Лена смотрела на Чудова распахнутыми глазами, а Саша смотрел на нее.
Дрогнули длинные накрашенные ресницы, и Лена прикрыла ладошкой рот:
– Мамочки…
– Ни фига себе… – тихо сказал кто-то.
У Саши чесались руки: дать бы Чудову в репу. Тот упивается славой, пусть и делает вид, как ему тяжело все это рассказывать. Можно не сомневаться – он опишет все в красках, в деталях, добавив что-нибудь от себя. Он мастер рассказа. Он любит внимание, особенно женское.
Саша отошел подальше от Чудова.
– Зачем он…? – послышался женский голос. Галя Жаткина. Ее голос узнаешь из тысячи. Он необычный. Какой-то скрипучий, с песчинками в связках, но неприятным его не назвать. Галя – чемпионка по умению одеваться безвкусно. Сегодня ее темно-синяя кофта с черными горизонтальными полосами не дружит с длинной коричневой юбкой до пят. Ну и ладно. Галя милая добрая девушка, а отсутствие вкуса – не смертный грех, не порок. Есть люди с отменным вкусом и гнилостным нутром. Люди-маски. Люди-видимости. Ткнешь в них пальцем, в их тонкую глянцевую оболочку – и сразу все ясно. Кстати, Галя не пользуется косметикой. Порой кажется, что она борется с тем, что дала ей природа. У нее правильные черты лица, приятная улыбка, солнечный взгляд, а для баланса – нелепые гардеробы, отсутствие макияжа, вечный конский хвост и, конечно же, фирменный голос, над которым, пожалуй, можно было бы поработать, чтобы сделать его благозвучней. Кажется, ее не заботит, как она выглядит. И если странности гардероба могут быть связаны с тем, что ее родители-пенсионеры тянут троих детей, из которых она самая старшая, то как объяснить остальное?
Приблизившись к Чудову, Жаткина заглянула ему в лицо глубокими тревожными глазами.
– Думаю, он из-за Спицыной, – твердо сказал Чудов.
Саша заметил, как тот покраснел. Непросто дались ему эти слова. Его собственный опыт с Таней был не лучше опыта Жени.
– Может быть, он случайно? – предположила Галя. – Он не был пьян?
– Как можно случайно упасть с балкона? Нет, – Чудов уверенно покачал головой и двинул темными густыми бровями, – он не случайно.
– Из-за Таньки он, точно, – Вика включилась в дискуссию. – Отшила божьего одуванчика.
"Божьего одуванчика", – отозвалось эхом у Саши. – "Божьего одуванчика…".
Тут же возникла картинка: пушистая круглая шапочка на длинном тонком стебле раскачивается от ветра, колышутся маленькие белые волоски, и вот они отрываются, один за другим, их подхватывает ветер, и летят они туда, где еще никогда не были, летят, удивляясь, как же на самом деле огромен мир и как мал тот клочок земли, где прошла их короткая жизнь. Не видно конца и краю этому миру, хочется лететь дальше – туда, за горизонт, навстречу круглому диску солнца – но вместо этого они падают вниз, на землю, на пыльный серый асфальт, и гибнут под чьей-то грязной подошвой.
Чудов собрал аншлаг. Все внимательно слушали. Никто не читал конспекты. Рассказав всю историю от начала (визит опера) и до конца (пятна крови возле общаги), Чудов сошел с авансцены. Он не стал развивать тему несчастной любви. Пусть этим займутся другие, с азартом и вожделением. Ни у кого нет сомнений в том, почему Женя свел счеты с жизнью. Даже те, кто не жил в общаге, знали подробности.
Все началось месяца три назад, внезапно, без всякой прелюдии. Женя признался Тане в любви. Три с лишним года жили рядом, не общались ни разу, лишь здоровались в коридоре, и вдруг – как гром среди ясного неба. Чтобы это понять, надо было знать Женю. Он был интровертом в квадрате. Он проводил время с книжками, а не с людьми. Он не принял участия ни в одной пьянке и вообще не пил ничего крепче кваса. Он слушал классику и Боба Марли. Он был спящим вулканом. Как долго он вынашивал в себе чувство, прежде чем магма вырвалась на поверхность? Год? Два? Три?
Роман Достоевского, не иначе.
Поздоровавшись с Таней, он взял ее за руку, остановил и сказал, что любит ее. Она решила, что он сумасшедший, и не знала, как реагировать. Сказав что-то в ответ, она хотела уйти, но он не выпустил ее руку. И не сказал больше ни слова. Высвободившись, она быстро пошла прочь. Вскоре об этой встрече знало пол-института. Сенсация разлетелась со скоростью звука. Подружки хихикали. Таня, ты ему не отказывай, он парень умный, вдруг в Америку пригласят, и ты туда с ним? А то что он тихий, с разными странностями – так даже к лучшему: будет дома сидеть, под каблуком, и верность тебе хранить.
Глумились, в общем, на славу.
А Женя?
Вернувшись к книгам и Бобу Марли, он еще больше замкнулся в себе. Он не здоровался с Таней, а она – с ним. Он знал, что все знают. Он видел иронию в каждом взгляде. Когда пришла сессия, он завалил один за другим два экзамена. Над ним нависла угроза исключения из института. Очевидцы рассказывали, что на первом экзамене он взял билет, посидел за партой с минуту, глядя в пространство, а потом молча вышел из класса и не вернулся. Доцент на всякий случай выглянул в коридор. Увидев, что Жени там нет, он покачал головой, вернулся в аудиторию и поставил в зачетку "неуд".
На втором экзамене Женя взял билет, пошел отвечать на вопросы, но не смог и двух слов связать. Если бы препод по банковскому делу был человеком, он, возможно, и вытянул бы его на троечку с минусом, но, будучи редкостной сукой, он и пальцем не шевельнул. Самодовольный наглый пройдоха со сломанным носом, он был жаден до денег, а эмпатией не отличался. Он брал взятки, а однажды дошел до того, что продал другу-банкиру, вдруг возжелавшему стать кэном, незаконченную диссертацию своей аспирантки, охладевшей к аспирантуре. Он терпеть не мог Женю. Это было взаимно. Как-то раз Женя сказал, что банкиры – скучные черствые люди и он никогда не станет банкиром.
Женя никем не станет. Его больше нет.
Полгода назад у него умерла мать. От рака легких. В течение многих лет она ежедневно выкуривала две пачки, врачам говорила, что ее матери семьдесят пять, а она смолит "Беломор", так что идите, мол, лесом, граждане эскулапы, и вдруг – рак. Он сожрал ее за год. Женя поехал на похороны, а вернувшись, неделю не показывался в институте. Он сидел в комнате, молча смотрел в окно и слушал регги.
Через полгода он прыгнул навстречу маме.
***
В девять, когда все столпились у входа в аудиторию, пришел Моисеев: рыжий парень, зачесывавший назад волосы и презиравший большую часть тех, кто его учил, и тех, кто учился с ним. Устраивая преподам испытание, он заваливал их вопросами и, если те плавали, звал их чурками и идиотами. При этом он был круглым отличником и был на хорошем счету у всех преподов. Он был умным, циничным, эгоистичным и, по мнению многих, высокомерным. Мало с кем из сокурсников он общался как с равным. Он был уверен в собственном превосходстве, смотрел на людей сверху вниз, с неизменной усмешкой, и даже не делал вид, что ему интересно их мнение. Как ни странно, многие искали его общества. Загипнотизированные, они смотрели ему в глаза и слушали его речи, а он презирал их. Он знал силу своего магнетизма и умело ей пользовался.
Саша был одним из немногих, кого Витя считал равным себе. Они не общались и не стремились к общению, а при встрече коротко жали друг другу руки (ладони у них были узкие, крепкие, не поддающиеся) и так показывали характер. Витя не нравился Саше чисто по-человечески, но объективно следовало признать, что есть в Вите что-то такое, что Саша сам хотел бы иметь. Только без крайностей, без этой вечной ухмылки, без отношения к людям как к средствам.
Витя приблизился к Лене. Ни для кого не было секретом, что их отношения на исходе, катятся по инерции и нужен лишь повод, чтобы расстаться. Попав под обаяние Вити и ожегшись о холодное пламя, Лена согласилась бы сейчас с теми, кто отговаривал ее в самом начале, осенью. Предупреждали добрые люди: не связывайся, а она не слышала их и отмахивалась от всего, что не вписывалось в созданный ею образ. Она влюбилась в него, как и многие до нее, а он был влюблен только в себя. "Что это было со мной? Как я так влипла?" – не было ответов на эти вопросы. Помутнение разума, не иначе.
Стоп. В чем здесь трагедия? Надо ли о чем-то жалеть? Она оптимистка по жизни и плакать не будет. Сердце в полном порядке, не забеременела, есть на примете друг, – жизнь продолжается. И, положа руку на сердце, есть что вспомнить. Сексуальная резкость и сила Вити, жаркие ночи, после которых они шли на улицу, бледные и невыспавшиеся, и чувствовали себя живыми; тихие ночи, когда гуляли по спящему городу и разговаривали часами, – порой ей казалось, что она видит другого Витю, спрятанного от всех, альтер эго публичного циника и себялюбца. Но чем дальше, тем больше становилось такого, что лучше не вспоминать. Впрочем, дай ей возможность вырезать и выкинуть этот отрезок жизни, эти сложные девять месяцев, – не стала бы резать. Это жизнь. Опыт. В жизни есть черные и белые полосы, жить интересно.
Как только Витя узнал о трагедии, он сразу выдал идею:
– Спросим у Тани, что она думает по этому поводу?
Он говорил, как бы серьезно, но так, словно хотел зло пошутить и получить удовольствие.
Не будучи поддержан другими, он стал развивать свою мысль, сунув руки в карманы и откинув назад голову с зализанными рыжими волосами:
– А что? Может, девушка поумнеет?
– Будет всем говорить "да"? – спросила Вика, неприязненно глядя на Витю.
– Она слишком много болтает. И считает себя звездой.
"А ты? – спросил мысленно Саша. – Вы одного поля ягодки".
– Женя конечно кадр, – не успокаивался Витя.
– В смысле?
– Жизнь одна, а он сдался, не стал жить.
Заострившийся взгляд Моисеева был направлен на Вику, а на жестких губах застыла фирменная усмешка.
– Витя, ты монстр.
– Глупо отказываться от жизни. Тем более из-за женщины.
– Ты не ту профессию выбрал. По-моему, ты прирожденный психолог.
– Я вижу людей насквозь.
– Что-то хорошее видишь? Или только плохое?
– В людях мало хорошего.
Дискуссия продолжилась бы, но в эту минуту вышел преподаватель: сутулый мужчина лет пятидесяти с мятым усталым лицом. Он выглядел так, словно плохо спал ночью.
– Шесть человек – заходим.
Он вернулся в аудиторию.
Шестеро первых, в их числе Вика и Лена, вошли за ним следом.
Моисеев пошел к своим. Он подошел к Спицыной и все ей выложил. Он говорил, не вынимая рук из карманов и холодно глядя на девушку взглядом исследователя.
Своего он добился: она расплакалась и ушла в туалет.
Вернулась она нескоро, потухшая и осунувшаяся. Витя торжествовал. Он сделал то, что хотел, и результат превзошел ожидания.
***
На следующий день после смерти Жени приехал отец: небритый, мятый, седой, с трясущимися руками и сизым алкоголическим носом. Его поселили в общаге, на втором этаже. Он приходил в комнату сына дважды: первый раз – до похорон, второй – после. И в тот, и в другой раз он был пьян, но не сильно. Сначала он отказывался брать деньги: есть, хватит, а после все-таки взял. Пусть у него руки отсохнут, если хоть копейку пропьет. Это для Жени, для родненького сыночка, которого нянчил с пеленок. Как радовались мама и папа его первой улыбке, первому слову, первому шагу! Теперь его нет. Нашего малыша нет. Как с этим жить?
После похорон он забрал вещи Жени. Забрал все, даже шариковые ручки и ластики, сложил в два баула и, тихо заплакав, пошел, волоча их по полу. От помощи отказался.
Слава рассказывал, что несколько лет назад отец Жени работал главным инженером на Купинском элеваторе. Он пил в меру, по праздникам и выходным, и был уважаемым человеком в маленьком городе Купино. Его супруга пила крепко. Не просто пила, а погуливала по пьяни, о чем знало полгорода. Муж уговаривал ее лечь в клинику, пару раз бил крепко, а в итоге тоже стал пить, чем дальше, тем больше. Пил по несколько дней. Начальство вело с ним душеспасительные беседы, ограничиваясь неофициальными предупреждениями, но однажды – когда он пил больше недели – чаша терпения переполнилась. "Сам понимаешь, так продолжаться не может. Если вылечишься – вернешься". Он не вылечился. И даже не пробовал. Он катился вниз по наклонной. Пил много, мало работал (грузчиком и разнорабочим), а после смерти супруги допился до белой горячки. Пропив все в доме, он продал и сам дом, добротный, бревенчатый, построенный отцом четверть века назад, купил у цыган халупу, вросшую в землю по самые окна, и стал пить на разницу. Пил в одиночестве, запершись в доме. Пропил все, до последней копейки. На похороны Жени деньги дала мать Славы Брагина. Она боялась, что он их пропьет, хотела поехать с ним, но заболела и не поехала.
Деньги он не пропил.
Глава 6
Он скажет Ане сегодня. Хватит лжи и двуличности. Он не хочет так жить. Жизнь не для этого. Старый привычный мир встанет с ног на голову, и он никогда не вернется обратно. Страшно? Да. Он потеряет семью и получит взамен будущее без лжи. У него нет сомнений в том, что это правильный путь, но холодеет сердце, когда он смотрит вперед. Он слышит вкрадчивый внутренний шепот, подсказывающий, что лучше ничего не менять – и борется с искушением.
Он не сразу вошел в подъезд.
Вдохнув теплый июльский воздух, он почувствовал запах цветов, высаженных на клумбе возле подъезда, услышал, как поет птаха в кроне тополя, как ей вторит другая, увидел травинки, веточки, листики, камешки, почувствовал жизнь, себя в этой жизни – и мгновением позже понял, что именно так он видел и чувствовал, когда был маленьким. Для взрослого это фон, а для ребенка – яркое полотно жизни, где все интересно, каждая мелочь, и есть время на познание и созерцание. Что стало со взрослым? Что с ним? Он словно зарос хитином, не чувствует и не слышит. Он жив, но жизнь проносится мимо.
На площадке резвились дети.
Пришла чья-то мама. Стройная, симпатичная, в длинном полупрозрачном платье, с распушенными светлыми волосами, она что-то сказала мальчику лет семи, лазившему по шведской стенке. Кажется, его зовут Игорь. Он гуляет с няней. Вон она, пухлая рыхлая женщина.
Он что-то ответил.
Развернувшись, мама пошла к подъезду.
Довольный тем, что его оставили в покое, сын забрался выше на несколько перекладин.
Через минуту он решил спрыгнуть оттуда.
Он крикнул что-то, привлекая внимание сверстников, и прыгнул с высоты полутора метров.
Приземлился он неудачно: на одну ногу, на внешнюю поверхность ступни, и упал в пыль на бок.
Заревев в голос, он кое-как сел. Попробовал встать, но не смог.
Вывихнул ногу?
Александр пошел к детской площадке.
Мальчик сидел, опершись на руку, и исходил криком. К нему спешили, охая, женщины, а дети, собравшиеся вокруг, на расстоянии в полтора-два метра, смотрели на него молча. Ближе всех стояла светлая девочка лет трех, с двумя хвостиками и с куклой в маленькой тонкой ручке. Когда Александр приблизился, она взглянула на него снизу вверх серыми испуганными глазами.
Мальчик снова попробовал встать и заревел пуще прежнего.
Поставив портфель, Александр присел рядом на корточки.
Подоспела и няня. Испуганная и растерянная, она взяла мальчика за руку и от шока не знала, что делать.
Александр поднял мальчика. Сухонькая старушка пробормотала: "Господи, помилуй!" и трижды перекрестилась. Женщина в ситцевом платье охнула. Кто-то сказал: "Понастроили тут. Дети поубиваются".
– Пожалуйста, возьмите портфель, – сказал он няне.
– Что?
– Портфель, говорю, возьмите!
– Да, да, конечно.
Щупленький светленький мальчик опередил няню:
– Я помогу. Игорь мой друг.
На его веснушчатом лице отражалась важность момента. Нет, ему не было тяжело. Он помогал другу. Он был настоящим мужчиной.
Они пошли к дому.
– Брат, потерпи, – сказал он мальчику (тот громко всхлипывал). – Ты в какой квартире живешь?
– В сто тридцать первой, – сказал тот сквозь слезы. – На девятом.
– Игорь?
– Да.
– Саша. Будем знакомы.
Его оруженосец шел сзади и нес портфель то в одной, то в другой руке.
– Вызовите скорую, – сказал Александр няне.
– Да, да! – открыв сумку дрожащими пальцами, та вынула сотовый.
Ему вспомнился урок ОБЖ: плакаты в желто-красных тонах о правилах обращения с пострадавшими. Не надо их поднимать. Это чревато последствиями. Закрытый перелом может стать открытым, обломки костей опасны для мягких тканей. Надо дождаться врачей.
Что скажешь – вовремя вспомнил.
Они подошли к подъезду. Оттуда вышла пара – девушка в розовом платье в облипку и парень в пестрой рубахе. Увидев процессию, они молча посторонились.
– Вызови лифт, – попросил Александр мальчика-оруженосца. – Тебя как зовут?
– Коля. Я в сто пятьдесят третьей живу.
– А я в семьдесят пятой.
Бесшумный скоростной лифт в считанные секунды доставил их на девятый этаж.
Чувствуя, как тяжелеют руки, Беспалов окинул взглядом площадку. Налево коридор и направо.
– Куда? – спросил он.
– Направо! – быстро сказала няня.
Им открыла мать мальчика. Увидев сына, она побледнела.
– Что случилось?
Она отступила в глубь коридора.
– Мам, я прыгнул… Там высоко и… и… упал.
– Он подвернул ногу, – робко вставила няня.
"Няня свое получит, даже если не виновата", – подумал Беспалов.
– Сюда, пожалуйста. В зал.
Из ванной комнаты, в конце коридора, вышел отец мальчика. Женщина сказала ему:
– Игорь упал на площадке. Что-то с ногой.
Папа молча прошел в зал следом за всеми.
– Пожалуйста, на диван, – сказала женщина. Ее взгляд был полон боли, испытываемой сыном.
Александр положил мальчика на диван, и тот уткнулся лицом в подушку.
– Вызови, пожалуйста, скорую, – сказала женщина мужу. Она смотрела на ногу сына в сандалии. Распухший голеностоп. Вывих? Растяжение? Перелом?
– Вызвали уже, не волнуйтесь, – сказал Александр.
– Спасибо.
Мать присела рядом с диваном. Она гладила сына по голове и говорила ему слова, которые говорят больным детям, стараясь своей материнской любовью облегчить их боль, принимая ее на себя. Слова тихие, ласковые, успокаивающие.
Он вышел из зала.
Отец мальчика вышел следом.
Оруженосца в прихожей не было, но портфель, слава Богу, был здесь.
– Спасибо. – Мужчина протянул крепкую руку.
– Не за что. Александр.
– Михаил, очень приятно. Я ваш должник
Из зала вышла мать мальчика.
– Спасибо, – сказала она. – Вы в этом доме живете?
– В семьдесят пятой.
– Значит, увидимся. Оля.
– Александр.
– Очень приятно.
– Взаимно.
Из зала послышался стон мальчика.
Тень нашла на лицо матери.
– Извините. Еще раз спасибо. Счастливо.
Он вышел.
Оруженосец сидел на корточках в коридоре.
Он улыбнулся мальчику. Мальчик улыбнулся в ответ.
– Спасибо за помощь.
– Не за что. Игорь мой друг. Как он там?
– Держится как настоящий мужчина.
– Он смелый.
– Да.
Во дворе они попрощались.