и в этом сожалении сквозило что-то застольное, банкетное, томящееся по цыганскому хору. Но в то же время казалось, что краснолицый сейчас добавит: "Да и пропади оно пропадом".
– Да и пропади оно пропадом, – добавил он, не медля ничуть.
– Не расстраивайся, – сразу откликнулся седой. По его тону легко было догадаться, что эти слова он произнес уже не однажды и терпеливо повторяет их, как мантру. – Затихаримся на пару лет – ты и не заметишь, как они пролетят.
Первый опрокинул стакан, болезненно поморщился. Пес встал и озабоченно подошел, принюхиваясь. Он живо интересовался разного рода глотанием и видел, как краснолицый что-то проглотил. Тот взял двумя пальцами кружок колбасы и бросил псу, который поймал эту небесную манну на лету.
– А этого что? – Седой вытер губы и кивнул на пса. – С собой заберешь?
Пес приблудился нынешним летом, и краснолицый успел к нему привязаться.
– Какое там, – он с сожалением отмахнулся. – Куда я его дену? Вот и животину жаль…
– Такая полоса пошла, – пожал плечами седой. – Куда ни посмотришь – всего жаль. И пса жаль, и дом… Ну, не пропадет. Жил же он как-то раньше?
Краснолицый подцепил сухую ветку, метнул в воду. Пес, как раз покончивший с колбасой, взвился и на мгновение завис в воздухе.
– О какой, – удовлетворенно буркнул краснолицый.
Пес врезался в воду; голова быстро-быстро поплыла к ветке. Водомеры бросились врассыпную, закачались кувшинки. В зарослях камыша непонятно чавкнуло; собачья голова окутывалась туманом. Под водой домысливался хвост, бешено вращающийся на манер гребного винта. Едокам почудилось, что там, под водой, уже не лапы, а ласты – кто знает, что происходит с вещами, когда они нам не видны.
– Джокер! – позвал домовладелец. – Давай-давай-давай! Работай! Ну-ка, скоренько, плыви ко мне!
Джокер скосил глаза, хапнул ветку и сосредоточенно развернулся.
– Умница! – краснолицый, расчувствовавшийся от выпитого, ударился в сюсюканье. – Ты мой хороший, ты мой бедняга… Бросает тебя плохой хозяин, уезжает от тебя плохой хозяин…
Широко улыбаясь, с веткой в зубах, пес приближался к берегу.
Седой перекатился на живот. Он жевал травинку и недовольно рассматривал мертвый особняк. Техника ушла, таджики ушли, строительная пыль улеглась. Скоро трава, кроша и раздвигая плиты, пробьется; скоро завяжутся постояльцы покрепче – тополя, например. Повсюду будут крапива, лебеда, лютики, одуванчики…
– Ты говоришь с ним, как будто он тебя понимает, – сквозь зубы пробормотал седой.
Краснолицый отпрянул, потому что Джокер начал отряхиваться. Рубашка промокла, лицо и выставленная ладонь покрылись мелкими каплями. Пес самозабвенно метал влажный бисер.
– Конечно, понимает, – серьезно ответил хозяин особняка. Поправил рубашку, заглянул через оттопыренную губу в проем, придирчиво осмотрел золотую цепочку с увенсистым крестиком. – Джокер – головастый парень. Он с полуслова сечет, ты только скажи…
– Ну да, – скептически кивнул седой. Он был образованным человеком, адвокатом, и работал на краснолицего. Помогал ему заметать следы со строительством, потому что налоговая служба неожиданно взяла след и наступала на пятки. Он подружился с клиентом, но не упускал случая его поддеть, потому что считал себя намного умнее. И уж конечно, начитаннее. Это и вправду был просвещенный и образованный человек.
– Ты что, не веришь мне? – обиделся краснолицый. – Джокер! А ну, ко мне!
Джокер принял в пасть отложенную было ветку, подошел к повелителю и положил добычу в ноги.
– Молодец! Правильный пацан! Ты, Джокер, без нас не скучай, мы еще вернемся… Отобьемся от этих козлов – ты и глазом своим собачьим моргнуть не успеешь…
Пес преданно внимал краснолицему.
– Джокер! – вдруг крикнул седой.
Джокер повернул к нему голову и высунул язык, мелко и часто дыша.
– Джокер, отморозок! – продолжил седой. – Придурок лагерный!
Пес встал и неуверенно вильнул хвостом.
– Видишь, – нравоучительно изрек адвокат. – Ему по сараю, что ты говоришь. Джокер, придурок, двадцать пятое июня, колбаса – для него все едино. Зонтичный бренд. Слова разные, а суть для него одна.
– Чего ты сказал?
– Зонтичный бренд, – небрежно повторил седой. – Выпустят водку, воду, лимонад, сок – и все под одной этикеткой. Рекламируют вроде бы воду, а народ понимает так, что это водка.
– И что с того? – Краснолицый притянул к себе бытылку. Он налил щедро, доверху.
– Хорош, – поморщился седой.
– И что? – повторил тот. – Эту фишку просекают еще в детском саду. При чем тут Джокер?
– Да при том. Ты ему твердишь все подряд, а он одно понимает: хозяин, пожрать, побегать. Путевая житуха, короче. Ты его придурком назовешь, а он виляет хвостом. Для него главное, как ты это говоришь. Джокер! – вдруг рявкнул адвокат. Пес отпрянул. – Видишь?
– Ну так он же собака, – пожал плечами клиент. – Что с него взять?
– Уродец, – умильным голосом заговорил седой, не слушая его. – Скотина, стерва, тварь… Выродок сучий, поганец…
Джокер сел и доброжелательно осклабился. Вид у него был мирный и удовлетворенный.
Краснолицый потерял интерес к беседе. Он перекатился на живот и остановившимся взглядом смотрел на особняк. Тот был почти готов: колонны, башни, печные трубы… И даже баньку успели срубить, плавно переходившую в купальню, а та продолжалась прямо в речную воду, теряясь и растворяясь ступенями.
Седой выпил, опрокинулся навзничь и уставился в холодеющее небо.
– А и ладно, – сказал он задорно. – Зачем убиваться по барахлу? Посмотри, благодать какая. Подыши, понюхай, прислушайся…
Краснолицый пренебрежительно хмыкнул, испытывая неловкость перед кротким пафосом товарища. Но и ему что-то такое запало в душу, потому что он ничего больше не произнес и только глядел на воду остановившимся взглядом.
Джокер смежил веки, шумно вздохнул.
Зажглись крошечные просяные звезды, запели цикады. По воде то и дело, без видимой причины разбегались таинственные круги.
Корова, соревнуясь с петухом, промычала где-то далеко-далеко.
Краснолицый и седой молчали. Легкий ветер трепал газетный лист, прижатый грубо нарезанной буханкой хлеба.
Мир окликал их, попеременно называя разными именами: Ветер, Вода, Звезды, Вечер, Дорога, Река, Небо, Сумерки, Смерть. Но для них эти многочисленные, бесконечные имена сливались в немногие – Хорошо, Перемелется, Еще Поживем.
© март 2006
Книговор
Я часто воображаю себя на рельсах, в метро. Я рисую себе, что волей неких обстоятельств окажусь на путях и буду ждать поезда, не имея возможности выбраться. То есть никак и никуда. И вот я стою и жду. В тоннеле темно. Самое приятное в этом занятии думать, что времени еще полно. Еще когда он приедет, поезд – может быть, его и вовсе не будет. Вдали растекается свет. Ну, далеко! Времени уйма. Целая вечность пройдет, пока поезд выползет. Какой-нибудь пустомеля ударится в ахинею: дескать, время растягивается, секунда уподобляется вечности, и прочий бред в том же духе. Оно не растягивается. Просто кажется, что его остается много. Я пытаюсь вообразить мгновение, когда эта видимость исчезает. Огни должны окрепнуть и приблизиться, однако насколько? В какой момент обнаружится, что времени вовсе нет?
Я вошел в вагон. Редкая удача: лупоглазый ездок – торопливый коротыш – ахнул и прыгнул в двери, спохватившись; место освободилось, и я успел сесть. Мне нравится сидеть, раз уплачено. Народ толпился. Поезд тронулся, за окнами заструились черные шланги. Через полминуты, стоило мне устроиться с безупречным удобством, справа каркнуло. Я узнал хвалебный вопль во славу Создателя, принятый в теплых краях. Севернее, в битком набитом вагоне метро, он не сулил ничего хорошего.
Мужчина, сильно смахивавший на продолговатого жука, держал перед собой на вытянутых руках годовалого малыша. Снова скажете, что мало времени? Не густо, но достаточно, чтобы сообразить: никакой это не малыш, а кукла, искусно замаскированная под оригинал. Не игрушка – предмет обихода, пользующийся странным успехом в некоторых семьях. Эти изделия приобретаются, нарекаются человеческими именами, выгуливаются в колясках; их обсуждают на якобы родительских форумах и даже лечат, если есть дополнительный макияж: какая-нибудь сыпь или, скажем, признаки недоедания.
Никто и не думал, что жук баюкает куклу. Ему, небось, даже были готовы уступить место, но он отказался. Модель оказалась говорящей. Как только папа восславил Аллаха, дитя залопотало, все громче: ата-ата-ата-ата! ата-ата-ата-ата! Визг его нарастал – очевидно, звуковой механизм был как-то связан с часовым. Потом малыш взорвался, и дальше я не помню ничего.
Мне повезло, я уцелел. Вы видели этот вагон в новостях. От него мало что осталось. Я смотрел на него вместе с прочими телезрителями, как будто меня там не было. Роста я невысокого и вообще довольно тщедушен; меня спасла огромная тетка, в тени которой я угнездился и приготовился вздремнуть. Не исключено, что я слегка повредился головой. Сейчас, например, я это вполне допускаю. Я запомнил деталь, на которой задержался и оператор: окровавленная книжка посреди вагона. Ее показали крупным планом, и я ее узнал, у меня стоит такая же. Я купил ее давным-давно и до сих пор не прочел. Мои мысли сразу перескочили к ее владельцу, от которого почти ничего не осталось. Вряд ли он догадывался, что так и не узнает, о чем в ней написано.
Эта книжка не шла у меня из головы все две недели, что я провалялся в больнице. У меня много книг. Их столько, что никакой жизни не хватит, чтобы прочитать все. Не знаю, зачем мне такая большая библиотека. Детей у меня нет, как и вообще никого, а я все покупаю книги. В шкафах они выстроены в два, а то и в три ряда; ими забиты антресоли, они высятся стопками по углам, они свалены в коробки. Я лежал и думал, как они сговариваются против меня; при равных шансах быть прочитанными какие-то останутся нетронутыми. И они стоят среди прочих с невинным видом, а я хожу мимо изо дня в день и не знаю, что так и не прикоснусь к ним.
Я вдруг увидел в этом заговор. Книговор – я повертел слово на языке и начал с ним забавляться. При ударении на первом слове получится тайный умысел, преступное буколзновение; при ударении на последнем – вердикт. О воре, крадущем книги, я думать не стал, как и воре, в книге выведенном. Эти фигуры существовали отдельно и лишали деятельного начала собственно книги. А начало в них было. Книги, скорее всего, шушукались за моей спиной, и ударение на втором слоге слова, мною придуманного, соответствовало модулю их пыльного общения. Когда я спал, они ликовали, так как время мое истекало. Им нравились мои запои и отлучки. Они любили обеды, потому что к столу я брал одно и то же, давно заученное наизусть, и заговорщикам, собравшимся навсегда от меня ускользнуть, ничто не грозило. "Чтобы зло пресечь – собрать все книги бы, да сжечь". Персонаж, сказавший это, наверняка был, вопреки устоявшемуся мнению, заядлым и отчаявшимся книгочеем. Его одолевали те же мысли. Он разгадал секрет книг. Вернее, разгадал его автор, и книги ощутили в этом субъекте угрозу, после чего он погиб во цвете лет. Символично, что умертвили его те же злодеи, что начинили тротилом игрушечного малыша.
Вернувшись домой и уперев руки в боки, я постоял перед шкафами. Клянусь, все эти книги взирали на меня исподлобья, хоть я и не знаю, откуда взялся у корешков лоб. Я погрозил им пальцем. Для меня стало делом принципа найти на них управу. Конечно, о том, чтобы взять и назло прочесть их все, не приходилось и думать. Но можно было выявить, так сказать, заправил. Найти те, которые я не прочел бы заведомо, когда бы не осознал их мелочное торжество, теперь преждевременное. Оставалось придумать стратегию. Я понимал, что эта задача не из простых. Мне предстояло не столько выработать правильный метод, сколько исключить неправильные.