– А! Дело другое. Родя не отказался?
– Думаю, нет. Он же Курт, без предрассудков и комплексов, человек либеральных взглядов.
– Завидую я ему.
– Когда мы жили в общаге, я хотел быть, как он, но не всегда получалось. Родя – это свобода. Он настоящий. Он хочет изменить мир, до сих пор хочет. Мы сдулись и приземлились, а он нет, он не смирился.
– Так как насчет секса? – напомнила Света.
Набухшие коричневые соски ждали его ласки. Карие глаза, улыбаясь, звали в древнюю глубину. Когда люди ходили в шкурах убитых животных и жили в пещерах, они занимались сексом точно так же, как это делают их потомки в эпоху технического прогресса и новой морали. Мир изменился, секс – нет. Разливаясь теплой приятной тяжестью в самом низу живота, древний инстинкт хочет, чтобы женщина совокупилась с мужчиной. Чтобы он оплодотворил ее. Чтобы род человеческий не угас.
Они прошли в зал.
Здесь они любили друг друга, женщина и мужчина. Похрустывая, поскрипывая, покряхтывая, светло-серый диван нес свою службу. Два тела сплетались, соединялись, пот выступал на коже, страсть источала влагу – и темп, нарастая, вел их к оргазму, к цели их жаркой гонки.
Они одновременно пришли к финишу.
Вскрикнув, Света забилась в судорогах, а он, как два миллиона лет назад, выплеснул семя ей во влагалище.
В этот миг он увидел дорогу. Обещая вывести его оттуда, куда он зашел, она убегала в будущее, и он знал, что пойдет по ней. Слишком долго он шел не туда.
"Катарсис" – вспомнилось слово из прошлого.
В лицее, на уроке мировой и отечественной культуры, учитель прочел им, сопливым подросткам, рассказ Глеба Успенского "Выпрямила". Рассказ был о том, как деревенский учитель испытал настолько сильное потрясение, увидев в Лувре статую Венеры Милосской, что стал другим человеком. Это и есть – катарсис. Тебя бьет током и чистая энергия знания пронзает тебя насквозь, мгновенно сжигая старое и очищая для нового. Ты прозреваешь. Нельзя задержать это чувство, продлить его во всей мощи и остроте, этот мгновенный яркий экстаз, но достаточно доли секунды, чтобы навсегда измениться. Молния не светит как лампа накаливания, но в тот миг, когда она наискось раскалывает небо, ты видишь вдали, во тьме, нечто такое, что не увидел бы и при свете сотни прожекторов.
Через полчаса он стоял у порога, прощаясь со Светой (она спросила – "До вечера?", и он сказал ей – "Да"), и видел в зеркале человека, которому, к счастью, он мог спокойно смотреть в глаза.
Он включил телефон, как только вышел на улицу.
Телефон зазвонил в то же мгновение.
"Аня вызывает" – высветилось на дисплее.
Пластиковый корпус ожег пальцы. Первым желанием было – не отвечать, не брать трубку – но Саша Беспалов взял.
– Да.
Он услышал голос Ани – не нервный, как можно было бы ожидать, а страшно усталый:
– Что-нибудь скажешь? А то я, знаешь ли, как-то волнуюсь.
– Я скоро приеду и объясню.
– Прямо сейчас не можешь? Как прошла встреча? Девушка была симпатичная?
– Аня, мы спокойно поговорим, когда я приеду.
Короткие гудки были ему ответом.
Он поехал домой на метро.
Кирпичный пятнадцатиэтажный красавец встретил его сдержанно, с холодком, молча глядя на него сотнями темных стекол. Он был чужой, этот дом. Не его. Не хотелось входить в него, подниматься на лифте, звонить в дверь – но он должен был сделать это, чтобы стать, наконец, свободным.
Первым, что он увидел, были глаза Ани.
Они не спрашивали, не требовали, в них не было злости, они смотрели устало и так, словно все уже знали. Они нездорово блестели, а под ними чернели круги после долгой бессонной ночи.
– Здравствуй, – сказал он.
Аня не сказала ни слова
Он прошел в зал, а она вошла следом. Остановившись в дверном проеме, она оперлась плечом о косяк и сунула руки в карманы розового халата.
– Что скажешь?
– Где Леша?
– У бабушки. Я купила шампанского, фруктов, думала, будет у нас романтический ужин, а ты не пришел и отправил мне смс. Утром случилось чудо – телефон заработал, да? У одногруппника не было телефона. Вот незадача. Ты был у женщины, да?
– Да.
Вот и все. Он это сказал.
– Аня, нам пора разойтись. В нашем браке нет смысла.
Она молчала, и он – тоже. Ему казалось, что он ничего не чувствует. Ни сожаления, ни угрызений совести, ни радости от того, что сказал. Вакуум.
– Поздравляю. Ты это сделал. Долго ты с ней?
Ее лицо было маской; красивые губы, растягиваясь в усмешке, сминали в складки искусственную гладкую кожу.
– Мы говорим о нас.
– Значит, долго. Я чувствовала, но боялась спросить. Ты прав, смысла нет. Я тоже об этом думала. – Она помолчала. – Лешу жалко. Он не виноват в том, что мама и папа не любят друг друга, да и, пожалуй, никогда не любили. Надеюсь, ты понимаешь, что он будет со мной?
– Да.
– Ладно. Детали обсудим позже. Хорошо, что есть брачный контракт, будет меньше проблем с разделом имущества. Ты с самого начала знал, что у нашего брака нет перспектив, что это вынужденная мера, так как я забеременела. Что ж, так тому и быть. Будешь завтракать?
– Нет.
Развернувшись, Аня прошла в спальню, ступая босыми ногами по полу заоблачной стоимости. Это массив дуба с фаской. Его заказывали в Италии, ждали два долгих месяца, и, когда он пришел, почувствовали глубокое моральное удовлетворение. Вот оно, счастье среднего класса – итальянский паркет. Они вили семейное гнездышко, не экономя на материалах, работах и мебели, и обманывали себя, стараясь не думать о том, о чем не хотелось думать. Они были рады новой квартире. Здесь просторно, свежо, дорого. Огромная лоджия. Центр города. В общем, все, о чем только можно мечтать. Счастье – это комфорт. Так всем удобней.
Саша пошел на кухню. Он захотел кофе.
Проходя мимо спальни, он увидел, что Аня лежит на кровати – спиной к двери, на боку. Она плачет. Слезы беззвучно капают на подушку. Это слезы прощания с прошлым: с полноценной семьей, с тихим семейным бытом, где все понятно и предсказуемо, с близким и уже чужим человеком; может быть, слезы обиды и страха перед новой реальностью, – он не может сказать точно, что она чувствует. Что чувствует он? Вакуума уже нет. Горечь и облегчение, и, кажется, жжет в груди. Он делает больно, он режет скальпелем по живому, но скоро всем станет легче. Всем, кроме Леши, их сына.
Услышав шаги, Аня не шелохнулась.
Он прошел мимо. Он не мог ей помочь. Каждый справится с болью в тихом своем одиночестве, а справившись, сможет жить дальше, с новой надеждой, без груза прошлых обид и горьких воспоминаний.
Включив кофеварку, он подошел к окну.
Отсюда, с двенадцатого этажа, открывался шикарный вид. Все окрестные дома были ниже их дома. Было время, когда этот вид тешил эго альфа-самца, многого в жизни добившегося и вознесшегося над толпой, но, слава Богу, нет прежней гордыни и вид стал просто красивым, очищенным от налета снобизма. Он смотрит в даль: растворяясь в ней, становясь ее частью, бесплотной и невесомой, и чувствует, как прибывают силы для продолжения пути.
Что там, в конце?
Что будет завтра?
Он не знает ответ.
Но знает, что будет лучше.
Глава 10
Он сидел на кровати, Родя – на старом расшатанном стуле, и оба терзали гитары. Комната, в которой жил Родя, была наполнена звуками гранжа и пьяной студенческой братией.
"Come as you are, as you were, as I want you to be…" – пел Родя, он же вел главную гитарную партию, а Саша, который, по его собственным ощущениям, был трезвей всех, самозабвенно бил медиатором по струнам. Музыка гипнотизировала. Ритм, пробуждая древнее, инстинктивное, заставлял следовать за ним, отдаваться ему, и какая-то часть существа была не здесь, уплыв за границу сознания. Родя был там целиком, после двух литров пива и ста граммов водки. Закрыв глаза, он пел и играл, и его хрипловатый голос, сильный и искренний, надрывал чувства и проникал в самую глубину неизведанного – за оболочку обыденного и напускного. Одна только правда звучала в аккордах, и так было здорово, так радостно и свободно. Хотелось играть, играть, играть – без пауз, с чувством полноты бытия.
На часах была полночь.
Никто не планировал останавливаться.
Костяк составляли пятеро-шестеро (в их числе Родя, Саша и Вика), а остальные мигрировали: приходили – кто с пустыми руками, кто нет – и уходили. Всем было пофиг. Всяк сюда входящий – будь нам братом или сестрой, пей с нами и пой с нами песни. Пусть надежда будет с тобой. Мы дети лета. Дети цветов. Мы хиппи сраной общаги. Двери для всех открыты. Окна открыты для ангелов. В комнате дым коромыслом, жарко и душно, не продохнуть, но здесь чертов рай – не гребаный ад. Мы невинны как дети, мы встретим рассвет на балконе, как на горе Синая, и будем петь песни нашему солнцу.
Рядом с Сашей сидела Вика. Она курила (баловалась под хмельком) и о чем-то думала, остановив взгляд в пространстве над головой Роди. С другой стороны от Вики сидела Юля, нынешняя подруга Роди – бойкая девица с обесцвеченными волосами, тату на плече, тремя серебряными гвоздиками в левом ухе и крепким мужицким характером. Если Родя – Курт, то Юля – его Кортни Лав. Зубами откручивая пробку у пол-литровой бутылки водки, она в свободной руке держала граненый стакан с выщерблинами. Она пила много, безудержно и почти всякий раз напивалась. Она не здешняя, не из общаги. Они встретились в клубе, где-то полгода назад, и сразу поняли, что созданы друг для друга. Оба слегка сумасшедшие, оба фанаты Ницше и гранжа, оба не дураки выпить и покурить травку.
Допев песню, Родя поставил гитару и взял пачку "Явы". Кто-то забыл ее тут. Она стала общей. Здесь не было частной собственности, здесь был коммунизм. Маркс был бы доволен.
Щелкнув пальцем по днищу пачки, Родя вытащил сигарету. Философски заметив: "Не повезло тебе, милая" – он огляделся в поисках зажигалки.
Не было зажигалки.
– Вика, видела зажигалку?
– Только что тут была, рядом с пачкой.
– Блин, увели. Была зажигалка – не было сигарет, есть зажигалка – нет сигарет. Философия жизни.
Он достиг средней, по его меркам, степени опьянения. Взгляд голубых глаз уже не был чист и прозрачен, но еще не помутнел до той степени, когда не видишь в нем мысли, а сам он стал отдаляться, если можно так выразиться, от остальных – все больше погружаясь в себя, в свой внутренний чудный мир. Здесь, в комнате, он был только частично. Его особенный фирменный взгляд: на тебя – сквозь тебя – завораживал. Говорил он врастяжку – чем дальше, тем медленней, и в таком состоянии порой выдавал классные вещи, достойные быть сохраненными для потомков. То мысль философскую двинет, то рифф, а то и песню на ходу сочинит.
– Родя, есть спички.
Привстав со стула, Брагин вынул из джинсов мятый спичечный коробок.
– Славик, ты меня спас.
Описав дугу, коробок стукнулся о ладони Клевцова; сделав финт, резко отпрыгнул в сторону – но был схвачен и присмирел.
Родя зажег спичку.
Не прикуривая, он поднял ее на уровень глаз и стал смотреть на пирамидальное пламя – фиолетово-голубое снизу и ярко-желтое сверху. Пламя росло, жадно вытягиваясь вверх и вширь, и подбиралось к пальцам. Когда до них остался какой-нибудь миллиметр, Родя дунул – и пламя погасло.
Скрюченный черный трупик – все, что осталось от спички.
– Наша жизнь. – Родя рассматривал трупик. – Чирк, двадцать секунд – и все.
Не глядя бросив спичку на стол, он вынул следующую, зажег – и вновь стал смотреть на пламя.
Спичка догорела до середины. Пламя сникло и тихо погасло.
Третья спичка, в отличие от предыдущей, вспыхнула радостно и энергично. Задумчивые голубые глаза смотрели на пламя, резво бежавшее к пальцам.
То ли Родя замешкался, то ли дождался специально – плазма лизнула кожу.
Кольнуло пронзительной болью, воздух со свистом прошел сквозь сжатые зубы, но пальцы – в этом весь Родя Клевцов – не разжались.
Ему в глаза смотрел черный трупик, низко согнув пористую головку.
Все с интересом следили за священнодействием Роди, за его экзистенциальными экспериментами. Что он сделает дальше? Что скажет? С ним всегда интересно. Он особенный, оригинальный, харизматичный, он прокладывает тропинки для тех, кто идет следом, для паствы с пивом и сигаретами, для тех, кто хочет знать больше о чертовой, мать ее, жизни.
После третьей спички Родя вернулся в реальность – ровно настолько, насколько он мог.
Прикурив от спички номер четыре, он обратился к Юле, вскидывая на колено гитару:
– Юля, ты любишь любовь?
Брагин, впечатленный этим вопросом, уважительно покачал головой. "Вот это Родя сказал!"
– Я тебя люблю, Родик. – Юля смотрела хмельным обволакивающим взглядом.
Он усмехнулся.
– Я не спрашиваю, любишь ли ты меня. Я спрашиваю, любишь ли ты любовь? Что такое любовь, знаешь? Вот она, слушай.
Он провел пальцем по струнам.
Раздался аккорд. Душа, разбежавшись по восходящей, вскрикнула, взмыла – и улетела навечно в чистую высь, оставив тело здесь, в душной прокуренной комнате, рядом с телом Роди и старой гитарой.
До-мажор.
Мощный, красивый, оптимистичный аккорд.
Сыграв его, Родя сказал, обращаясь то ли ко всем, то ли к себе:
– Классный аккорд. Лучший из тысяч. Так надо жить и любить. По-настоящему. А кто-то живет так – слушайте.
Новый аккорд. Отсутствие сил и желаний, предчувствие близких несчастий, ноющая тоска – будто кто-то поставил камень на звуки и они задохнулись. Не сфальшивила ли гитара?
– Я убрал один палец, – сказал Родя. – Вышел минор.
– Родя, выпьешь со мной? – Юле не хватало мужского внимания. – Грузишь тут всех.
Родя, кажется, удивился: не ожидал такого от Кортни. Развернувшись к ней вполоборота, он сказал с пьяной усмешкой и как-то в натяг, с капелькой злости и неприязни:
– Не грузись! Где твои цепи? В них будет легче, ты к ним привыкла.
Юля обиделась:
– Там же, где и твои. На руках и ногах. Думаешь, снял их?
– Как сказал один известный герой – я хотя бы попробовал. Кстати, я только разогреваюсь.
– Родя, мы все в психушке! – выкрикнул кто-то. – Ты наш МакМерфи! Ты чертов гений!
Это был Вова, тщедушный длинноволосый парень с глазами немного навыкате. Выпив изрядно пива, он задремал сидя, опершись спиной о стену и свесив на грудь патлатую голову, и о нем все забыли. Теперь он вернулся в строй.
– О! Вовчик! Доброе утро! – приветствовал его Брагин. – Пива будешь?
– Я буду "Яву". И пиво.
Привстав, он взял спички и сигареты и сел обратно на койку, рядом с Натой Величко. Койка скрипнула и прогнулась.
– Ты проспал самое интересное, – обрадовала его Ната. – Родя МакМерфи жег спички.
Вова замер, глядя в пространство. Жилистая худая рука с сеточкой синих вен не донесла сигарету до рта.
– Он показывал, как живут. – Ната интриговала его.
– Как это? Родя? Я что-то не понял.
– Вовчик, расслабься, – бросил Родя небрежно. – Я еще самое главное не показал
– О! Значит, я вовремя!
Он даже забыл, что собрался курить.
– Ты закури, – посоветовал ему Родя. – А то мало ли что… Может, и не покуришь.
Он смотрел на Вову без тени улыбки, очень серьезно, и под этим серьезным взглядом, словно загипнотизированный, тот донес-таки сигарету до рта, чиркнул спичкой и пару раз затянулся.
– Родя, я весь в нетерпении. Убивать, надеюсь, не будешь?
– Нет. Только сжигать. Дай, пожалуйста, спички.
Спичечный коробок вновь описал дугу, и Родя ловко поймал его, не дав ему ни единого шанса.
– Жить нужно ярко. И не важно, что коротко. – Чиркнув спичкой о коробок, он сунул ее внутрь.
В коробке пшикнуло, верхние спички вспыхнули, принялись, но, выбросив едкий дым, быстро погасли.
Лица зрителей вытянулись.
– Лажа, – выговорил Родя, не веря своим глазам: неужто все кончилось и продолжения не будет?
Брагин подошел ближе.
– Кислорода им не хватило, – сказал он с видом эксперта, заглядывая в спичечный коробок. – Особенно нижним.
– Надо было водкой полить, – дал кто-то запоздалый совет.
– Фигу вам дам водку. – Юля была пьяна и не сдержана на язык. – Я ее пью!
– Хватит пить, – бросил ей Родя. – Все заблюешь.
– Не учи меня жить! Их учи! Вон, смотрят, ловят каждое слово!
– Юля, не кипятись, – произнес Саша. – Покажи лучше Змея Горыныча.
– Как это? – не поняла та.
– Выдохнешь, а мы поднесем спичку. – Он улыбнулся.
Он думал, что она разозлится, а она рассмеялась.
– Хочешь, кое-что покажу, но только тебе одному?
– Э, э, э, – заметив, куда двинулся разговор, Родя вяло вмешался. – Юля, притормози.
– Да? От кого это слышу? Ты папа мне родный? – Она прибавила тоненьким детским голосом: – Папа, пап, можно я выпью водки и займусь с тобой сексом?
– Эдипов комплекс?
– Комплекс Электры, – поправила Родю Вика.
– Увлекающимся рекомендую "The End" Doors. "Father, I want to kill you. Mama, I want to fuck you". А со спичками лажа вышла. Славик, ты их часом не обмочил?
– Было дело. Падали в унитаз.
Все посмеялись.
Осененный внезапной мыслью, Родя ушел в астрал.
– Люди и так живут… – сказал он оттуда. – Когда толку нет. Шум, вонь – сдохли.
– Круто… – Вова сидел на кровати, во все глаза глядя на Родю. – Родя, ты мозг. Двигай вперед, не останавливайся. Мы за тебя.
– Родя, Сань, Цоя споем? – Справившись, кажется, с пятой бутылкой пива, Брагин поставил ее на пол возле стола и полез в холодильник за следующей. Пятая была лишней – что уж говорить о шестой. Слава не умел тормозить; он несся на всех алкогольных парах, пока не сходил с рельсов.
Цоя не спели
В двери ввалились двое нетрезвых молодцев: Костя Кранов и Толик Пархоменко (клички с детства – Кран и Пархом), в обнимку и еле держась на ногах.
Кран отличался задиристым нравом и плохо учился, его друг был сангвиником-хорошистом, в прошлом – серебряным медалистом, – но оба любили пьянки, женщин и подружились. Далеко не красавцы, они знали подходы к слабому полу (перво-наперво – напоить) и относились к оному потребительски.
Они едва не снесли Славу у холодильника. Толик сказал: "Пардон", Брагин посторонился, коротко матернувшись, после чего, поддерживая друг друга, вновь прибывшие добрались до стола, где Толик выбросил вверх правую руку:
– Жертвам алкоголизма и злостного тунеядства – мой физкультурный привет!
– И вам, жертвы аборта!
Это была Юля.
– Славик, будь другом, дай тоже пива, – попросила она Брагина.
– Прекрасная леди! – заговорил тем временем Толик, с усилием шевеля языком и глядя, кажется, не на Юлю, а чуть левее, в пространство. – Не почтете ли вы за честь отдать вашу честь? Премного будем вам благодарны.
– Ребята, остыньте, – жестко сказала Вика. – Больно горячие.
– Мы-то? – Кран вскинул голову с взъерошенными волосами. – Мы – да, мы – такие! Что самое горячее, знаешь? А?
– Нет. И знать не хочу, – поморщилась Вика, сминая в пепельнице окурок. – Видите, это по Фрейду. Тоже хотите? – Она кивнула на пепельницу.