Следующие два часа были тихими, жутко скучными. Поплавав в пруду, теща и тетя набрали полведра пупырчатых огурцов для гостей, и после этого все выпили чаю на прежнем месте, под старой яблоней, с одним лишь отличием: отчим Ани спал в доме. Леша, выспавшись на ручках у мамы, с новой энергией бегал по грядкам за кошкой, а Рома сел рядом с мамой и пил чай вместе со взрослыми.
Наконец пришло долгожданное время отъезда. Незадолго до этого Беспалов ушел к пруду, сел на одну из бетонных ступеней, спускающихся к воде, и погрузился в чистое созерцание. Здесь никого не было. Здесь было тихо. Он чувствовал: растворяется негатив и постепенно, с каждой минутой, замещается легкостью и спокойствием, столь редкими в последнее время. Это награда за муки, что он принял сегодня. Если бы он был художником, он написал бы здешний пейзаж: застроенные дачами низкие берега, заросли камышей в нескольких метрах по правую руку; рябь серой воды; удочки рыбаков, ждущих поклевки; юркую стрекозу – и над всем этим чистое лазурное небо, еще не тронутое тлением летнего вечера. Какой контраст с тем, что было там, за обедом. Умиротворенность природы – и пьяная ругань. Вечное небо – и мелочный быт.
Пора!
Он встал. В последний раз окинув взглядом окрестности, он пошел вверх по ступеням. Он не вернется сюда. Его ждет будущее, близкое будущее. Он вот-вот будет там.
– Слава Богу, это закончилось! – сказал он, как только они отъехали.
– Здесь я с тобой согласна. Мама сначала не слушала, когда я ей говорила, что он ей не пара, а теперь – сам видишь… Он раньше пил меньше и выглядел лучше. С цветами к ней приходил, чистый, в костюме, но я его сразу вычислила, быдло помойное.
– Каждый сам выбирает свой путь. Твоя мать выбрала.
– Думаю, она долго не выдержит.
– В этом я не уверен.
– Ее тоже можно понять. Она долго жила одна, а тут счастье такое. От радости в зобу дыханье сперло.
– Да уж.
– Можно попросить тебя об одном одолжении?
– Да.
– Мама переживает, что вы с ней мало общаетесь и что ты не можешь поговорить с ней по телефону больше одной минуты.
– О чем? Дома нормально, здоровье нормально, все, в общем, нормально. Давай запишем на диктофон – буду включать. Я все равно не скажу ей, если что-то не так.
– А мне?
– Может быть.
– То есть нет?
– Да, но в меру. Мужчина не должен жаловаться, он должен действовать.
– Сильно сказано. Сына, ты это запомнил?
Сидя сзади в детском кресле, Леша кивнул:
– Да, мам.
– Ладушки!
Обратно доехали без приключений, даже без намека на аварийную ситуацию, поэтому муж скупо похвалил Аню, чем очень польстил ей. Он решил про себя, что кода их отношений должна быть тихой и позитивной, не омраченной громкими глупыми ссорами. Нет смысла ссориться тем, кто скоро расстанется.
Наскоро приняв душ, он отправился на "летнюю холостяцкую прогулку", как он ее называл. Если позволяли погода и время, он шел куда глаза глядят, разными маршрутами, и отдыхал, глядя на город и думая обо всем, о чем угодно, кроме работы. На этот раз он шел в Центральный парк. По выходным, с половины восьмого до половины десятого, там выступали местные рок-команды. Это был своего рода рок-фестиваль, подарок любителям харда. Денег за вход не брали. Вкалывали на совесть.
Он прошел мимо серой девятиэтажной общаги, где жил бедным студентом (эх, сколько воспоминаний!) и вошел в парк со стороны улицы Каменской. Сюда долетали звуки музыки, и он непроизвольно ускорил шаг. Он шел по тенистой центральной аллее, где когда-то гулял с Викой. Как давно это было. Почти десять лет назад. С тех пор, кажется, мало что изменилось, но память штука скверная, ей нельзя верить. Он изменился сам. Он повзрослел. Расставшись с прежними идеалами, он стал жить в мире, где правят деньги, а не любовь к ближнему, и где от смысла слова "свобода", как знал его Саша, остался лишь звук. Он мимикрировал и с этим смирился. Он как все. Он не МакМерфи. Он плывет по течению, вместе со всеми. Он штамп, пусть и удачный с точки зрения ценностей общества потребления. Время от времени он прозревает, но, применив двоемыслие и самостоп, возвращается в зону комфорта из ранних сумерек истины. Когда-то там было солнце. Он жил там, глядя на мир сверху – как Заратустра – и чувствовал в себе силы плыть против течения.
Он уже близко. С каждым шагом музыка громче. Грохот ударных, плотные волны баса, рев электрогитары, – магия, действующая на подсознание, на уровне чувств и инстинктов. Пожалуй, ни один вид искусства не может сравниться с музыкой по силе воздействия. Когда твоя сущность вибрирует в унисон с ней и следует за ней в судорогах экстаза, ты напитываешься энергией из первоисточника, путь к которому знают гении и безумцы.
Вот и площадь.
В ее центре – круглая клумба (на Новый год здесь ставят главную елку города), а на сцене длинноволосые парни рубят старый неувядающий хит "Rock around the clock tonight". Народу немного, сто – сто пятьдесят человек, и места хватает всем. Кто-то потряхивает головой в такт музыке, кто-то скромно притопывает, а седовласые дядьки в косухах, старые рокеры, пляшут у сцены. Рок – музыка всех поколений, она не стареет; однажды родившись, она будет звучать до тех пор, пока люди не исчезнут с лица Земли под тяжестью собственных прегрешений.
When it's eight, nine, ten, eleven too,
I'll be going strong and so will you.
We're gonna rock around the clock tonight,
We're gonna rock, rock, rock, "till broad daylight,
We're gonna rock, gonna rock around the clock tonight.
Через двадцать минут стал накрапывать дождик.
Упала капля, другая, третья. Пыльный асфальт жадно впитывал влагу. Кап-кап. Кап-кап. Кап-кап. Дождь усиливался. Раскрылись зонты, кто-то спрятался под деревья, а самые боязливые двинулись к выходу – скатертью им дорога.
Он не последует их примеру. Закрыв глаза и подставив лицо дождю, он ловит капли открытым ртом – как в детстве – и улыбается. Зачем бояться дождя? Вымокнешь? Вот ведь проблема. Дома высушишься, не сахарный, не растаешь. Простынешь? В июле? Вспомни, как мальчик Саша играл под дождем в футбол, ездил на велике, ходил на рыбалку или просто бегал по улице как угорелый, не внемля голосу разума, которым с ним говорили родители. Он до сих пор жив-здоров, но с возрастом стал осторожней, и нет-нет да и поймает себя на том, что это ему не нравится. Во взрослении есть свои плюсы, но взамен многое отдаешь безвозвратно.
Ребята начали новую песню.
"Thunderstruck".
AC/DC.
Здорово. Прямо в тему. Вот-вот грянет гром. Пусть песня не о природном явлении, а о женщинах – это неважно. Идет дождь, волосы и рубаха мокрые, рокеры без зонтов пляшут у сцены – здорово, черт побери!
Фронтмен рвет воздух хриплым голосом Брайана Джонсона, взяв микрофонную стойку фирменным рокерским хватом:
Sound of the drums
Beating in my heart!
The thunder of guns
Tore me apart!
You've been… thunderstruck!
Молния вспыхнула в небе.
Бах!
Треснуло и громыхнуло прямо над парком.
Парни на сцене заулыбались. Фронтмен добавил экспрессии в голос.
Еще одна вспышка.
Бах!
Поймав кураж, зрители дружно мотали мокрыми головами и подпевали.
Thunderstruck! Yeah, yeah, yeah, thunderstruck! Thunderstruck! Yeah, yeah, yeah!
Вот она, суть рок-н-ролла. Вот она – жизнь!
Когда песня закончилась, музыканты поблагодарили всех, попрощались, и народ потянулся с площади. Дождь припустил сильней. Он заливал все вокруг, стучал частой дробью по листьям, по пластиковому навесу над сценой, по крышам киосков и грозил еще большей мощью.
Саша вышел из парка через центральный вход, между рядами колонн, и встал у дороги, вытянув руку.
На мгновение пришла мысль: может, пройтись до дома пешком, наплевав на дождь, на условности и на туфли за триста долларов? Может, продлить чувство радости и свободы, вернувшееся после долгого перерыва? Мелькнула мысль – и тут же погасла как искра.
Остановилась бежевая "девятка".
С сомнением взглянув на него, старик вломил цену в два раза больше обычной, и он согласился без торга.
Дождь шел плотной теплой стеной. Превратив улицы города в мутные реки и смыв с них толстый слой пыли, скопившейся за две жарких недели, он на этом не успокоился. Он хотел стать местным стихийным бедствием, а в перспективе – новым Всемирным потопом, спастись от которого невозможно, ибо новый Ной не родился и никто не построил ковчег, предчувствуя кару небесную. Люди стали слишком самонадеянны. Считая себя царями, они думают, что природа все стерпит. Но стоит проснуться вулкану или спуститься лавине, или начаться землетрясению, как бегут они с глазами полными ужаса и молят истово Бога: спаси нас от страшной смерти, прости нам все прегрешения. А Бог? Ему все равно. Он не встретит грудью лавину, не охладит вулкан, не остановит древние материковые плиты своей божественной дланью. Он даст людям погибнуть. "Где были вы, – спросит он, – когда не боялись? Где была ваша вера? Вы грешили и не раскаивались. Я был не нужен. Может, вы думали, что я мертв"?
Как льет дождь! Как красиво и мощно! Стеклоочистители не справляются, дергаются и скрипят.
В машине накурено.
Свежие ощущения уплывают, слабея с каждой минутой, и скоро от них ничего не останется, кроме воспоминаний, которые меркнут с течением времени, смешиваясь с более поздним опытом и фантомами воображения.
Он чувствует дискомфорт. Рубашка и джинсы прилипли к телу, в туфлях хлюпает, нижнее белье, тоже промокло – снять бы все поскорей.
Аня открыла дверь и посочувствовала ему:
– Бедненький! Я звонила – не слышал?
– Там была громкая музыка.
– В парке?
– Да.
Он прошел в ванную.
Душно в квартире. Тесно и душно. За окном льет дождь, закончились выходные, а впереди пять будних дней и игры с Виктором Моисеевым.
Глава 4
Борясь с меланхолией понедельника, он просматривал скучный договор о тридцати страницах, а мысли то и дело съезжали в сторону. Вспомнились то дача, то дождь в парке. Дача – чаще. Он снова был там – как на спектакле. Снегирев пил водку, пьяно ругался, и так хотелось дать ему в морду, что пальцы сами сжимались в кулак как перед дракой. Напротив, он не мог, как ни старался, воскресить чувства, пережитые вечером в парке. Он помнил, как это было, и видел картинку, но эмоции, всякий раз оказываясь вне фокуса, не поддавались.
Он посмотрел на часы. Девять тридцать. В девять пятнадцать приходит Оксана с графиком встреч на день, но ее еще не было. "Странно", – подумал он, и тут же раздался звонок.
"Gorbatenko Larisa" – увидел он на дисплее.
Отдел кадров.
Он нажал клавишу громкой связи:
– Да.
– Доброе утро, Александр Александрович.
– Доброе.
– Александр Александрович, вы в курсе, что Оксана хочет уволиться?
Секундная пауза.
– Нет.
– Пришла с заявлением. Я спросила, в чем дело, но она не сказала.
Он спит? Видит дурной сон?
– Ладно. Я разберусь.
Он сразу набрал Оксану.
– Александр Александрович, доброе утро, – сказала она. – Иду. Простите, я задержалась.
– Доброе утро.
Через минуту она вошла.
Выглядела она неважно.
Бледная кожа, припухшие веки, темные круги под глазами. Ее взгляд, обычно живой и блестящий, в эту минуту был тускл и потерян в пространстве. Она была не здесь, а где-то в себе, там, куда не заглянешь, пока тебе не откроют. Она была собрана, шла твердо и прямо, даже слишком твердо и прямо, и несла лист с графиком встреч.
Приблизившись и стараясь не встретиться взглядом с шефом, она села в кресло и аккуратно, как-то чересчур аккуратно, положила график на стол. Белый лист на темное дерево.
Согласно утреннему ритуалу он должен был взять график, взглянуть на него, при необходимости внести коррективы – но вместо этого, оставив его без внимания, он спросил:
– Что случилось? Мне звонили из кадров.
Она опустила голову.
– Я увольняюсь, – едва слышно сказала она.
– Почему?
Пауза.
– Будет лучше, если ты скажешь и мы подумаем, что с этим делать. Зарплата? – он смотрел на нее, улавливая реакцию.
"Нет", – покачала она головой.
– Работа не нравится?
– Нравится.
– Что в таком случае?
Он спрашивал мягко, без лишних начальственных ноток.
Она смотрела в сторону, на шкаф с тонированными стеклянными дверцами. Полки ломились от хлама. Бутылки с элитным спиртным, награды с ярмарок, конкурсов, выставок; тысячи подарков и сувениров, в том числе семь или восемь охотничьих ножей, сабля и пионерский горн, – все это копилось годами и не использовалось. Шкаф мог бы претендовать на звание самого бесполезного шкафа в мире.
– Если дело не в работе и не в зарплате, то в чем?
Оксана молчала.
– С кем-то поссорилась? – спросил он. – С Ольгой?
Кажется, он попал в точку.
– Пожалуйста, больше не спрашивайте, – сказала она твердо.
Он взял паузу:
– Ладно, как знаешь. Подумай еще, не спеши понапрасну. Договорились?
– Да.
Она встала и вышла.
"Девушки в приемной поцапались, – решил он. – Оля бесится и ревнует".
Он не додумал мысль.
Вновь зазвонил телефон.
"Moiseev Viktor", – увидел он на дисплее.
"На ловца и зверь бежит", – подумал он.
Он не включил громкую связь, а взял трубку. Они общались без громкой связи – как равный с равным, по негласному правилу, установленному между ними.
– Привет.
– Привет.
– Зайду?
– Да.
Не прошло и минуты, как Виктор открыл дверь. Бодрый, свежий и энергичный, он не был похож на человека, страдающего синдромом первого дня длинной рабочей недели.
Они пожали друг другу руки.
– Привет.
– Привет.
Беспалов, кажется, переусердствовал: что-то хрустнуло в пальцах у Виктора, но тот не подал виду, хотя вряд ли ему было приятно.
– Выпьем кофе? – предложил Виктор.
– Можно.
Они прошли в комнату отдыха. Беспалов нажал клавишу на телефоне:
– Оля, сделай нам, пожалуйста, кофе.
– Да, Александр Александрович, – из динамика раздался голос Ольги. По ее голосу чувствовалось, что она, мягко сказать, удивилась и старается это скрыть.
– Правильно я понимаю, что это обмен секретаршами? – спросил Виктор с липкой ухмылкой.
– Видел Оксану?
– Да.
– Видел, в каком она состоянии?
– Нет. Что с ней?
Кажется, Витя фальшивит.
– Мелочи… Увольняется.
Виктор присвистнул.
– Что вдруг?
– Не знаю.
Вглядываясь в рыжего компаньона, вслушиваясь в его голос, он слышал и видел фальшь. Вне всяких сомнений, Витя играет.
– Витя, ты что-то знаешь?
– Я расскажу, если хочешь. Но хочешь ли ты? – спросил Виктор как-то зловеще. Зрачки глаз потемнели.
– Да.
– Ты уверен? Или лучше оставить как есть?
– Что?
– Все.
– Нет, лучше правда.
– Да? – усмехнулся Виктор. – Я не уверен. Но слушай. В пятницу после праздника мы сели в такси и поехали в ресторан. Мы выпили там вина. Пару бутылок. Потом снова сели в машину и приехали к ней домой. Дальше?
– Да.
– Я ее трахнул. Я знал – она этого хочет. Слегка подергалась для проформы, не сразу раздвинула ноги, но это все мелочи. Я вытер ей слезки. Мы мирно расстались.
– Ты ее изнасиловал.
– Саша, я тебя умоляю, – поморщился Моисеев. – Что за лексика? Знаешь как говорят: сучка не захочет – кобель не вскочит? Все было по обоюдному согласию, просто девочка в последний момент занервничала по поводу своей моральной устойчивости и чуть было не передумала. Молодо-зелено, хочется-колется. Пришлось ей помочь.
– То есть насиловать.
– Я ее в машину силком не затаскивал! – отреагировал Моисеев. – И в дом к ней не вламывался! Сказала "а" – говори "б", нечего строить целку.
– Сволочь ты, Витя.
Моисеев переменился в лице. Взгляд заострился, мышцы окаменели, он подался вперед на диване.
– Саша, я не ослышался? Ты назвал меня сволочью? Из-за сучки, у которой было так мокро, что я раз выскользнул из нее?
– Да, Витя. Ты не ослышался.
– Взял бы слова назад. Было бы лучше.
– Нет.
– Ладно, как знаешь.
Они смотрели друг другу в глаза.
– Зря, Саша.
В дверь постучали.
Вошла Ольга с подносом. Вид у нее был озадаченный. Почувствовав атмосферу в комнате и поймав ледяной взгляд Моисеева, она покраснела и с этой минуты стала смотреть вниз. Молча расставив чашки с кофе, она выдавила "пожалуйста" и вышла.
– Саша, – с вкрадчивостью тигра спросил Моисеев, не притрагиваясь к кофе, – ты тоже хотел ее трахнуть? Да?
– Нет.
– Врешь. Если я сволочь, то ты, Саша, сволочь не меньшая. Просто тебе слабо сделать то, о чем ты мечтаешь.
Виктор встал и пошел к дверям. Через два шага он бросил через плечо:
– О делах позже! -
И вышел.
В комнате остался запах французской туалетной воды.
Остановив взгляд на чашке с кофе, Беспалов пытался втиснуть в мозг и упорядочить все, что он услышал, увидел, почувствовал. Что теперь делать? Зачем она села в машину? Зачем впустила к себе это чудовище? В голове не укладывается. Кто бы подумал, что это возможно? Черная вода льется по скалам. Она мертвая, эта вода, в ней нет жизни. У них нет будущего. Мертвая вода между ними. Когда смотришь в нее – не видишь себя. И видеть не хочешь. Черная вода бурлит, кружась быстрым водоворотом, и затягивает на глубину, где сгустки грязи, спермы и крови плавают вперемешку.
Звонок телефона выдернул его на поверхность.
– Александр Александрович, через час у вас встреча с Пучковым из банка.
– Спасибо, Оксана. Через пятнадцать минут выезжаю.
– Я занесу вам бумаги на подпись?
– Да.
В ее голосе больше жизни, чем было при встрече. Это хороший знак. Но после всего, что случилось, она не останется здесь. Выбора у нее нет. Он больше не будет ее отговаривать.
На столе ждала стопка бумаг, не разобранных с прошлой недели. Вот-вот она вырастет. Служебки, приказы, письма, контракты, – стихийное бедствие, которое никогда не закончится. Когда он умрет, ему положат в гроб несколько договоров и пару мобильников – чтобы он, не дай Бог, не расслабился и не вздохнул с облегчением, свесив ноги с белого облака.
Вошла Оксана. Все такая же бледная, с припухлостями вокруг глаз, она принесла новую порцию чтива и поспешила выйти из кабинета, ни разу не встретившись с ним взглядом. Чтобы отвлечься от черных мыслей, он взял бумаги из стопки. Факс из мэрии с запросом о прогнозе продаж, служебка Шлеина на аренду банковской ячейки для нужд безопасности, несколько входящих писем (в том числе написанная неровным сбивчивым почерком претензия от некого Иванова П. В., жаловавшегося, что ветчина не оправдала его ожиданий, была "жидкой и травянистой"), три исходящих и два договора. Он завизировал все за минуту. Стало чуточку легче. Жизнь продолжается. Однако с этого дня все будет иначе. Он не заглядывает в будущее, он сделает это позже.