– Леди, самое горячее у нас – сердце. Сердце!
– А думаете вы чем? – вставил Брагин. – Хером?
– Чей это голос слышу? – Дернулся Костя. – Брага, твой что ли? Ну-ка!
Их развернуло на сто восемьдесят градусов. На Брагина смотрели две пары глаз: карие и зеленые, грязные, пьяные, а он как ни в чем ни бывало вытащил пиво из холодильника.
– Блин, пиво! – выкрикнул Костя. – Ты товарищам дашь?
– Товарищи были в Советском Союзе, – Брагин сделал глоток из бутылки. – Родя, Саня, сбацайте Цоя. Мочи нет с ними общаться.
– О чем это он? – Кран как бы не понял.
– О вас! Видите – тут культурные люди сидят, пиво пьют, песни поют. Да, Родь?
– Да. Мы культурные, а вы пьяная серая масса.
– Че за базар, а?
Костю кренило. Он держался за друга, а друг – за него: симбиоз, распространенный в природе.
– Вы бы свалили, а! – сморщилась Юля. – Видеть вас тошно!
– Точно! – поставив пиво на холодильник, Брагин освободил руки. На всякий случай, мало ли что.
– Костя, ну их! – сдал назад Толик, почувствовав, что дело может кончиться плохо. – С людьми по-человечьи не могут поговорить! Пивом не угостят! Чурки патлатые!
– Стены такими же облепили! Тьфу, блин! – Костя плюнул по-настоящему.
– Пол будешь мыть, гопник ты хренов! – рявкнул на Костю Брагин. – Сказано – сваливайте! Русский это язык? Или вам на немецком? Gehen zu Arsch!
Ни Толя, ни Костя немецкий не знали, поэтому в полной мере шутку не оценили. Злобно буркнув что-то под нос, они двинулись по направлению к выходу. Толик споткнулся на ровном месте – блин! – и оба чуть не грохнулись у порога. В конце концов вышли из комнаты.
Саша встал и закрыл дверь:
– Если снова будут ломиться, выйду – дам в морду. С этими только так.
– Я помогу. – Брагин снова взялся за пиво.
– Я тоже. – Юля от него не отстала и сделала пару глотков.
Родя взглянул на нее искоса, но промолчал.
– Я думаю – может, выйти с ними поговорить? – хмуро сказал он через минуту. – Суки, все обосрали. Не хочу больше играть, песню мою убили.
– Ладно ты, Родя, не парься. – Вкачивая в себя пиво, Брагин отрыгивал и икал. – Были уродами и останутся. Мы люди. Тоже пьем, но… – он подбирал слова, с трудом выуживая их из алкогольного марева, – ради общения и расширения сознания, а не просто чтобы нажраться.
– Слава, ты правильно говоришь. – Сжав пальцы в кулак, Вова вскинул руку в знак солидарности и поддержки. – У нас есть идея, у них – нет.
– Предлагаю тост по этому поводу! – Родя поднял стакан. – За нашу идею! А быдло пусть катится в жопу!
Тост был с энтузиазмом поддержан.
Стрелки перевалили за полночь, и вместе с ними – все присутствующие.
Закончили в два пополуночи. Саша и Вика пошли в комнату к Саше. Балуясь легким петтингом и быстрыми поцелуями, они сгорали от возбуждения. Жуть как хотелось секса. Сделать бы это громко, жарко, потно, не сдерживаясь и не прячась под одеялом – но разве это возможно в комнате, где дрыхнут Чудов и Слава Дерягин? Может, не дрыхнут, а смотрят и слушают? И онанируют?
Сашу вдруг осенило:
– Спустимся на пятый этаж? Там есть комната, где никто не живет. Дверь не заперта.
– Там холодно и темно? Страшно? – Вика сыграла сценку.
– Я тебя защищу.
– Ладно, договорились.
Спустившись в обнимку на пятый, они прошли по гулкому неосвещенному коридору и вошли в темную комнату. Дверь приоткрыта, замок сломан, внутри – ночь и затхлость нежилого пространства. Мебели нет, только встроенный шкаф. На окнах – жалкие шторы. Что-то темнеет в углу – кажется, свернутый коврик.
Они не стали включать свет. Да и лампочки, в общем-то, не было.
Они подошли к окну, где было светлей.
Сняв майку и лифчик, Вика бросила их на подоконник, а он снял с нее трусики. Развернувшись к нему спиной, она наклонилась и оперлась руками о подоконник.
– Ты всех сюда водишь? – спросила она, пока он расстегивал джинсы.
– Да. Здесь сеновал.
– Я так и знала.
Улыбнувшись желтому грустному месяцу, она прогнулась как кошка, мягко раскрылась – и он вошел в нее сзади. Выдохнув с тихим протяжным стоном: "Боже, спасибо за то, что ты создал секс!", она крепче обняла подоконник.
– Вкусное яблочко? – вторил он ей. – Сладкое, мягкое. Разве мы не в раю?
– Мы уже близко! Скоро мы будем там! – Она дышала часто и глубоко.
Через минуту они взлетели на небо и там…
…там встретили Бога.
Бог был молод. И обнажен.
Он улыбался им.
Это был Дионис. Бог пьяных, молодых и свободных.
Глава 11
Был теплый парижский вечер.
Он стоял на смотровой площадке Эйфелевой башни, на втором уровне, и с высоты ста пятнадцати метров смотрел на город.
Сена с игрушечными палочками-мостами, перекинутыми через воду, дворец Шайо в форме гигантской подковы, с его величественной аристократической простотой, а совсем далеко, за плотным массивом домов, нарезанным на кварталы – район La Defense, местный Сити. Скучные небоскребы Башне не конкуренты. Их много, тысячи тысяч, в разных местах Земли, а Башня одна.
С противоположной стороны – то, ради чего едут в Париж: зеленые просторы Марсова поля, игрушечные купола Пантеона и Дома инвалидов, Лувр и Нотр-Дам-де-Пари.
Город занял все пространство до горизонта. Город, в который влюбляются сразу и навсегда. Здесь легко дышится. Здесь легко быть счастливым. "Любовь, искусство, свобода" – вот лозунг Парижа. Это один из вечных городов, в которые возвращаются снова и снова.
Он приехал сюда без Светы. Он ей все объяснил, она поняла.
Ему нужно разобраться с собой, подвести черту под прошлым, под собой прежним, и обновиться в атмосфере этого города (нет, лучше так – Города). Он должен о многом подумать, многое вспомнить, многое заново перечувствовать, многое запланировать. Забронировав гостиницу в центре, он прилетел на три дня – из промозглого мокрого сентября в солнечный, теплый сентябрь. Решение было спонтанным. Как озарение. Как предчувствие будущего. Его потянуло сюда, хотя он не был здесь раньше.
Он не ошибся.
Здешняя аура творит чудеса. Напитываясь ею, он чувствует, как тает тревога, а улыбка все чаще появляется на лице. Он хочет быть частью Парижа, хочет состоять из тех же молекул, жить тем, чем живет он, и хотя город не идеален, он не хочет видеть его изнанку, знать тайное и неприятное. Не сегодня.
Свое знакомство с Парижем он начал с кладбища Пер-Лашез. Здесь была отправная точка его пешего маршрута, рассчитанного на весь световой день. В июле 1971 года на Пер-Лашез нашел свой последний приют Джим Моррисон, лидер "The Doors". Пронесшийся по небосклону яркой звездой, вспыхнувший и быстро сгоревший, он навечно остался в Париже. Незадолго до смерти он гулял по тенистым аллеям кладбища, между могилами гениев прошлого, и думал о том, что хотел бы быть похороненным здесь. Он не мог знать, что это случится так скоро, но, может, он чувствовал это?
Еще будучи бедным студентом, Саша грезил Парижем. Засмотрев до дыр VHS-кассету с фильмом Оливера Стоуна "The Doors", финальные кадры которого были сняты на Пер-Лашез, он мечтал побывать здесь, в двух метрах от вечно живого идола рока. Мечта казалось несбыточной – где общага и где Париж? – но сейчас, спустя несколько лет, она вот-вот станет реальностью.
Перед ним мощная каменная стена, метров в пять высотой, и прямоугольный проем ворот.
"Mairie de Paris Cimetiere du Pere Lachaise".
Добро пожаловать в мир мертвых.
Днем здесь всегда много народу, но сейчас, в восемь сорок, свежим осенним утром, он входит один.
Сфотографировав стенд с планом кладбища, он пошел по улицам города мертвых. Куда ни глянь – всюду тронутые временем памятники, надгробия, склепы, фамилии и имена, даты. Большая часть этих людей ныне безвестна. Они растворились в прошлом, их нет в настоящем, и все, что от них осталось – сотни тысяч могил на улицах Пер-Лашез. Есть и другие. Им приносят цветы, их не забыли, их ищут на схеме и в лоскутах здешних кварталов.
Крейцер. Шопен. Пруст. Бальзак. Сара Бернар.
Morrison Jim.
Черный кружок с цифрой "30". Свернуть направо, пройти вперед, еще раз направо. Джим где-то здесь, рядом, его присутствие осязаемо. Но Саша, кажется, заблудился. То ли прошел мимо, то ли свернул не туда. Немудрено. Здесь та еще планировка.
Он решил обратиться за помощью к мужчине в форменной рабочей одежде, складывавшем спиленные ветви деревьев в кузов маленького грузовичка.
Он подошел ближе:
– Bonjour! Jim Morrison?
Тот показал дорогу. Нужно вернуться и обогнуть слева этот участок. То, что вы ищите, здесь, рядом, прямо за этими памятниками.
Язык жестов универсален. Саша все понял.
– Merci! – поблагодарил он француза.
Его сердце забилось чаще. Он совсем близко, в нескольких метрах от Джима. Если бы не циклопические надгробия, в человеческий рост, он давно бы увидел могилу. Странно, что до сих пор он не встретил ни одной надписи, сделанной фэнами Джима. Он видел граффити на фотографиях в Интернете и в фильме "The Doors": признания в любви к Джиму, строки его песен, рок-н-ролльные лозунги, указатели – "Jim", – но сегодня все было девственно чисто.
Еще один поворот – и…
JAMES DOUGLAS MORRISON
1943 – 1971
KATA TON DAIMONA EATOY
Окислившаяся медная табличка на простом каменном блоке.
Джим.
Ближе, чем когда бы то ни было.
Могила огорожена барьером по пояс, и вокруг по-прежнему ни одного граффити. На могиле цветы. Цветы мертвые и живые. Вокруг одного из букетов – лента с надписью "Lizard King", а рядом, прислоненное к камню – фото Джима, вечно юного Диониса. Сигарета, стихи, засушенная морская звезда – ему.
"KATA TON DAIMONA EATOY".
Это на греческом. Джиму Моррисону от адмирала армии США Джорджа Стивена Моррисона. От отца, с которым Джим не общался в последние годы жизни, когда стал рок-иконой. Они были из разных Вселенных: отец воевал, командуя авианосцем, а сын пел антивоенные песни и говорил всем, что его родители умерли.
"ОН БЫЛ ВЕРЕН СЕБЕ".
В этих словах – весь Джим. В них любовь отца к сыну. В них сожаление и печаль, и – запоздалая гордость?
Сын стал легендой. Он до сих пор жив, спустя тридцать пять лет после смерти.
Смерть не одна для всех. Такие, как Джим, лишь сбрасывают физическую оболочку и живут дальше. Они будоражат сердца и умы, они вдохновляют, рядом, внутри, с нами, вне времени и пространства, – не старея и делая то, что делали раньше, когда были людьми из плоти и крови. Не каждому дана вечная жизнь, но избранным, и религия здесь не при чем. Джим был избранным. Он это знал. Но мог ли он знать, что и спустя тридцать лет будет по-прежнему петь песни, продавать пластинки, сводить с ума юных поклонниц и принимать цветы от тех, кто любит его? Все в слезах, девушки целуют его черно-белое фото. Они живут с осознанием того, что никогда не увидят его живым, не сходят на выступление, не смогут перенестись в прошлое. Они чувствуют боль. Они влюблены в призрака.
"Двадцать семь – столько он прожил и столько было мне четыре года назад. Проживи я еще хоть сто лет – что с того? Будет ли польза? Вспомнит ли кто-нибудь обо мне через тридцать лет после смерти? Вспомнит ли об Александре Беспалове, директоре мясоконсервного комбината, о котором изредка писали в газетах, в основном за его счет? Сколотив капиталец, он стал одним из слонов Дали на тонких паучьих ножках, гладким буржуем, в галстуке и костюме. Удобство бессмысленности. Путь в ничто, и как минимум треть пройдена. Сколько впереди – неизвестно. Нужно поторопиться".
Постояв у могилы и сделав несколько снимков, он двинулся к выходу. Прощаясь с Джимом, он дал себе слово вернуться сюда другим человеком – когда будет готов. Джим подождет. В вечности нет времени и пространства. Там ничего нет. Но мы хотим, чтобы было, нам так спокойней. Джим, ты слышишь меня? Есть ли там что-то? Ты так хотел это узнать.
Тишина.
Вот и ворота. За ними город живых. Он больше не хочет бродить меж надгробий. В следующий раз. После минут, проведенных с Джимом, он наполнен внутренним светом и хочет его сохранить. Он давно не чувствовал себя так хорошо. Покой и умиротворение. Созерцание бытия. Желание жить и двигаться дальше. Желание измениться. Сделать что-то стоящее. Принести пользу. Стать частью общего, вечного, бесконечного.
Он вышел на Boulevard De Menilmontant. Здесь жизнь шла своим чередом и люди куда-то спешили. Рассеивая туман, солнце бросало лучи с востока на запад. Туда лежал путь Саши. Площадь Нации, площадь Бастилии, по мосту через Сену, небольшой крюк к Сорбонне и Пантеону, возвращение на набережную, Нотр-Дам, снова по набережной, Дом инвалидов, Марсово поле, Эйфелева башня. Где-то в пути – обед. Завтра Лувр, прогулка по Елисейским полям от площади Согласия до Триумфальной арки, Монмартр и, может быть, что-то еще. Послезавтра Версаль.
Примерно через полчаса он подошел к площади Нации. Предприняв тщетную попытку найти в путеводителе хоть какую-то информацию об этом месте, он обошел по кругу почти всю площадь, по часовой стрелке, пересек в общей сложности шесть или семь улиц (следовало идти против часовой стрелки, но он не сразу сориентировался на местности), и наконец свернул на нужную улицу, Rue du Faubourg Saint-Antoine, к площади Бастилии.
Он шел туда, где еще два с небольшим века назад стояла крепость-тюрьма – зловещий символ власти, павший, как и сама власть, после Великой французской революции. Давно нет Бастилии, сравняли ее с землей, не пощадив в порыве эмоций, но стоит дать волю воображению, как снова увидишь ее. Вот она, прямо перед тобой, в темной парижской ночи: леденящее кровь предостережение о том, что не стоит идти против власти, менять свободу на пытки, на заточение в страшных каменных башнях.
Площадь встретила его тонкой взвесью тумана и слабым намеком на солнце. Он порядком продрог. Сена была близко, и, наверное, поэтому здесь было так сыро. Впрочем, чувствовалось, что еще немного, еще какой-нибудь час, и солнце одержит победу, как оно сделало это у Пер-Лашез. Солнце согреет людей. Людям грех жаловаться. Тут не Сибирь, в Париже прекрасный климат. Для сравнения: в Новосибирске плюс семь, дождь, грязь, скучное серое небо – почувствуйте разницу, граждане парижане и гости нашего города. Здесь и осень не осень. Редкие желтые пятна на общем зеленом фоне. Позднее лето. Не хочется думать о том, что через три дня вернешься на родину, в поздний сибирский сентябрь, и будешь ждать тепла добрые семь-восемь месяцев. С учетом последних событий ноябрьский отпуск в Израиле под очень большим вопросом. Грядет война с Моисеевым.
Насытив воображение мрачными видами средневековой крепости, возвышавшейся в эту минуту на прежнем месте – контуры которого выложили на мостовой светлым булыжником, чтобы хоть что-то осталось здесь, какой-то след, а не только невидимая мистическая субстанция – он двинулся дальше по маршруту, к Сене. Воображение не успокаивалось. Развернув перед ним эпические картины взятия Бастилии, оно сделало его участником тех событий, 14 июля 1789 года. Там было много черни и штурм закончился неоправданными жестокостями, но он был не чернью, а пылким революционером, с идеей, за которую был готов умереть и, может быть, умер: в бою или позже, на гильотине. Счастливы те, у кого есть такие идеи. Счастливы верные им. Счастливы не сомневающиеся. Счастливы увлеченные. Счастливы те, кто оставил зарубку на каменном древе истории. Можно прожить жизнь, ничего не прибавив к тому, что есть, и в чем тогда смысл?
"Не тщеславие ли в тебе говорит? Не желание ли известности и успеха у публики? Не колбасного, а такого, чтобы надолго, чтобы многие поколения помнили, чтили, клали на могилу цветы? Да и при жизни хотелось бы славы, да, мистер Беспалов? Много ли проку от славы, если ты о ней не узнаешь и не сможешь ей насладиться? Смерть есть смерть. Исчезновение мыслящего субъекта. Астральный образ гения и героя может жить вечно, но что до этого мертвому? Если умер в безвестности, это уже не изменишь. Мертвому все равно, но для живого разница есть".
Внутренний голос докапывается до истины. Он забирается так глубоко, что становится не по себе. Но Саше есть что ответить. Да, он тщеславен. Он боится смерти. Он хотел бы, чтобы о нем помнили. Но не это главное. Он хочет стать тем, кем мечтал стать. Он хочет узнать, может ли что-то еще, кроме как быть бизнесменом. Он хочет сказать и хочет, чтобы его услышали. Он будет играть на гитаре, рядом с Родей Клевцовым, и черт с ними, с мясом и колбасой. Он достаточно заработал, чтобы не думать об этом. Он смотрит в будущее. Там, через много лет, он умирает счастливым. Оглядываясь назад, он видит жизненный путь, сложный, извилистый, полный исканий, открытий, успехов, спусков, взлетов и поворотов, и не чувствует сожаления. Он сделал все, что хотел. Он будет жить в музыке и так победит смерть. Рукописи не горят. Музыка не умирает. Увидев смерть на пороге и улыбнувшись ей как старой знакомой, он сделает шаг вперед и скажет ей тихо: "Здравствуй, бабушка, мне не страшно, я прожил достаточно долго". Через секунду его не станет, но она будет главной в его жизни. Ради нее он живет. О ней думает всякий раз, когда подходит к развилке, где должен принять решение. Жажда успеха и славы как главная цель – лишь суррогат истинного величия. Жажда власти, плохо спрятанная под благородными одеяниями. Желание покорить, подчинить, управлять, заставить следовать за собой, поклоняться себе. Стать новым идолом, богом. Гении и злодеи часто в этом похожи, только средства используют разные. Они сами себе не хозяева. Они одержимы. Где грань, отделяющая фанатика от человека уверенного и увлеченного? Как судит история? Многое сглаживает и прощает? Возьмем, к примеру, завоевателя. Он разрушал города, грабил и убивал, не останавливаясь ни перед чем – а пройдет время, и наградят изверга романтическим ореолом: нынче помнят его не злодеем, казнившим женщин, детей, стариков, а выдающимся сыном народа, которому судьбой была уготована слава на поле брани. Он делал все для страны. Он побеждал. Он был великим воином.
Императоры, ханы, султаны, консулы, короли, пламенные революционеры, – они на страницах книг, на киноэкранах, они как живые, но в их образах мало правды, а вымысла предостаточно.
Многое забудется и простится.
Останется лишь легенда.
Наполеон Бонапарт, развязавший и проигравший войну, стал, несмотря на нервные тики и крах под конец жизни, одной из таких легенд.
Саша встретится с ней.
Подкрепившись в кафе на набережной после штурма высот Нотр-Дама – где, если верить сказочнику Гюго, бегал страстный горбун Квазимодо – он продолжил свой путь. Следующая остановка – Дом инвалидов.
Он шел по эспланаде, параллельно двухсотметровому фасаду, мимо позеленевших от времени бронзовых пушек, выстроившихся в ряд на равном расстоянии друг от друга и приветствовавших его, – а впереди, из-за домов, взмывала в небо Эйфелева Башня.
Он обошел комплекс справа.