Перво-наперво я отказался от мысли пораскрывать все подряд и прочесть по странице. Философия "не съем, так понадкусываю" здесь не годилась. Я не прочту ничего, а время потеряю. Затем я отверг книги наверняка скучные. Их у меня хватало, спору нет, но все подозреваемые должны иметь равные шансы. Ясно, что я не возьмусь за телефонную книгу. Участвовать будут лишь те, кого я могу прочесть с одинаковой вероятностью. Круг сузился, но все равно был огромен. Можно попробовать наугад. Я закрыл глаза и выдернул первый попавшийся том. Взглянул на обложку – читал. На всякий случай раскрыл и обнаружил, что не помню ни слова; это было досадно, но здесь ничего не поделать. В конце концов, говорят, что ничто не забывается, и человек в последний миг вспоминает решительно все, с чем когда-либо соприкоснулся. Любопытно – случилось бы что-то подобное на рельсах, в свете огней? Я не задумывался об этом.
Итак, прочитанное тоже исключалось. Тут до меня дошло очередное коварство: произведения давно знакомых авторов. Стоит собрание в десять томов, прочитаны два; велики ли шансы освоить восемь оставшихся, когда вокруг сотни неизвестных имен? Я включил этих мерзавцев в список. Он выглядел бесконечным.
Я отправился спать, и во сне мои шкафы распахнулись. Фолианты порхали, подобно потревоженному воронью. Они валились и валились с полок, строй за строем, намекая на бездны, скрывавшиеся за их сомкнутыми рядами. Я зарывался по пояс, пытаясь выудить того или иного беглеца – тот забивался в щель, жался к плинтусу, активно покрывался пылью. Я отдирал стеллажи, и вместе с ними выворачивал гвозди, кирпич и проводку; проваливался к соседям, которые оказывались головорезами, а книги пели победную песнь – им все-таки удалось меня провести.
Проснувшись, я понял, что мой метод порочен. Так я ничего не найду. Все они были одинаковыми злодеями и совершенно этого не скрывали – наоборот, выпячивали корешки. Разоблачать было некого, все стояли тут. Чем может кончиться это следствие? Если бы я писал книгу – как бы ее завершил? Финал сентиментальный номер один: я натыкаюсь на ветхое собрание сказок, которого не брал в руки с детства. Мне смутно помнилось, что оно где-то в коробках. Итак, я нахожу его и погибаю от разрыва сердца, не в силах вынести соприкосновения с безоблачной юностью. Финал сентиментальный номер два: из книги выпадает письмо от забытой возлюбленной, которого я в должное время не обнаружил. Она сообщает мне, что пьет соляную кислоту не почему-то, а исключительно из-за меня; эта новость переворачивает всю мою дальнейшую жизнь, и мне становится не до поисков. Финал трагический: я нахожу крупную купюру и напиваюсь до смерти. Еще одна трагедия: на меня волшебным образом обрушивается потолок, едва я раскрываю трактат о смысле жизни. Можно придумать еще сложнее и замкнуть кольцо: падает шкаф, внизу детонирует взрывное устройство – в квартиру ниже недавно въехали какие-то подозрительные типы, вполне способные взорвать что угодно, хотя бы метро. И на обломках будет лежать все та же книжка, своего рода чемпион закулисного выживания.
Мне пришло в голову, что дело может быть не в книжке, а в авторе. Почему бы не существовать литераторам, которые создают одно убийственное произведение за другим? Вот и в моем шкафу стоит эта бомба. Я вытащил злополучный том и повертел в руках. Автор жил сетевой жизнью, и я написал ему вопросительное письмо: известно ли уважаемому сочинителю, что его деятельность опасна для здоровья и жизни читателей? Ответ пришел быстро, писатель был лаконичен и груб. Я с облегчением решил, что теперь у меня есть уважительная причина не читать его книгу и не жалеть об этом.
Я дал себе слово снести ее на помойку. Рядом, кстати сказать, стояла другая книга, о которой я давно позабыл, а прочесть хотел. Ее я выложил тоже – с нее и начну, ибо поиски поисками, а время идет, к вящему удовольствию переплетов и примечаний. Отступив на шаг, я полюбовался обеими. Первую прочту, вторую выкину. Но как же быть с остальными? Как мне найти хотя бы одного недоброжелателя, абсолютно уверенного в победе?
И тут меня осенило. Я ошибался с самого начала и ставил лошадь перед телегой, тогда как метод буквально напрашивался. Я попробую, и если получится, то напишу обо всем подробно, прямо завтра, как только выброшу эту вредную, хищную, хамом написанную макулатуру. Но если ничего не выйдет, я признаю поражение и оставлю мое повествование как есть. Меня немного согревает мысль, что его тоже мало кто прочтет, хотя оно будет у всех на виду. И даже если кто-то прочтет, оно все равно останется непрочитанным, потому что алгоритм, мною придуманный, я спрятал в тексте – зашифровал его так, что никто не найдет.
Но все-таки мне обидно, что этого не оценит ни одна живая душа.
Поэтому я все-таки расскажу.
Завтра. Когда выброшу книжку и вернусь с помойки.
© февраль 2013
Изнанка
Осип явился в здание Речного Вокзала задолго до отправления.
Он не любил опаздывать и всюду оказывался за полтора часа до срока. Осип постоял на пристани, любуясь прогулочным теплоходом. Помахал отплывшему речному трамваю, улыбнулся речному такси. Больше заняться было нечем, но Осип не огорчился. Он умел обнаружить развлечение в себе самом. Впрочем, запасам забавного имелся предел, и Осип решил экономить, поискать себе внешний источник.
Вокзал недавно отремонтировали. Полностью перестроили. На месте старого обшарпанного ампира выросло элегантное стеклянное строение, исчерченное сверкающим металлом. При входе установили рамку-металлоискатель, поставили охранника. Внутри провели эскалаторы, протянули галереи, распылили ароматизаторы. Открыли богатые бары – ирландские, шотландские, валлийские и английские; завезли кухню народов мира. Невидимый вайфай пронизывал пространство и насыщал его новостными потоками. Магазинные манекены оделись настолько блистательно, что больше ни в чем не испытывали нужды и навсегда окаменели.
Осип походил, много где побывал. Отведал спагетти, осмотрел цветочный павильон, вымыл руки в туалете, постоял возле механического массажного кресла. Наконец, заметил коридорное ответвление, куда пока не ходил; из-за угла подмигивало розовым. Осип свернул в этот рукав и нашел там кабинку под мерцающей вывеской "Экспресс-Удовольствие". Внутри звучала неопознаваемая музыка того же репертуара, что ненавязчиво журчит в столовых беглого насыщения. Отверстие в стенке. Платежный терминал. Эротические журналы на столике и объявление, запрещающее вход несовершеннолетним и пьяным.
Из кабинки только что вышел румяный мужчина. Он задержался, проверяя, хорошо ли застегнут, и Осип испытал острое любопытство.
– Что там такое?
– Минетная, – легко объяснил мужчина. – Ничего так! Бодрит.
Осип недоверчиво покосился на дверь.
– Это же… надо прямо туда?
– Ну да, – кивнул тот. – Полминуты – и дело в шляпе. Хорошее нововведение! За границей, небось, таких уже много – теперь вот у нас. Люди пари заключают, соревнуются, кто дольше продержится. Ни черта! Полминуты – и отваливаешься, как клещ!
Осип нахмурился.
– А кто же там прячется, за стенкой у них?
Румяный мужчина пожал плечами:
– Тебе не все равно?
Осип помотал головой.
– Нет, вы не поняли. Ну, а вдруг там мужик?
Собеседник потрепал его по плечу:
– Во всяком случае, чисто выбритый – даже если так.
Мужчина зашагал прочь, а Осип, помявшись, вошел в кабинку. Стеклянный стакан замкнулся, и теперь Осипу стали почти не слышны объявления об отправке речных трамваев. Он изучил инструкцию: процедура была предельно проста и сводилась, главным образом, к оплате услуги. Из важного кроме этого упоминалась освежающая дезинфекция до и после знакомства с отверстием. Пожав плечами, Осип заплатил сто рублей, расстегнулся, воровато оглянулся и придвинулся.
Румяный мужчина не обманул: кому-то, может быть, понадобилось и полминуты, а лично Осип уложился в девять секунд. Ощущения, которые он пережил, были неописуемы. Расплывчатые намеки на нечто похожее содержались в арабских сказках.
Ошеломленный, Осип покинул волшебную кабину и некоторое время стоял, собираясь с мыслями. Очень скоро они приняли неприятное направление, что естественно и часто случается с мужчинами в качестве естественного последствия, ибо тварь печальна после соития.
Подозрительный от природы, хотя и порывистый в необдуманных поступках, Осип мысленно перенесся на другую сторону Луны и там, в зазеркалье, представил возможные варианты. Неизвестно, кто его обслужил. Может быть, там сидит какая-нибудь беззубая старушка. Или кто помоложе, но только невообразимо страшный. Может быть, там вообще не рот! А что тогда? Да что угодно. Жизнь человеческая такова, что при любых сомнениях в чем-либо приходится предполагать худшее.
Воображение разворачивало перед Осипом адскую панораму, изобиловавшую отталкивающими существами. Умозрение затуманивалось от избытка нечесаных, пропитых, изъеденных язвами тварей, которым повезло найти остроумный источник обогащения.
Осипу сделалось дурно.
Он решил во что бы то ни стало разобраться с этим надувательством под видом высасывания. Речная прогулка отступила на задний план. Дверь не пришлось искать долго, она была рядом, запертая. Однако Осип, осатанев от скверных предчувствий, рванул ее что было мочи, вырвал с мясом замок и ворвался в маленькую комнату.
Тут он и застыл с разинутым ртом.
Ему навстречу поднялась девушка с огромными васильковыми глазами. Она смущенно улыбнулась. Осипу хватило первого взгляда, чтобы понять, что именно ее он искал и ждал всю свою жизнь.
Севшим голосом он выдавил из себя:
– Это судьба, я знал, что когда-нибудь встречу вас. Вы пойдете со мной?
– Конечно, – прошептала девушка, опуская глаза.
Они взялись за руки.
© июнь 2011
Красная рука
У Вервольфа были имя, отчество и фамилия; он работал в рекламе, ходил в оперу, на бега и в кинематограф; ел и пил, иногда болел, слушал музыку и даже немного подпевал, когда забирало. Но себя он именовал сугубо Вервольфом. Иногда ему нравилось представить себя героем пухлого романа, который начинался бы так:
"Высокий молодой человек, спешивший по бульвару, вдруг замер и начал хлопать себя по карманам пальто. Где же нож? Экая незадача. Прохожие обходили его, а он сумрачно высился среди них и рылся за пазухой, потом проверял подкладку… Нашел! Слава Богу! Молодой человек просиял. Не хватало еще потерять такую важную вещь…"
И дальше герой совершил бы какой-нибудь ужасный поступок, потому что без этого роман вышел бы скучным. На самом деле Вервольф не причинял зла никому. Наоборот, он отчаянно любил жизнь и сам пользовался всеобщей любовью. Как выразился поэт – "Нет, я хочу безумно жить!" – и это было сказано про Вервольфа, причем подходило к разной расстановке акцента: как на "жить", так и на "безумно".
Без безумства не обходилось, потому что ночами Вервольф превращался в ползучий туман. Он засыпал и моментально пробуждался уже в ином качестве: колышущимся облаком цвета веселой охры, которым и начинал стелиться по полу, будучи в полном сознании и премного довольный происходящим. Вервольф не помнил точно, когда и как это началось. Главное, ему сразу понравилось. Расправив члены, если можно было назвать это членами – потянувшись, в общем – Вервольф вытекал на улицу и пробирался в разнообразные дома к спящим горожанам. Он заползал им в носы, усваивался в легких и разносился кровотоком по тканям, а после собирался заново уже в кишечнике и выходил естественным путем, обогащенный впечатлениями. Люди от этого ничуть не страдали. А Вервольф начинал любить жизнь еще сильнее, усвоив ее в очередном неповторимом проявлении.
Он посещал и стар, и млад; разнообразия ради не гнушался животными. Он пропитывался жизнью как таковой, не проникая в чужие мысли и совершенно не думая, в кого залез. Все представали ему одинаково замечательными. Он постоянно соприкасался с недугами, но они ему не мешали и даже наоборот: подчеркивали упрямство, с которым жизнь, непобедимая в широком смысле, струилась в обход заторов, ущемлений, язв, опухолей и склеротических бляшек. Нагулявшись, притекал домой. Растекшись на постели, он отключался на миг и просыпался уже оформленным, хорошо отдохнувшим и с прекрасными воспоминаниями.
Пока не попал в неприятнейший переплет.
Случилось так, что Вервольф забрался в совсем уже немощного человека. Это был старичок, который держался достаточно бодро и этим всех вводил в заблуждение. Себя в том числе. Судьба обошлась с ним милостиво, и удар случился во сне. К Вервольфу она была не так добра, и он покинул гостиницу не целиком. Он выписался из нее без руки. Когда в стариковском черепе лопнул сосуд, Вервольф моментально понял, что дело плохо. Кровоток резко замедлился, и он забился, как муха в сметане. Туман вскипел. Вервольф на секунду задумался, не его ли раскорячило в том сосуде. Это было бы очень грустно, потому что ему понравилась экскурсия по старичку. Впрочем, гадать было некогда, кровь еле текла. Вервольф кое-как просочился в полость кишечника и вылетел с поминальным выхлопом, как будто его вышвырнули за пьяный дебош из кабака. Не весь. Дедово сердце остановилось, и часть тумана застряла в омертвевших сосудах.
Кляня себя на чем свет, Вервольф зазмеился домой. Утром, соткавшись в положенный организм, он обнаружил нехватку правой руки. От плеча отходила короткая закругленная культя без единого шрама. Она ничуть не болела. Нечего было и думать показаться в таком виде на людях. Вервольф ошеломленно заходил по комнате, не понимая, как быть и есть ли надежда. Он никогда не бывал в покойниках по той простой причине, что попадал в человека лишь с током дыхания. Без этого содействия дорога внутрь была ему заказана. Поэтому он даже и не пытался вернуться в старичка и добрать недостачу. Он просто не мог этого сделать. И совершенно не представлял, что происходит с туманом в бездыханном теле. Ему было ясно одно: рука осталась в старичке и пока еще там, но скоро с ней может случиться непоправимое. Старичок жил один, однако рано или поздно его найдут и непременно сожгут, потому что закапывать некому. Надежда на родственников была призрачной. Вервольф не заметил у него ни одной фотокарточки; питался этот дед какой-то дрянью, сущими отбросами, да еще попивал, судя по батарее пустых чекушек. И даже если похоронят, как в старину, то было невозможно предугадать, как отразятся на тумане тяготы разложения.
Пока никто не спохватился, оставалось одно: навестить старичка под покровом ночи и попытаться что-нибудь предпринять. Вервольф сомневался, что будет на что-то способен в своей туманной ипостаси. Значит, придется дождаться утра и действовать во плоти.
Вервольф просидел дома до позднего вечера, жалуясь черепахе и попугаю. Он поминутно смотрел на часы – не пора ли лечь. Он бы улегся и раньше, но боялся, что проворочается без сна, измучается, а после забудется и вдруг проснется в неподходящий момент – проползая под дверью или в окно, а то еще в вентиляции или замочной скважине. У него развился в невроз. Раньше он не задумывался о таких вещах. Наконец, он решился и забрался под одеяло, страдая от надобности обходиться всего одной рукой. Это было крайне неудобно и непривычно. Он даже не взбил подушку, хотя для этого две руки не нужны. Обрубок шевелился, будто в насмешку, и Вервольф расположил одеяло косо, прикрыв культю, хотя сначала хотел привычно положить ее сверху.
Сон пришел быстро, и Вервольф превратился в туман.
В этом виде он чувствовал себя как обычно. Увечья словно и не бывало, и у него чуть улучшилось настроение. Вервольф, не мешкая, заскользил по тротуару. Лужи и мусор ему не мешали, скорость была приличная, и через десять минут он заклубился в обители старичка. Покойник лежал, как прежде. В грязное окно светила луна, а за стенкой бормотал ночной телевизор. Тени раскинулись косо и ровно. Древний будильник еще тикал, но изрядно отстал и скоро должен был замереть навсегда. Губы деда были сомкнуты, щетинистый подбородок торчал, а глаза блестели. Их было некому закрыть. Вервольф испытал легкое недоумение, так как слышал, что челюсть у мертвецов отвисает, а глаза стекленеют. Он выбросил щупальце и коснулся щеки. Туман не различал температур, но тем не менее обладал некоторой осязательной способностью. Кожа, насколько Вервольф мог судить, совершенно не изменилась. Он не знал, как скоро появляются трупные пятна, но знал, что окоченение уже должно если не завершиться, то хотя бы начаться и даже зайти достаточно далеко. Между тем Вервольф не наблюдал ничего подобного. Старичок казался вполне живым и вроде как спал. Вервольф мог списать это на издержки туманного зрения, которое, собственно говоря, и не было таковым, а претворялось в некое сложное общее впечатление. Возможно, впрочем, что ему не почудилось. Тогда причина могла заключаться в частице самого Вервольфа, которая осталась жива и томилась в тенетах смерти, не позволяя плоти истлеть. В какой-то мере это обнадеживало.
Вервольф пришел к выводу, что кровь из старика придется слить. Забыв о своем состоянии, он захлопал себя по карманам: где же нож? Но быстро опомнился и пополз по ящикам и шкафам в поисках подходящего орудия. Ножи хранились в кухне, и было их там целых три штуки, но все тупые. Времени было много, и Вервольф приступил к тотальному обыску. Вскоре он нашел, что хотел. В шкафу висел отутюженный флотский мундир с кортиком. Дед умер в звании капитана первого ранга, и Вервольф посокрушался над беспощадной жизнью, которая выбила из него прежнюю стать, не предоставив ничего взамен. Он побывал в ванной и счел, что все должно получиться. Теперь он мог только ждать. Вервольф разлился по полу, чтобы заснуть вторично. Любой, кто заглянул бы в комнату, решил бы сперва, что где-то прорвало трубу с горячей водой и пол заволокло паром. Потом он не придумал бы уже ничего, и Вервольф ему не завидовал.
Он проснулся еще затемно и сел. Будильник тикал, но реже. Луна ушла. За окном прозвенел жаворонок-трамвай. Руки не было. Вервольф оттолкнулся оставшейся, встал и подошел к смертному ложу. Он боязливо дотронулся до щеки: так и есть. Она была прохладной, но не холодной, как подобает усопшим. Глаза смотрели, пожалуй, весело. Теперь Вервольф прикрыл капитану веки. Живее ему не быть. Оно и к лучшему, ибо Вервольф не знал, приросла бы рука на место, если бы вышла из деда отдельно от остального.