Все знали о чувствах Чудова к Тане, их однокурснице. Это был редкий случай, когда он получил от ворот поворот, быстро, без сантиментов. Не привыкший к отказам, он долго не мог оправиться от удара, поверить в случившееся. Он попробовал еще раз, и результат был не лучше. С тех пор (дело было полгода назад) он при всякой возможности пренебрежительно высказывался о Тане и крайне сухо здоровался с ней в коридоре. Многим, впрочем, казалось, что это был панцирь, под которым спрятался уязвленный и все еще неравнодушный к ней молодой человек. Что самое страшное – Таня нанесла ущерб его имиджу сердцееда, местного Казановы.
Мент ничего не заметил. Он задал несколько вопросов об отношениях Спицыной и Никитина, сделал пометки в блокноте и напоследок спросил, были ли у Жени враги. Услышав, что врагов не было, опер кивнул и, предупредив, что при необходимости их вызовут, ушел.
Закрыв за ним дверь, Чудов как зомби сел на кровать.
– Да, Жека сделал… – выдавил он.
Саша встал и прошелся по комнате. Он посмотрел на Чудова. Карие глаза, которые полгода назад не помогли ему завоевать сердце Тани, уперлись в фанерную стену. Потрепанные обои в коричневую полоску, девушки в купальниках и без, масляные качки, рокеры, – вот что он видел. Или не видел.
– Он сам прыгнул, без вариантов, – сказал Чудов через минуту.
– Да, – Саша согласился с ним и пошел чистить зубы. Спать расхотелось. Через полчаса все равно вставать – сегодня экзамен.
В блоке он встретил опера. Тот вышел из туалета (там не было света – стырили лампочку) и, ополоснув руки под краном, продолжил обход общаги.
Из комнаты вышла Ната. По ней было видно, что спала она плохо и мало: учила билеты или писала шпоры в ночь перед экзаменом.
Как выяснилось, мент был у нее и задавал те же вопросы.
– Ужас… – Она подошла к раковине. – Зачем он так?
Саша пожал плечами:
– Кто знает?
– Страшно… Я его вчера видела, представляешь? "Привет" – "Привет".
Ему хотелось успокоить ее, защитить, приласкать, но все, что он сделал – снова пожал плечами:
– Может, и нет. Не страшно. Раз – и все.
– В голове не укладывается… Это он из-за Таньки. А она плакать не будет.
– Думаешь?
– Сомневаешься? – Ната сделала паузу. – Не сомневайся.
– Ты слишком легко судишь о человеке.
Перекинув полотенце через натянутую в блоке веревку, он выдавил пасту на щетку.
Ната задумалась.
– Нет. Таня плакать не будет. Увидишь.
В блок вошел Родя Клевцов: взлохмаченные светлые волосы, красные глаза с расширенными зрачками, общая вялость, – он был явно с похмелья. Все как обычно.
Саша понял, что Родя знает. Что-то было в его взгляде – удивление, осознание.
Он пришел сюда по нужде – воспользоваться туалетом. В санузле блока, где он жил, уже второй день стояла вода по щиколотку. Андреич пропал, его два дня не было дома. Люся сходила в ментовку, дабы очистить совесть, но было ясно: Андреич запил и скоро вернется – когда кончатся деньги и не у кого будет занять. Он исчезал регулярно и всякий раз возвращался.
– Здорово! – Клевцов кивнул Нате и протянул руку Саше. – Про Жеку слышали?
Саша молча кивнул. Он чистил зубы.
– Я с ним недавно курил на балконе, знаете, что он сказал? "Жизнь задолбала. Выпью и прыгну отсюда".
– И? – Напряглась Ната. От Роди всего можно ожидать. Скажи он: "Прыгай, правильно сделаешь" – она бы не удивилась.
– Я сказал, что нужно забить на всех и жить по своим правилам. Жизнь – это театр, а люди в нем – актеры. У всех свои роли. Если на всех обращать внимание и под каждого прогибаться, то не сделаешь главного. Надо жить проще, не парясь, по-своему.
– А он? – Ната во все глаза смотрела на Родю.
– Сказал, не получается жить. Что-то такое. Я был выпивши, плохо помню.
Взгляд голубых глаз был типичным взглядом Клевцова – словно он одновременно видел что-то здесь и за пределами этой реальности – что-то, что не видели остальные. Он жил в двух мирах, и еще неизвестно, где больше.
– Я Жеке завидую, – вдруг выдал он. – По-своему.
Щетка замерла во рту у Беспалова.
– Знаете почему? – Родя продолжил. – Он всех нас сделал. Мы будем жить и бояться смерти, а он уже ничего не боится. Он в нирване, вместе с Кобейном и Моррисоном. Это… своего рода счастье. Когда ничего не хочешь, ничего не боишься и не знаешь, что умер.
Саша и Ната молчали.
– А что? – продолжил Родя (он стоял, опершись плечом о стену и смотрел прежним взглядом в пространство). – Это поступок. Взять и прыгнуть. Инстинкт самосохранения сильная штука, не каждый с ним справится.
– Может попробуешь? – Нате явно не нравились мысли Клевцова. Он во всем был слишком оригинальным, не все понимали его и принимали.
– Может. А пока я в сортир, если не возражаете.
Он оттолкнулся плечом от стены.
– Скинемся на похороны? – предложил Саша. – У Жеки батя пьет, а больше никого нет.
– Саня, я за. Славка Брагин знает Женькиного отца. Они с Жекой из Купино, вместе учились в школе.
Ната кивнула:
– Скинемся. Передадим через Славу.
Родя открыл дверь туалета.
– Блин, света нет! Руки бы вывернуть с лампочкой!
В блок вышли Чудов и Слава Дерягин.
– Здорово! – Задержавшись у входа в санузел, Родя поднял руку.
– Здорово! – ответили те.
Родя вошел в туалет.
– Сейчас сделаю дело! – сказал он оттуда. – Стреляю вслепую!
Больше он ничего не сказал.
Зимняя сессия была в самом разгаре. Это такое время, когда жизнь медом не кажется. Напрягаешься и перенапрягаешься, зубришь то, что невозможно осмыслить, пишешь шпоры, доводишь мозг до точки кипения, а разум – до помутнения, спишь мало, ешь плохо, ходишь на бредовые консультации, свято веришь в то, что на экзамене не вытянешь ни один из тех немногих билетов, которые ты не знаешь и к которым нет шпоры; выходишь на улицу раз в день, загруженный, зомбированный, – одним словом, СЕССИЯ. Ее не пропустишь, не обойдешь, она неизбежна, а спустя годы вспоминается как нечто забавное – когда смотришь в прошлое сквозь розовое ностальгическое стекло.
Сегодня у Чудова и Беспалова был экзамен по страхованию, а Слава шел на консультацию по банковскому делу. Они сдали по два экзамена. Осталось сдать три.
Вернувшись в комнату, Саша включил чайник и поставил разогревать жареную картошку в черной от жира сковороде: то, что осталось с ужина. Ночью картошка покрылась трупными пятнами, выглядела неаппетитно, но это никого не смущало. Никого, кроме Сашиной мамы. Как-то раз (дело было на первом курсе) мама приехала к сыну в гости. Сели завтракать. Сын вынес картошку. Увидев ее, мама расплакалась и долго не могла успокоиться. "Ах, ты мой бедненький! Что же ты кушаешь?" – причитала она, хватаясь за сердце. С тех пор при всяком удобном случае она вспоминала тот случай и свой материнский шок. К счастью, она не знала, что ели здесь кое-что и похуже черной картошки.
У Славы было собственное меню. Он готовил отдельно. Вчера он сварил сосиски и макароны с заделом на утро. Эти сосиски, пользовавшиеся популярностью у студентов, были сделаны, согласно надписи на этикетке, из курицы и свинины, стоили дешево и обладали свойством не портиться при комнатной температуре в течение трех-четырех дней. Не чудо ли?
Разогревая картошку, Саша думал о Жене. Как свыкнуться с мыслью о том, что его больше нет? Это невозможно осмыслить. Логика здесь бессильна. Не укладывается в голове мгновенный прокол из есть в нет. Без переходного состояния. Без процесса. Без времени. Мертв – слово, суть которого непостижима. Ты не можешь представить ничто, как ни старайся. Сон без сновидений – самая близкая аналогия. Неважно, сколько ты спишь, час или тысячу лет, – для тебя это отсутствие нисколько не длится, ты не знаешь, что спишь.
Завтракали быстро. На часах было восемь. Экзамены начинались в девять. Все хотели быть в числе первых. Нет смысла растягивать удовольствие, не тот это случай. Перенервничаешь в коридоре, перегоришь. Не стоит рассчитывать на то, что препод устанет и станет менее требовательным. Кто знает, как на нем отразится усталость? Вдруг он станет нервным и раздражительным и будет цепляться? Вдруг решит, что был слишком мягок и ставил слишком много хороших оценок? В конце концов, сдав экзамен, ты расслабляешься – согласись, это лучше, чем ждать своей участи в коридоре.
Чудов сутками писал шпоры на четвертинках тетрадных листов. Он писал их всегда, не полагаясь на память, но почти никогда не использовал. Он разработал уникальную, практически безотказную схему. Сначала он складывал шпоры в стопку, одну к одной, соединял их скрепкой и пронумеровывал. Далее, составив опись с указанием порядковых номеров, он прятал ее в левый карман брюк, а шпоры – в правый. В случае форс-мажора он перво-наперво отыскивал в описи номер шпоры. После этого он на ощупь отсчитывал шпоры в кармане, стараясь не сбиться, и вытаскивал нужную. Он так наловчился, что ошибался лишь в одном случае из двадцати, что доказывал на спор в общаге. Его шпоры пользовались спросом у одногруппников. Сдав экзамен, он раздавал их товарищам по несчастью. Берите, пользуйтесь на здоровье.
Слава тоже писал шпоры, но, как и во всем, был закрытым и самодостаточным: ни я, ни мне. Через годы учебы он шел серьезно, с хмурым упорством-упрямством. Он словно задался целью доказать что-то кому-то, пробиться во что бы то ни стало, наперекор чьей-то злой воле. Люди ему мешали. Он был вынужден с ними общаться, тратить на них время и даже подстраиваться под них. Это отвлекало от цели. Таким он виделся окружающим, и вряд ли кто-то задумывался о том, кто он на самом деле. Его редкие улыбки, какие-то детские, светлые, – может быть, в них ключ к тайне, но какой смысл думать об этом, если все и так ясно? Кто хочет быть объективным?
В отличие от соседей по комнате, Саша редко писал шпоры – только в том случае, когда текст был настолько абсурден, что не поддавался даже зубрежке. Его мутило от страшной чуши, что порой несли преподы, от длинных бессмысленных фраз, выдранных бог знает откуда и кое-как слепленных в некое подобие лекции. Если не повезет и вытащишь этот вопрос, будешь вынужден повторить слово в слово бессмыслицу, и единственный выход – шпора. Списал, отчеканил, препод выслушал с умным видом – пять. Десятки часов жизни выброшены на свалку. Ты их потратил зря. На закорючку в зачетке.
***
Завтракали молча. Каждый был погружен в себя. Было что-то незримое, что связывало их, даже сплачивало. Они заглянули в глаза смерти. Там было пусто и холодно. Что в сравнении с этим их мелкие трения и обиды? Еще вчера здесь искрило от напряжения, а сейчас было тихо. Так будет недолго. Слава вот как достал. Позавчера он не спал до пяти утра и другим не давал. Посмотрев бокс, он сел писать шпоры, два раза пил кофе (от старого чайника было шуму как от реактивного самолета) с печеньем вприкуску (печенье хрустело), а в финале – внимание! – взялся за стирку носков. Он постирал их в блоке, а развешал зачем-то в комнате. Чтоб не украли? С носков капало. Кап-кап. Кап-кап. Говорят, от китайской пытки можно сойти с ума. Специально он, что ли? В пять он лег спать и дрых до полудня. Злые и жаждущие отмщения, Саша и Чудов что только не делали: топали, гремели посудой, громко смеялись, смотрели новости по телевизору, – но, к их великой досаде, цели своей не достигли. Поворочавшись с боку на бок, Слава лег на спину, сложил на груди руки и больше не шелохнулся. Его утренний сон был железобетонным. Не отплатишь ему той же монетой. Это в высшей степени несправедливо. Дальше – больше. Проснувшись, он имел наглость похвастаться – как поздно я лег! – но был встречен холодно, даже грубо, и сразу ощерился иглами как дикобраз.
Так, в общем, жили.
Позавтракав, пошли в институт: Саша и Чудов – вместе (у них была фаза взаимной терпимости на почве конфликта с Дерягиным), а Слава – отдельно. В конце концов нельзя воевать по принципу "каждый с каждым". Их коалиция была вынужденной, не от хорошей жизни складывающейся. Они всякий раз невольно сближались, когда Слава их доставал.
На улице они увидели кровь. В двух метрах от входа.
Кровь была припорошена снегом.
Ее было много. Участок два на три метра был огорожен красными лентами, а внутри и снаружи все было истоптано. Рядом следы шин. Снег падал крупными хлопьями, медленно и красиво – как в зимней сказке, и красногрудый снегирь, которому не было дела до того, что кто-то сегодня умер, прыгал с ветки на ветку в поисках корма.
Саша и Чудов остановились.
"Кровь как варенье". Тошнота подступила к горлу.
Из-за угла вышли две девушки: в коротких китайских пуховиках, в сапогах с высокими голенищами, в колготках не по сезону. Катя и Света. Они жили на седьмом этаже, в комнате номер семьсот, то есть прямо над шестисотой. Обе любили мужское общество и не отказывали мужчинам, стараясь брать от жизни по максимуму, пока были желание и возможность. Судя по их серым лицам и кругам под глазами, они возвращались с пьянки, и сессия им была не помеха.
Увидев кровь и красные ленты, они замедлили шаг и через мгновение остановились. С расстояния в несколько метров Саша увидел, как они побледнели.
Через минуту они снова пошли. Обойдя страшное место, они подошли к крыльцу.
– Кто-то подрался? – спросила Катя.
– Нет, – Саша прочистил горло. – Женька Никитин прыгнул с балкона.
Его взгляд был прикован к пятну. Он не мог отвести взгляд.
– Женька?..
Девушки обернулись. Они смотрели на кровь.
В течение долгого времени никто не сказал ни слова.
– Он…? – начала Света.
– Да.
Хлопьями падал снег. Снегирь замер на ветке и стал смотреть глазками-пуговками на странных грустных людей.
Не сговариваясь, девушки задрали головы, отыскивая тот самый балкон.
– С девятого. – Саша посмотрел вверх.
Дверь на балкон девятого этажа была приоткрыта, у железных прутьев стояла разваливающаяся, занесенная снегом картонная коробка, одно из стекол треснуло по всей длине и было заклеено скотчем.
– Мы собираем деньги Женьке на похороны, – тихо сказал Саша. – Славе сдавайте, если надумаете. Женькин батя приедет, ему отдадим. Он, правда, пьет – надо будет Славу к нему приставить, чтоб деньги не пропил.
– Вы его видели? – шепотом спросила Катя, едва шевеля губами.
– Нет. Он ночью.
– Мент приходил, – Чудов сказал громко. – Всех тут расспрашивал.
Саша взглянул на часы. Без двадцати девять. Вот-вот начнется экзамен. В сравнении с тем, что случилось сегодня, это ничтожная мелочь, не имеющая значения. Ничто не изменится в жизни, даже если завалишь. Жизнь началась двадцать один год назад и закончится где-то там, в не очень далеком будущем. Это единственное, что он знает наверняка. Движение из прошлого в будущее не остановится ни на миг, а там, впереди, ждет хозяйка пустых глаз. "Зачем твоя жизнь, – спрашивает она, – если скоро тебя не станет? Ты искра между черными безднами небытия. Двадцать два года назад ты не знал, что тебя еще нет, и очень скоро не будешь знать, что тебя снова нет и НИКОГДА не будет. Люди, напрасно вы суетитесь, пытаясь заглушить свои страхи. Напрасно выдумываете смысл жизни. Его нет. Нет смысла в вашем мгновении. Это иллюзия. Вся ваша жизнь – бессмысленная попытка найти оправдание тому, что вы есть. Истина – это я, а я есть ничто. Однажды вы станете мной и наконец успокоитесь, но не узнаете этого. Глупцы! Вы боитесь того, чего нет. Вы боитесь, надеясь на то, что ваши души бессмертны. Подгоняемые страхом, вы верите в сказки ваших священников. Бросьте! Не бойтесь. Я не враг ваш, а друг. Вы есть я, а я – вы. Кроме нас, ничего нет. Жизнь не стоит того, чтобы жить".
Саша с трудом отвел взгляд от глаз смерти.
Может, правда, ну его, этот экзамен? Может, надо делать лишь то, к чему лежит душа, и тратить время на что-то действительно важное? Как отделить зерна от плевел и найти в себе смелость взять только зерна? К той ли стене приставлена лестница, по которой ползешь вверх год за годом, перекладина за перекладиной, не видя конечной цели? Кем хочешь быть там, наверху, в лучах заходящего солнца, в шаге от вечности? Путь не менее важен, чем цель. "Как?" и "Куда"? – чтобы ответить на эти вопросы, нужно быть честным, сильным и прозорливым. Еще есть время, но его меньше, чем кажется.
Он поднял голову.
Он увидел серую однородную массу, похожую на бетон. Низко повиснув над заснеженными деревьями, крышами и людьми, она спрятала за собой солнце и синее небо. Рассеивая солнечные лучи, она превращала их в бледный усталый свет. Нет ответов – только вопросы. Ступени, ступени, ступени – в серое небо.
Они продолжили путь.
На балкон пятого этажа вышел Дима Прянишников, одетый не по погоде: в спортивных штанах, в вытянутой синей кофте с круглым вырезом, в тапках на босу ногу. Облокотившись о перила, он посмотрел вниз, закурил и сразу вернулся в тепло.
Небо стало светлеть.
В одном месте, над крышами дальних домов, серая муть истончилась, растаяла, и в проталине Саша увидел солнце. Оно вставало над горизонтом, не яркое и не слепящее, зимнее, а с ним появилась надежда. Саша улыбнулся. Он знал, что есть смысл. Не может не быть. Солнце не может светить просто так, а он – просто так жить. Однажды все встанет на свои места, мозаика сложится и он увидит цельное полотно жизни, а не разрозненные кусочки.
С этим чувством он подошел к главному корпусу НИНХа на улице Каменской.
Поднявшись на второй этаж и миновав младшекурсников, толпившихся у подоконников с конспектами наперевес (впрочем, были также пудреницы, зажигалки и глянцевые журналы), он увидел своих и понял, что в первую партию не попасть: здесь было полгруппы, человек десять-двенадцать, и все хотели быть первыми. Что ж, не судьба в этот раз.
Атмосфера в целом была спокойной, но напряжение чувствовалось. Двое читали конспекты, а остальные слонялись без дела или общались на темы, не связанные с экзаменом.
Вика и Лена болтали.
Они чувствовали себя уверенно, могли в крайнем случае рассчитывать на снисходительность препода (в число автоматчиков не попали, но были на хорошем счету), и сейчас все их внимание было сосредоточено на ожерелье из искусственных камешков на шее у Лены. Лена купила его вчера. Камни чередовались с бежевыми "штучками" (так назвала их Вика, не сумев найти подходящее слово), похожими на кораллы, и было очень красиво. Оригинально.
Они поздоровались.
– Что такой хмурый? – Вика с улыбкой смотрела на Сашу. -
Он в это время думал о том, стоит ли рассказывать о страшных событиях. Решил, что пока не стоит.
Чудов думал иначе. Ему не терпелось шокировать одногруппников.
Переступив с ноги на ногу, он сообщил:
– Ночью Женька Никитин погиб.
Рядом все стихло, и он оказался в центре внимания.
– Прыгнул с балкона, – сказал он, опережая вопросы.