Дорофеев перевел рукоять газа в верхнее положение, разрешая двигателю разогнаться до максимальных оборотов. Остров Каменный быстро отодвинулся назад, справа выступили в прозрачных сумерках четыре одна за другой стоявших скалы, у подножия которых Река кипела, роилась белыми всплесками, словно раздутая ветром клумба с белыми цветами.
В лоции про это место было написано так:
"Шивера Свальная имеет ряд скальных гряд. Дно каменистое, с устойчивым рельефом, кроме участка 613-612 км, где наблюдается переформирование гравелисто-песчаных кос и осередков. Судовой ход извилистый, наименьшая глубина 0,95 м, ширина 40 м. В районе каменной гряды скорость течения достигает 15 км/ч. При проходе шиверы рекомендуется держаться ближе к правой кромке, так как здесь наблюдается свальное течение на правую кромку судового хода".
На шпиле "Ласточки" трепетал узкий выцветший вымпел. Он бился беспорядочно, то отклоняясь влево, то трепетно вытягиваясь в правую сторону, то взлетая вверх.
Этот вымпел больше всего тревожил Дорофеева.
- Чертов ветер! - тихо выругался капитан. - Никогда здесь не знаешь, куда он дует.
- А парусность у барж - будь здоров! - понимающе откликнулся Ведерников.
- Если будем держаться правой кромки, как сказано в лоции, - капитан ткнул пальцем в замусоленный лист, - нас аккурат на берег вынесет, никаким трактором потом не стащишь!
- А слева острые камни, - напомнил Ведерников.
- Ага… Получается как в сказке: направо пойдешь - сам умрешь, налево пойдешь - разбойнички помогут. Значит, только прямо, в самую пасть!
Чем ближе подходили к шивере, тем яростнее шумела вода, тем меньше становилась скорость теплохода. В сливе, то есть там, где вода уже вскипала, совсем замедлились, хотя двигатель ревел с надрывом. Со стороны казалось, что маленькое суденышко, тянувшее за собой на длинном тросе две пустые железные посудины (каждая с большой речной теплоход), подкрадывалось к перелому на воде.
Проходить шиверу одиночной тягой нелегко и в тихую погоду, но теперь здесь метался шквальный ветер, и пустые широкотелые баржи были для него заманчивой игрушкой. Вот какую задачу предстояло решить Дорофееву: караван, имеющий осадку где-то около восьмидесяти сантиметров и не имеющий положенной двойной тяги, должен был пройти участок глубиной около метра, где рельеф дна меняется, где скорость встречного потока почти равна скорости теплохода, и при этом не поддаться не только ветру, но и свальному, то есть поперечному течению, сносящему караван, от правого берега к левому.
В старые времена русские купцы и крестьяне, обживавшие эти дикие места, перед тем как войти в шиверу, усердно молились богу. Все было в воле божьей: смилостивится - проскочишь, пойдешь дальше, улавливая в паруса попутный ветер, а уж если разгневается - окажешься на мели в разбитой посудине, а не то и выкупаешься в ледяной зеленой купели.
У Дорофеева, выросшего в большой трудовой семье, где полагались больше на выносливость и на собственные умелые руки, о боге понятие было смутное. И доверял он лишь самому себе и своей молодой удачливости.
Вскинув брови, выпучив голубые глаза, Дорофеев то припадал к штурвальному колесу, то оглядывался назад, на баржи, то выскакивал из рубки и свешивался за борт, чтобы взглянуть на дно, то опять бросался к рогатому колесу штурвала и прокручивал его в полный оборот вправо или влево.
В какие мелкие лоскутья рвалась о зубчато-каменистое дно вода за бортом!
Связанное с рулями штурвальное колесо, а также рукоятка газа, позволявшая маневрировать скоростью, - вот все, что было у капитана для управления и судном, и баржами, тащившимися на длинном (чтобы минимальным было сопротивление течению) тросе.
Все произошло неподалеку от верхнего слива: судно замерло и баржи остановились в том самом месте, про которое в лоции было сказано, что гравелисто-песчаные косы и осередки, то есть зародыши островов, постоянно изменяют здесь рельеф дна.
Уже близки были вешки, показавшие выход из шиверы. Мотало их из стороны в сторону разламывающейся водой. Метров сто до них оставалось - и не дотянуться!
Баржи ерзали на короткой тросовой связке между собой, свальным течением сносило их вправо, а ветер давил на их правые бока и толкал влево. Вдруг ветер изменился, погнал вместе с течением баржи вправо, на мель. Дорофеев кинулся к штурвальному колесу и крутанул его на полтора оборота - теплоход нехотя шевельнул кормой, и слабый рывок передался по туго натянутой струне троса баржам, они как бы в недоумении замерли.
Ах, как нужна была сейчас скорость! Ну хоть самая малая, самая черепашья… только бы двигаться!
Дизель ревел и стрелял, завеса рыжеватого выхлопного чада окутала и теплоход и баржи, но вода давила в лоб на теплоход, и он не двигался.
В эту минуту каждый из членов экипажа испытывал одно и то же чувство: неукротимое желание хоть чем-нибудь помочь Дорофееву. Но ни теплоходу, напрягавшему все свои так называемые лошадиные силы, ни капитану, мобилизовавшему все свои силы человеческие, помочь они не могли. Капитан вел поединок с Рекой в том месте, где дикий ее характер проявлялся с полной откровенностью и в полную силу.
"Мог бы я вместо Дорофеева провести здесь караван? - спрашивал себя стоявший в ходовой рубке Уздечкин. И честно признавался: - Не мог бы!" Он сознавал это так же ясно, как и то, что никогда не поднимет штангу с рекордным весом, никогда не пробежит быстрее всех стометровку, не будет отсчитывать последние секунды до старта в космическом корабле. Человеку многое хочется, но не все он может. Однако кое-что все-таки может! Надо только вовремя понять, что именно твое, твоя судьба, и уж в этом узком и конкретном деле постараться достичь настоящей высоты.
Уздечкин не забывал, что ему предстоит разговор с Маргаритой насчет женитьбы. Это было нешуточное дело! Сначала она может не понять его и отказаться. Может даже посмеяться над ним. Надо будет терпеливо объяснить ей, что она должна полюбить Уздечкина, потому что он любит ее серьезно и глубоко. Что с ним ей будет хорошо, в ее жизни появится постоянная опора, и тогда она уже не станет хороводиться со шкипером и рефрижераторщиком. Тогда она станет самой обыкновенной женщиной, женой и матерью, а это как раз и есть то самое, что она так слепо и беспомощно ищет.
"Мог бы я вместо Дорофеева выскочить из шиверы? - спрашивал себя забравшийся на люк машинного отделения Карнаухов. - Мог бы, наверное, если бы не был таким маленьким и слабым. Если бы не боялся Бурнина и вообще никого бы не боялся. Если бы учился на судоводительских курсах… А почему бы не поучиться? Ведь учился я на крановщика! Да, но потом случилась у меня авария. А тут до аварии еще ближе. Нет уж, лучше я в мотористах останусь! Только как же это можно - всю жизнь в маленьких оставаться? Может, попробовать? Может, рискнуть? Пусть даже авария! Все равно попробовать!"
"Мог бы я вместо Дорофеева? - спрашивал себя Леха Бурнин, сидевший на диванчике на передней палубе. - Да запросто, понял!" В эти мгновения Бурнин действительно понял, что все, что удавалось ему одолевать до сих пор, было шутейным, несерьезным. Кого-то приручил… Кого-то сбил наземь… Разве это были дела! Пожалуй, самое серьезное, что пережил он в жизни, - боязнь высоты, когда перед прыжком открывался люк самолета. И как ломал он в себе этот страх и прыгал. Потом, когда его комиссовали из воздушно-десантных войск, он добивался зачисления в отряд парашютистов-пожарников. За тем и приехал в Сибирь. Но не взяли по состоянию здоровья: дознались, что перенес операцию желудка. И вот теперь, переживая вместе с Дорофеевым потрясающее напряжение всех сил, Леха вдруг подумал с радостью: "Это мое! Это и я хочу! Только вот так и было бы мне по-настоящему хорошо!"
"В следующий раз мне придется, - думал стоявший рядом с Дорофеевым Ведерников. - Смогу ли? Должен! - отвечал он себе. - Я ведь, кажется, понял, почему они - Дорофеев, Мухин - не бьются в шиверах и в пороге. Они этого не боятся! Просто не думают об этом. Думают о конкретном: как пройти здесь, как пройти там. Но они умеют чувствовать ответственность за каждый метр пути. Здесь они не сбиваются, не теряются, действуют на каждом метре собранно и четко! И потому-то у них удачно складывается весь рейс. А я всегда шел от общего. Тут принципиальное отличие. Это мне еще надо как следует обдумать. Какой-то здесь существует парадокс! Надо подумать обо всем хорошенько!"
Когда, настоявшись под напором течения, "Ласточка" рыскнула к скалам, потом отвернула влево и опять вправо, вывернулась из-под лобового напора течения, наконец как-то перехитрила его, перерезала сбоку и пошла, медленно, неуверенно, но пошла, и дотянулась до верхнего слива, и потом выскочила на спокойную гладкую воду, бывшие в ходовой рубке Ведерников и Уздечкин, а также сидевший на диванчике Бурнин и забравшийся на крышу машинного отделения Карнаухов - все они с радостным облегчением вздохнули.
Да, "Ласточка" выбралась из Свальной шиверы и вытянула за собой связку невредимых барж, но если бы Дорофеева спросили, сможет ли он и в следующий раз проделать все то же самое и так же благополучно, то он честно бы ответил: "Не знаю!"
Есть невероятно сложные вещи, которым все-таки можно выучиться и повторять их с каждым разом все с большим блеском. Например, фокусы или цирковые трюки. Но прохождение шиверы не было трюком. Это было такое дело, которое всякий раз совершалось впервые. А когда человек доводит до конца очень трудное дело - сдает ли комиссии новую плотину, завершает ли новое полотно или в очередной раз удачно проходит сложную шиверу, - высокое чувство гордости наполняет его душу.
Но недолго владеет им эта гордость творца. Жизнь, окружая заботами, сбивает высокий настрой и снижает человека до повседневных чувств. И вот уже опять жаждет он трудного дела, необыкновенного усилия, подвига, чтобы, свершив его, опять взлететь на гордую высоту.
"Каждый вечер качать на руках Серегу - что может быть лучше! - думал капитан Дорофеев. - Два выходных в неделю - это просто роскошь! Но ведь пройдет неделя-другая, и мне опять захочется пройти эту проклятую Свальную шиверу. До сердечной тоски захочется, я же себя знаю! А у меня уже не будет "Ласточки", моей "Ласточки", на которой я стал, можно сказать, на ноги, стал капитаном. А это, как говорил Иннокентий, не фунт изюма. С какой же стати я отдам ее Ведерникову? Да не отдам я ему "Ласточку". И команду свою не отдам!"
Начальство нагрянуло на "Ласточку" на следующий день, в последний день пути. С приставшей к теплоходу белоснежной, на подводных крыльях "Волги" неторопливо поднялись коренастый, могучего сложения, с длинными седыми усами Скорин и долговязый, нескладный капитан-наставник Шлыков, а с ними какой-то незнакомый, нездешнего вида мужчина лет сорока в черном кожаном пиджаке.
- Ну здравствуй, молодой папаша! - с отеческой улыбкой подал руку капитану начальник отряда речного транспорта Гидростроя. - Знаю, знаю, истосковался по сыну. Я посылал к твоим узнать, как дела. Так что не волнуйся, парень, здоров твой наследник!
Обернувшись к своим, Скорин заметил, кивая на Дорофеева:
- Вот, самый молодой капитан в отряде, а уже о смене позаботился. Правильно, Дорофеев, молодец! Ну, что у вас, все нормально?
- Да, по-моему, все путем, - пожав плечами, ответил смущенный Дорофеев.
- Нормально, стармех? - спросил Скорин, подавая руку Ведерникову.
- Почти нормально. - В изменившемся голосе Ведерникова слышалось сдерживаемое волнение.
- Что такое? Почему почти? - озадачился начальник отряда.
- Да вот на разгрузке в поселке Временный целую неделю простояли!
- Ничего, ребятки, понемногу все наладится, - заверил Скорин. - Мы как раз туда идем - посмотреть, сможем ли протащить но Реке второй козловой кран. Тогда разгрузка пойдет вдвое быстрее.
Скорин, а за ним и остальные пожали также руки Уздечкину и Карнаухову. Бурнин, как только заметил приближавшийся катер с начальством, спрятался в кубрик.
- А почему вас мало? - спросил Шлыков. - Пятый-то где?
- В кубрике, - опередив растерявшегося капитана, вмешался Уздечкин. - Он болен.
Скорин, о чем-то говоривший с мужчиной в кожаном пиджаке, обернулся.
- Бо-о-олен? А что такое?
- Расстройство желудка, - бойко врал Уздечкин.
- Ну, тут уж кок виноват! Кто у вас кок?
- Да я… - с огорченным видом признался Уздечкин.
- Вы? Что же это вы людей из строя выводите, кок?
- А это у него на нервной почве, - смело загнул кок. - От тоски по дому, Виктор Петрович! Мы ведь уже две недели дома не были.
- А не от твоего борща, кок? - с улыбкой спросил Скорин.
- Не, борщи у меня качественные, - уверенно сказал Уздечкин. - Видите, вся остальная команда здорова. Никто не жалуется!
Своими ответами Уздечкин привлек общее внимание. Дорофеев и Ведерников смотрели на него так, будто он стоял на поверхности воды и не тонул. Кок и сам удивлялся себе. Что-то непонятное происходило с ним в этот день. Правда, он читал где-то, что от радости люди сходят с ума. Но ему не верилось. А вот выходило, что так и есть. Его несла точно на крыльях радость. Ведь поняла его Маргарита, не посмеялась над Уздечкиным!
Человек в кожаном пиджаке достал блокнот с шариковой ручкой.
- Извините, можно записать вашу фамилию?
- Пожалуйста: Уздечкин Евгений Викторович, шеф-повар грузового теплохода "Ласточка".
Пока тот записывал, Скорин сообщил:
- Вот корреспондент из столичной газеты прибыл про нас писать. Вы, Олег Петрович, запишите, что "Ласточка" особый груз доставляет: продовольствие для строителей. Это, знаете ли, непростое дело, проблем много. Но ребята на теплоходе молодые, энергичные. Видите, борются за высокое звание. - Скорин кивнул на сверкавшую на козырьке ходовой рубки табличку.
Корреспондент быстро записывал.
- Вы поговорите с ребятами, если что интересует, - продолжал Скорин. - Мы подождем.
- Да я уже записал что надо, - ответил корреспондент. - Меня же в основном проводка строительных грузов интересует.
Последним покидал "Ласточку" Скорин. Прежде чем перейти на катер, он еще раз спросил у Дорофеева:
- Значит, все у вас нормально?
- По-моему… обыкновенно.
И капитан скосил взгляд на Ведерникова.
Вскинув голову, Ведерников взволнованно посмотрел на начальника отряда, потом на капитана, опять на Скорина. Рука Ведерникова потянулась к внутреннему карману пиджака - и остановилась. Скорин перенес одну ногу на борт катера, затем другую. Старое, в сетке красноватых прожилок лицо его имело уже то спокойное выражение, с которым в потоке ежедневных хлопот от одного дела переходят к другому.
- Ну и хорошо, что нормально, - со стариковской усталостью произнес он.
Взревел на "Волге" мощный двигатель, и катер на подводных крыльях быстро, точно солнечный зайчик, полетел вниз по Реке.
Рассказы
Цвела сирень
Вдоль нашей улицы кучно росла сирень. В некоторых местах посадки были непроходимыми: присядешь на корточки и, заглянув под кружевной наряд листвы, увидишь корявое многостволье, сгустившееся до непроглядности.
Между посадками, среди которых угрюмыми переростками сутулились ясени, и мостовой лежали трамвайные рельсы; по ним бегали голубые, с помятыми боками вагончики. Зимой в трамвае, ходившем от вокзала до базара и обратно, бывало холоднее, чем на улице, летом пассажиры задыхались от пыли. Ножки скамеек извивались чугунным литьем; грубым сукном послевоенных лет до блеска были отполированы деревянные сиденья.
В мае зацветала в посадках сирень. Верхушки кустов как бы загорались сиренево-розовым спокойным пламенем. Цвет был обильным, как первый снег.
Утром я перебегал булыжную мостовую, перескакивал через заросшие лебедой трамвайные рельсы и ломал оперенные цветами ветки. Уже не торопясь, зарываясь лицом в прохладный от росы букет, нес сирень домой. На подоконниках в комнатах, на кухонном столе в банках с водой стояли букеты. Наша маленькая квартирка приобретала праздничный вид; нежно-горьковатый аромат сирени не могли заглушить ни запахи кухни, ни едкий керогазный чад.
Неудивительно, что в такую пору могли прийти в голову счастливые мысли. Однажды меня осенило: если подарить вагоноважатой Вале букет сирени, то она, пожалуй, разрешит прокатиться на трамвае бесплатно и, может быть, даже пустит в кабину.
У Вали была толстая светлая коса; она так укладывала ее на затылке, что издали казалось, будто на голове задорно сидела сдвинутая шапка. Она носила бусы из мелких серебристых шариков и голубые стеклянные сережки - под цвет глаз. Одевалась она просто: обычно на ней было ситцевое платье с коротким рукавом или светлая трикотажная кофточка. И все же мы, мальчишки, считали Валю первой красавицей и гордились, что она водит трамвай по нашей улице.
От вокзала до базара и обратно у двери Валиной кабины торчали, сменяя друг друга, ухажеры, стараясь рассмешить Валю разными шуточками. Она же только неприступно хмурила темные брови. Трамвай катился вдоль цветущих посадок, но почему-то никому из парней не приходило в голову подарить Вале хотя бы веточку сирени.
Федун Мочкин пытался закрутить с Валей любовь. В плечах он еще был по-мальчишески узковат, но уже вытянулся в мужской рост; над верхней губой Федуна уже пробились редкие волоски, а лоб и впалые щеки были красноватыми от прыщей - точно лицо надраили теркой. Мы старались ему не попадаться на глаза. Никогда не пройдет мимо: остановит, заставит вывернуть карманы штанов. Если окажется рубль, который мать дала на кино, заберет себе. Если ничего не найдет, так сам даст щелбана по макушке. У него ловко выходило: зацепит средний палец большим и, взмахнув кистью, посадит щелчок так больно, точно камнем стукнет.
Один раз, когда я ехал с билетом в переднем вагоне, видел, как Мочкину досталось от Вали. Просунув голову в щель между дверью и косяком, он, должно быть, старался рассмешить Валю. А мне было смешно смотреть на его ерзающий зад и пританцовывающие длинные ноги в узких брючках и ботинках на толстенных подошвах.
На остановке у павильона "Пиво - воды" Федун вдруг отпрянул назад, точно ему в лицо брызнули кипятком. Дверь распахнулась, показалась Валя, вставшая со своего стула-вертушки.
- Покажи-ка свой билет, жених! - потребовала она. - Зайцем ездишь, а туда же, про любовь! Катись отсюда, пока я тебя в милицию не сдала!..
С нами Валя тоже не очень любезничала. Но зато когда показывался ее трамвай, мы, подбрасывая кепки, кричали, оглушая друг друга: "Валя, приветик!" - она улыбалась и махала в ответ узкой кистью руки.
…Взбежал на пригорок и понесся навстречу мне Валин трамвай. Между синеватых рельсов торчала полынь; она была закапана мазутом и обхлестана; шпалы лежали вкривь и вкось, рыжие, гнилые. Мотались и подпрыгивали сцепленные вагоны. Валя из-за стекла зорко всматривалась в путь. Руки раскинуты: в левой скорость, в правой - тормоз. А за спиной два вагона, набитых мешками, авоськами, кошелками и едущими с базара людьми.
Я держал букет высоко над головой, как флаг.
- Ладно, так и быть, прокачу, - сказала Валя, когда трамвай остановился. - Только до "Салюта", дальше диспетчерская - меня ругать будут.
До кинотеатра "Салют" было всего две остановки.