Она взяла мой букет и спрятала лицо в сирень, В тот день я впервые заметил, как меняются глаза у женщин, когда им дарят цветы. Валя вскинула голову - ее лицо точно омылось. Прижав сирень к груди, улыбнулась. Конечно, не мне она улыбалась - что был для нее я, мальчишка-пятиклассник!
Дважды дзинькнул звонок на задней площадке, потом у нас над головой дернулась веревка, и связанный с ней молоточек два раза клюнул чашку звонка. Валя положила цветы перед собой, взялась за рычаги, и мы поехали.
Много лет прошло с тех пор. Но я все еще отчетливо помню, как разлетались из травы между рельсами воробьи, как быстро приближались и словно проявлялись люди, принимая облик белобородого бондаря Ивана Федоровича, долговязого аптекаря Степанова и других знакомых мне жителей нашей улицы.
Впереди показалась следующая остановка, люди на ней подходили ближе к рельсам: нас ждут, мы нужны, мы спешим!
И вдруг из посадок выскочил белоголовый дошколенок в коротких штанцах, грязный, темный, как чертик, и побежал через рельсы, мелькая ногами-соломинками. "Ах паразит ты такой!" - взорвалась Валя, крутанула тормоз, застучала носком по клапану звонка. Карапуз благополучно перебрался на другую сторону, встал там и смотрел на нас вытаращенными, победными глазами. Валя, бледная, погрозила ему кулаком.
- Вот все вы такие! Будто играть больше негде!..
Я обиделся. Я был вдвое старше того шпингалета!
На остановке возле кино Валя еще раз понюхала букет.
- Ну, вылетай!
- Еще прокатишь?
- Приноси сирень - прокачу.
…Наша дружба с Глебом Суровцевым или, попросту, с Суриком, началась после драки. Вернее, с тех пор, как он впервые меня побил.
Сурик учился в нашем классе, но мы долгое время не ладили: я был троечником и, естественно, не жаловал отличников. К тому же Глеб хоть и жил на нашей улице, но на другой ее стороне, за посадками, то есть относился к враждовавшей с нашей стороной партии. Несколько раз я "схлестывался" с этим щуплым черноголовым мальчишкой и всегда первым разбивал ему нос до крови…
Наверное, он, увидев меня в Валиной кабине, заметил и сирень. Не мог же Сурик, этот несчастный зубрила, сам придумать то, что придумал я!.. Короче, однажды рядом с Валей уже ехал Сурик, а на приборной доске лежал точно такой же букет, какие я приносил… Подкараулив соперника после уроков, я отвел за угол и потребовал, чтобы он навеки забыл Валю и не смел приносить ей свои букетики. Сурик, однако, не струсил. Сказал, что даже не подумает… Пришлось еще раз подраться. Сурик бил твердо и точно; от удивления я никак не мог попасть ему в нос, и скоро сам ощутил в ноздрях странную легкость, а во рту - солоноватый привкус крови… Но, выиграв тот бой, он не запретил мне приносить Вале сирень.
…Мягкие светло-зеленые сердечки листьев сирени округлялись и темнели. Все меньше оставалось метелок с бутонами: они превращались в пушистые соцветия. Праздник продолжался, он достиг высшей точки: каждый куст в посадках был объят бесшумным пожаром цветения…
Пока я ждал Валин трамвай, перебрал весь букет, но нашел только одну "пятерку".
В кабине я протянул ладонь с крошечным цветком-звездочкой вагоновожатой:
- Вот, съешь!
- Ой, счастьице нашел! - обрадовалась Валя. Но не взяла "пятерку".
- Ты и должен съесть. Счастье не дарят, нужно искать самой.
Цветочек был горьким. Но горечь недолго держалась во рту - очень уж маленькой была та сиреневая звездочка.
А Валя пела. У нее была такая привычка - напевать во время работы. Как раз хватало одной песни от остановки до остановки. На следующем перегоне пела уже другую песню.
- Валя, хочешь, скажу, какая у меня мечта?
- Ну, скажи, - отозвалась она и посмотрела на меня с любопытством.
- Вот кончу школу и тогда поступлю в военное училище. Только не в морское, а где летчиков учат. Буду на реактивных истребителях летать!
- Вы, мальчишки, все хотите в летчики или в моряки… Как будто других профессий нет!
- Валь, а у тебя есть какая-нибудь мечта?
- Есть…
- Какая?
- Хочу счастьице найти, - сказала она, улыбнувшись.
Тут я решился на главный вопрос.
- Валь, а ты скоро выйдешь замуж?
Ее улыбку словно сдуло встречным ветром.
- Ну, даешь! Кто тебе про это сказал?
- Мы вчера видели, как ты с Коськой Поливановым в кино под ручку ходила!
- Да? - Валя, поджав губы, строго взглянула на меня. - Ну и что?
Приближалась остановка "Кинотеатр "Салют", за которой будет диспетчерская. Времени на колебания не оставалось. Собравшись с духом, я выпалил:
- Ты не выходи за него замуж, Валь! Подумаешь, капитан!.. Уйдет в море - и жди его… А я летчиком стану! У летчиков знаешь какая форма! Подожди меня, Валь, я на тебе обязательно женюсь, честное слово!
Ее губы сжались, она пригнула голову, но все-таки выдержала, не расхохоталась.
…Федун появился в самый разгар боя. Пальба утихла; нас настораживал заинтересованный, но недобрый блеск его глаз. Однако не сразу Федун вмешался в наши военные действия.
Шагах в пяти от ямы, из которой мы расстреливали наступавших "фрицев" (яму постепенно выкопали женщины с нашей улицы, приходившие сюда за землей для цветочных горшков), высился огромный вяз со срезанной ударом молнии верхушкой. Там, желтея разломом, торчала, будто перекладина семафора, толстая ветка. К ней был привязан конец проволоки. Другой конец с закрепленной на нем дощечкой был заброшен в развилку ближнего ясеня.
Федун взобрался на ясень, оседлал дощечку и с воплем, похожим на крик молодого осла, ринулся с дерева. Пронесся над нашими головами и взлетел выше кустов, за которыми лежали трамвайные рельсы. На мгновение завис на уровне верхушек столбов, служивших растяжками для трамвайных проводов, и, снова огласив тарзаньим криком посадки, просвистел натянутой струной над нашим окопом.
Мы следили за полетом и завидовали. Катанье на "тарзанке" нам было недоступно. Отчасти из-за большой высоты и обрывающей дух скорости. Отчасти из-за страха быть побитым хозяевами качелей - теми взрослыми парнями, у которых Федун был на побегушках. Размахи делались все короче. Наконец Федун спрыгнул на землю и, забросив сиденье "тарзанки" в развилку ясеня, подошел к нам.
На этот раз он никого не стал обыскивать. Правда, он взял у Мопса (Женька Ганушкин был курнос и вислощек) его автомат и, кривя иронически губы, попробовал отломать барабан - деревянный кругляк, прибитый рядом со спусковым крючком. Барабан не поддался - крепко был прихвачен. Тогда Федун направил автомат в лицо Мопсу и завертел трещотку. Автомат застрочил как настоящий.
- Так я и поверил, что ты сам его сделал! - насмешливо сказал Федун.
- Отец, - угрюмо прогудел Мопс, волнуясь за оружие. Потому что Федуну доверять нельзя. Возьмет да шарахнет автоматом об ствол дерева. Но Федун вернул автомат Мопсу.
- Кино про Заслонова видели? - спросил он у нас. Мы молчали. - Он партизан был, поезда пускал под откос. Положит мину на рельсы - и весь состав летит кувырком! Это вам не самодельные трещотки… Так что будем сейчас в партизаны играть. Кто смелый - за мной!
Пришлось следовать за ним, хотя мы были не прочь продолжать игру по-своему.
- Видали! - Федун показал нам ржавый болт толщиной в два пальца. - Накроем газеткой - никто не догадается. А трамвай с рельсов соскочит - как дважды два!
Мопса он назначил разведчиком.
Спрятавшись за столб, Мопс наблюдал обстановку. Когда появился трамвай, шедший от базара, он возбужденно застонал: "Идет, идет!"
- Чей? - осведомился Федун.
По нашей линии ходили три трамвайных состава. Один водила Валя, другой рябая тетя Зина, третий какая-то древняя старуха, появившаяся на маршруте недавно.
- Рябая! - донес разведчик.
- Пропускаем! - распорядился наш командир.
Следующим оказался Валин голубой трамвай.
Федун отправил меня к Мопсу, вручив болт и обрывок газеты. Я подполз к рельсам по-пластунски. Мопс тоже залег, ждал меня. Мы замаскировали болт газетой - вроде бы ветром принесло. Это Федун ловко придумал - мало ли всякого мусора валялось между рельсами!
Вернувшись, я устроился рядом с Суриком, но он почему-то отодвинулся от меня.
Трамвай катился под горку. Мы ждали. Федун закурил папироску; подумав, он угостил и нас. Мы с Мопсом взяли, а Сурик отказался от папиросы. Он выглядел странно: бледный, глаза горят, губы трясутся.
- Что, Сурик, полны штаны? - насмехнулся Федун. - Эх, ты, партизан!
Аварии на нашей линии бывали часто. Шпалы подгнивали, слабели забитые в них костыли - и рельсы расходились. Трамвайные колеса, потеряв опору, скатывались с рельсов и зарывались в землю. И тогда, проклиная невезенье, пассажиры разбредались, а вагоновожатая отправлялась на поиски телефона, чтобы звонить в трампарк.
Тем временем в хвост сошедшему с рельсов пристраивались второй и третий трамвай; вытянувшись длинной цепочкой, затихшие, они ожидали нескорую аварийную помощь. Кондукторы, пользуясь случаем, собирались в одном из вагонов, лузгали подсолнечник и спокойно, обстоятельно обменивались жизненным опытом.
Вся эта канитель неминуемо должна была теперь начаться, потому что Валин трамвай уже отошел от остановки и быстро приближался к спрятанному под газетой ржавому болту. Стук его колес повторяли наши сердца. Трамвай уже появился в поле нашего зрения, до аварии оставались секунды…
Сурик как-то по-лягушачьи выпрыгнул из укрытия, на лету выпрямился и, мелькнув зеленой рубахой, метнулся к рельсам. Мы видели, как он нагнулся и подхватил вместе с газетой болт, мы видели стекло кабины и отшатнувшеся лицо Вали; перепрыгивая через второй рельс, Сурик зацепился за него носком ботинка; Валя уже опустила аварийную решетку, и та волочилась по рельсам впереди колес; но Сурик не упал, он вывернулся и отскочил к краю мостовой, по которой, один за другим, грохотали грузовики.
Трамвай встал, выбежала Валя и кинулась к Сурику, стоявшему с белым от пережитого лицом на обочине дороги. Валя наотмашь ударила его по щеке.
- Хулиган, хулиган, хулиган! - заведенно повторяла она, и слезы сыпались из ее глаз. Вот так, с мокрым лицом, с трясущимися губами вернулась она в кабину, и трамвай, подняв решетку, двинулся дальше. Пассажиры липли к открытым окнам с той стороны, где стоял Сурик: каких только слов не обрушилось на его голову!
Федун чиркнул спичкой, раскурил потухшую папиросу.
- Видали труса! - сказал он нам. - Вот из-за таких и гибли люди на войне! Пред-датель!..
Мы с Мопсом молчали.
- Приведи-ка его, - приказал мне Федун.
Никогда мне не забыть, как отказывались подчиняться ноги, пока я перешагивал через рельсы.
Сурик не смотрел на меня. Смотрел он вслед ушедшему трамваю и гладил ладонью щеку.
- Он зовет, - промямлил я. Сурик все равно на меня не взглянул.
- Плевать я на него хотел, - хрипло сказал он. И пошел через дорогу, по синеватому, как сталь, булыжнику.
Федун остался в посадках.
Я стоял между рельсами и мостовой, впервые в жизни по-настоящему чувствуя растерянность. Я боялся Федьки, но видел, что Сурику он совсем не страшен.
Испытанный способ
Багряная от сурика кровля над ближней к дому половиной сарая напоминала полураскрытую книгу в твердом переплете. Другая половина, крытая замшелым тесом, принадлежала соседям, Серегиным, и прогнулась от ветхости. На скате развалюхи Костька Серегин пристроил оконную раму.
- Кость, а зачем там окно?
- Это не окно, а фонарь, - ответил сосед. Он бросил с крыши ножовку, молоток, потом бесстрашно прыгнул сам.
- Фонарь? - на всякий случай переспросил Ленька, хотя по опыту знал: Костька дурить будет, правду не скажет.
- Фонарь, - подтвердил Костя.
- А зачем такой фонарь?
- Старик, слишком много вопросов. Нажимай-ка на бутерброд, пока осы повидло не слопали…
Костя вошел в дом, а Ленька, оставив на перилах веранды ополовиненную краюху хлеба, намазанного повидлом, подошел к соседскому сараю и заглянул в щель. Всю рухлядь Костя выбросил. В сарае стало светло как на улице и празднично, потому что стены были побелены, а пол засыпан песком.
Вдруг ворот рубашки туго сдавил Ленькино горло, а ноги оторвались от земли. Ленька проплыл над двором, над клумбой со звездочками табака и был опущен на веранду, где гудела над хлебом уже стая ос. Переламываясь посередке, осы садились прямо в повидло.
Светлые, как сосновые стружки, волосы Костьки свалились на лоб. Брови сдвинулись к побелевшей от напряжения переносице, а нижняя челюсть выехала вперед. Никогда еще Ленька не видел лицо соседа в такой устрашающей близости.
- Будешь подглядывать - башку оторву, - пообещал Костя.
Когда он отошел, Ленька крикнул вслед:
- Чокнутый!..
Сосед остановился. Ленька юркнул в сени и запер дверь на крючок.
…Титовы ждали появления соседей, как в театре ждут начала спектакля. Ленька от нетерпения вертелся на перилах и нисколько не боялся Кости, потому что отец, который вернулся с работы трезвым, был рядом. Тут же на ступеньку ниже отца примостилась и мать.
- Тетя Даша еще не видела! - сообщил Ленька.
- Да? - удивился отец.
Мать пояснила:
- Она с самого утра на кладбище. Ныне же петров день, мужа помянуть ушла. Воротится, вот обомрет-то!..
- Костька сказал, что это он фонарь сделал. Пап, разве бывают такие фонари?
Отец поймал ногтями волосинку в ноздре и дернул.
- Костьки тоже нет? - крякнув, спросил он.
- Как же, будет он сидеть на месте. Сарай разделал - и айда гулять. Я днем вышла во двор половики трясти, гляжу, он крышу пилит. Коська, говорю, что ж ты, ирод, делаешь? А он мне… - мать беззвучно рассмеялась, заколыхавшись грузным телом.
- Ну, и чего? - Старший Титов рассматривал выдернутый волос.
- Говорит, революцию делаю. Кадки, стулья, какие были, ящики - все стащил на помойку.
- Вишь ты, не успел отца схоронить, уже хозяином себя почувствовал, - иронически заметил Титов. - Право, чокнутый…
- Вот и я говорю, - продолжала его жена, - взрослый уж парень, жениться самый раз, а он все чудит. Дом-то, гляди, развалится, сарай совсем порушился, а его, обормота, нет, чтобы ремонт произвесть. Тетя Даша всей улице задолжала, кормит его, выряжает, а у него в двадцать лет даже специальности путной нету. Вот чего это он в театре околачивается?.. В артисты, что ль, метит?
- Безотцовщина, - определил Титов.
- И то правда! Был бы Петр Степаныч живой, так он бы Коську урезонил. Положительный был человек!
- Похоже, в этом году нас не снесут. Зима подойдет, тогда как? - задумчиво говорил Ленькин отец. - Окно надо будет на место вставить, это же из их кухни рама. Дыру, конечно, он поленится заделать. Значит за зиму снега полный сарай. А весной вся вода к нам в погреб, так? - Он вопросительно взглянул на жену. Та сладко зевнула и передернула плечами. Отец ответил сам себе:
- Выходит, так…
Сараи и забор, окружавший общий с соседями двор, уже теряли отчетливость, растворяясь в сумерках. Зато ярче засияли на клумбе звездочки табака, и в остывающем вечернем воздухе ощутимее стал нежный цветочный аромат. Никто из соседей не появлялся.
Первым встал отец. Потянулся и с сожалением сказал:
- Ладно, пошли ужинать!
…Ленька прибежал с улицы узнать, который час, но будильник, стоявший в спальне на подоконнике, не тикал. Мальчишка тряхнул накаленные солнцем часы, покрутил ушастый винт для завода. Будильник не оживал.
Вернется вечером отец с работы, взглянет, а на циферблате будильника все еще полдень. И тогда скажет он: "Сам собой будильник не мог сломаться, это ежу ясно. Ты, Ленька, испортил часы!.. Да еще врешь нахально мне в глаза!" Выдернет из брюк ремень с блестящей пряжкой и прикажет подойти. А куда денешься!.. Если уж отец взялся за ремень - никакими слезами его не разжалобишь…
В сарае у Леньки были припрятаны собственные инструменты. Отвертку он нашел по дороге из школы. Пришлось изрядно попотеть, пока отдирал ржавчину кусочком красного кирпича, зато отвертка стала как новая… История с плоскогубцами была похуже. Вспоминая эту историю, Ленька испытывал не изжитый до конца страх. Дело в том, что плоскогубцы он стащил у отца…
Уже были разложены на газете открученные винты, уже, звякнув, легла туда же задняя стенка будильника, когда Ленька услышал из-за стены громкую песню:
Я люблю тебя, жизнь,
Я люблю тебя снова и снова…
Это ликующий голос Кости доносился с соседской половины сарая.
Ленька подкрался к стене и прильнул щекой к занозистым доскам. Сквозь щель увидел, как Костя, мотая головой и щелкая пальцами, плясал в потоке света, сквозившего из окна в крыше. Волосы-стружки падали ему на глаза, на щеки, на плечи. Выпачканная красками рубаха пузырилась. Джинсы вот-вот могли треснуть по швам, потому что Костя прыгал, как козел, высоко вскидывая ноги.
Но еще удивительнее, было то, вокруг чего выплясывал сосед. Посредине сарая стоял сколоченный из толстых реек треножник, к которому был прикреплен большой кусок картона. А на нем нарисована картина…
Такую картину Костя не мог украсть где-нибудь или купить, потому что на ней были нарисованы белые дома-пятиэтажки с окнами без ставней, точь-в-точь такие, какие уже поднялись на другой стороне Сиреневой улицы. Эти домины громоздились на всем пространстве картона, а перед ними был нарисован обнесенный голубым забором сад. Полные спелых яблок ветки тянулись через забор. За вершинами яблонь виднелась красная черепичная крыша. А в заборе была плотно пригнанная к косяку калитка и возле нее - тоненькая девушка в фиолетовом платье. У Надьки Зуевой такое - она в нем на танцы бегает. И калитка как у Зуевых. И забор, и яблони, и черепичная крыша… Только Надька Зуева - жадина и толстуха!..
Ясно, что Костя сам нарисовал все это, потому что перед треногой лежал ящик с тюбиками, а на табуретке - кисточки… Красивая была картина. Совсем как настоящая. К ней бы золоченую раму - и можно вешать на стену в доме. Только зачем он Надьку нарисовал!..
…Струйка воды из умывальника, прибитого к стойке веранды, гремела о жестяную раковину. Ленька тер одну ладонь о другую, не решаясь плеснуть холодной воды на лицо, и наблюдал за матерью, которая украшала двор выстиранным бельем. Она поднимала из тазика то полотенце, то отцову рубаху, то Ленькину майку, встряхивала, зажигая вокруг недолгую радугу, и прикрепляла к веревке большими деревянными прищепками. Веревки, отягченные разноцветным бельем, напоминали гирлянды из флагов, с которыми выходят на парад военные корабли.
- Мать-то чуть свет поднялась, чтобы все постирать, - сказала тетя Даша скрипучим, как у Бабы Яги, голосом. - А тебя нет за водой к колонке сбегать. Стоит и льет, паршивец!
Она сидела на своем крыльце и по-кошачьи жмурилась, поставив утреннему солнышку лицо. Ленты голубого дыма вырастали из кончика ее папиросы, отрывались и, колеблясь, плыли в темный проем раскрытой двери.
- Теть Даш, он у нас больной нынче, - подала голос мать.
- Да ну… Вот уж незаметно.