Так вышло, что они переспали. Приехали к Лене (она пригласила) и занялись сексом. Он знал, что это нелепость и дикое сумасшествие, но не смог отказать ей, когда она проявила настойчивость. Она стала прежней Леной Гладковой – знавшей, как добиться желаемого – и добилась-таки. Спустя много лет сбылась Сашина юношеская мечта. Радости, впрочем, не было. Было что-то другое. С неприятным для себя чувством он понял, что это: извращенное удовлетворение (я трахнул Лену), смешанное с пониманием неправильности и низости, и даже с брезгливостью. Все не так, как виделось юному Саше. Секс по пьянке. Пьяный безумный секс. Впрочем, что вышло, то вышло. Говоря прямо, он не сильно жалел об этом: было приятно и необычно, был одновременный оргазм. Естественно, отношения не получили развития, и больше они не встречались. Кстати, уже уходя, у порога, он попросил у Лены телефон Вики, и Лена его дала. Коротко поцеловав его в губы, она улыбнулась: "Вы были прекрасной парой. Жаль, что так вышло". "Такова жизнь, – сказал он. – Значит, так было нужно".
Он смотрел на дисплей.
На надпись и тортик.
Он понял, что хочет услышать Вику и с ней помириться. Точка в их отношениях была поставлена осенью девяносто восьмого, под моросящим сентябрьским дождем, под градом взаимных упреков, и воспоминания о том дне легли черным пятном на все, что было до этого.
День был подходящим для расставания.
Закончилось бабье лето. Пришла настоящая осень. Тучи низко висели над самыми крышами, цепляясь за шпили антенн. Дождь шел с утра, мелкий и обложной, жутко холодный, а ветер срывал с деревьев остатки желтых сморщенных листьев и нес их вдоль улицы Ленина. Со всех сторон высились серые сталинские коробки. В лужах не отражалось небо, и, кажется, глаза всех прохожих были полны тоски.
Рядом с "Нью-Йорк Пицца", на мокром неровном асфальте, они отдались во власть эмоций. Они обвиняли друг друга, и каждый думал, что он прав, хотя истина, как всегда, была где-то посередине, в полуметре от каждого. Час назад они начали там, в пиццерии, а здесь, на тротуаре, сыграли заключительный акт драмы. Саша видел зрачки женских глаз. Когда-то они были карими и светились любовью, а сейчас они были в центре черной дыры, всасывающей их обоих. Еще минута – и ничего не останется, кроме боли. Они будут заново учиться жить, когда разойдутся в разные стороны под мелким холодным дождем. Любовь, нежность, страсть, буйное сумасшествие; минуты, месяцы, годы, когда они были вместе и наслаждались друг другом, – все это было в прошлом. Они все зачеркнули и шлепнули сверху жирную черную кляксу. Такова человеческая натура. Друзья превращаются во врагов. Слава Богу, они не стали врагами, но с того самого дня больше не виделись и не общались. Чувствовал ли он, что это их последняя встреча? Он не хотел в это верить, но разумом понимал, что у них нет будущего. Они разлюбили друг друга. Нет смысла в иллюзии. Еще десять минут назад они могли бы отсрочить финал и помириться, как делали это раньше, но точка возврата пройдена. Цепную реакцию не остановишь.
Они могли бы расстаться иначе – не получилось.
Слишком много хотелось сказать, слишком много всего накопилось.
Он представил, как могла бы выглядеть сцена их расставания.
"Они встретились в пиццерии. Они хотели поговорить, но теперь, глядя на дождь за окном и не глядя друг другу в глаза, никак не могли начать. Они пили пиво, ели пиццу, преимущественно молчали, а если и говорили, то о погоде или о том, у кого как дела на работе: у Вики – в страховой компании, у него – в ПЭО молочного комбината. Искусственно поддерживая разговор, они боялись сказать то, ради чего встретились здесь сегодня.
Вика не выдержала:
– Может, поговорим? Мы не о том.
– Да. – Он посмотрел ей в глаза. – Есть предложения?
– Да.
– Нужно что-то делать. Мы ссоримся по поводу и без повода.
– Хочешь, скажу конкретней?
Он промолчал.
– Если мы… не любим друг друга, надо ли продолжать?
– Ты правда так думаешь?
– Лучше быть честными. Вспомни, как было раньше. Как теперь? Ты на меня, смотришь, а взгляд у тебя чужой. Я не хочу, чтобы ты на меня так смотрел. И сама не хочу. Мы стали чужими друг другу. – Она помолчала. – Саша, я очень устала. Я больше так не могу. Сделаем паузу?
– Ты предлагаешь расстаться?
– На время. Нам нужно подумать, побыть по отдельности. Если это привычка и чувств больше нет, мы больше не встретимся.
Ее голос звучал за сотни километров отсюда и едва долетал до него, рассеиваясь в пространственно-временном континууме. Что происходит? Зачем эти слова? Почему рушится все, чем они жили?
Он что-то ей отвечал. Вытягивая из себя слова, соединяя их в предложения, он видел зрачки женских глаз, темные и печальные, и вспоминал дни, когда они были карими и светились любовью. Как жить после того, как стихнет последнее слово? Как научиться жить заново?
Они вышли на улицу.
Здесь все было по-прежнему.
Шел дождь.
Низкие тучи висели над городом.
Ветер срывал желтые листья и нес их вдоль улицы Ленина.
Сказав друг другу "пока", так буднично и банально, они разошлись в разные стороны, ни разу не обернувшись. Когда они встретятся? Встретятся ли? Они расстались по-доброму, как друзья, и не сожгли мосты. В параллельной Вселенной они услышат друг друга через долгие девять лет, в день рождения Вики, но здесь это может случиться раньше. Здесь все по-другому. Нет уязвленной гордости, нет принципов, нет заявлений, сделанных на пике эмоций. Два осколка бывшего целого медленно удаляются друг от друга, втайне храня надежду, маленькую надежду, вновь однажды соединиться. Пройдет время, и время скажет им правду. Сейчас, в девяносто восьмом, все слишком близко, выпукло, искажено – как на фото, сделанном "рыбьим глазом" – и лишь спустя годы, когда этот сентябрьский день будет достаточно далеко, чтобы можно было взглянуть на него без ложных сиюминутных интерференций, без юношеского максимализма, с высоты нового опыта, – они все поймут. Они поймут, что все сделали правильно. Нельзя воскресить любовь. Но, разлюбив друг друга, не надо ставить на прошлом жирную черную кляксу".
Пришло время собрать камни.
Пришло время смыть кляксу.
Он нашел в телефонной книжке имя "Вика" и нажал на клавишу вызова. Все просто. Зачем он ждал девять лет? Что его останавливало?
Прижав трубку к уху, он остался наедине с тишиной.
Секунды натягивались как жгут, как тетива арбалета. Вот-вот он окажется там, куда долго боялся попасть. В настоящее, к Вике из плоти и крови.
– Да!
Ее голос был праздничным, звонким, с нотками осторожного любопытства: кто это с неизвестного номера?
– Привет, – сказал он. – С днем рождения.
Вновь тишина в трубке.
– Саша?..
– Голос не изменился?
– Нет. Рада тебя слышать.
– Взаимно. Как жизнь?
– Нормально… Сыну год и три месяца. Тружусь в "Русской страховой". У тебя как? Варишь колбасы?
– Да. – Он усмехнулся. – Но ищу новые варианты. В пятницу, кстати, пили пиво с Родей Клевцовым.
– О! Как он?
– Не изменяет себе. Все тот же Родя. Жил два года в Москве, но недавно вернулся.
– Что он там делал?
– Диск хотел записать.
– И?
– Не записал.
– Почему?
– Не встретил хорошего человека. Только плохого.
– Жаль.
– Все впереди. Он так просто не сдастся, а я ему помогу.
– Вместе точно запишете. Играешь еще на гитаре?
– Редко. Буду играть чаще. Я многое хочу изменить в жизни.
– Правильно. Узнаю прежнего Сашу. Еще кого-нибудь видел?
– Славу Брагина, – сказал он после секундной заминки.
– Ух ты! Славика?
– Спился наш Славик. Кладет кафель, живет в какой-то халупе. Сильно болеет.
– Ё-мое…
– У него такие глаза, Вик… Страшно.
Они помолчали.
– Как так, Саша? Это же Славик.
– Ему отрезало циркуляркой два пальца, с этого, говорит, началось. Стал пить, сел на иглу, кое-как выбрался. – Он сделал паузу. – Вик, у него ВИЧ. Говорит, скоро умрет.
– Господи…
Они долго молчали.
– Я тоже кое-кого встретила. Дерягина, вашего соседа по комнате. Месяца три назад.
– Такого соседа врагу бы не пожелал. Небось стал толстым и важным?
– Ты его видел?
– Нет.
– В точку. Толстый и важный. В театре встретились. Сначала он сделал вид, что меня не узнал, но я так на него посмотрела, что он подошел. Он работает в инвестиционной компании. До сих пор не женился. Говорит, рано еще, надо сделать карьеру.
– Пусть делает, флаг ему в руки. Чудов, кстати, в налоговой трудится, в Харькове. Женился на девушке, которой был верен целых пять лет.
– Чудо-мужчина!
– Редкой честности и порядочности. Я тебя, кстати, не отвлекаю?
– Сегодня мне можно, у меня день условно-рабочий. Скоро начальство придет с цветами. – Она сделала паузу. – Ты о себе расскажи. Я, кстати, статью о вас видела в "Вечернем Новосибирске". Ты рассказывал о том, как вы модернизировали производство и делаете вкусную колбасу.
– Это правда.
– Как тебе с Витей трудится?
– Все-то ты знаешь.
– Сорока на хвосте принесла.
– Трудится с переменным успехом. Он сволочью был, сволочью и остался. Слава Богу, будем с ним расставаться. Следи за новостями в газетах.
– Когда мне сказали, что у вас общий бизнес, я не сразу поверила. Не думала, что это возможно.
– Знаешь, мне тоже не верится. Это все деньги. Так недолго и душу продать.
– Ты не продашь.
– По-моему, уже продал. Иначе давно бы его послал и в морду бы дал. В наглую рыжую морду. Когда погиб Дима Прянишников, я думал, мы разбежимся, но, как видишь, до сих пор вместе. О Диме слышала?
– Да.
– Его доля перешла по наследству к его жене. Мы платили ей дивиденды, хорошие деньги, не обижали, а она, возжелав стать владычицей морской, стала качать права – вместо спасибо. В итоге мы выплатили ей единовременную компенсацию и сделали ручкой. Если бы она осталась в акционерах, то получила бы больше, но выбора у нее не было. Компанию ликвидировали. Жестко, да? Я в этом тоже участвовал. Знаешь, почему? Противно было смотреть на ее нового хахаля, на дуболома из ЧОПа, на то, как они деньги спускают. Наши деньги. Витины, Димины и мои. Что скажешь? Продал я душу?
– Ира та еще стерва. Так что я тебя понимаю. Она "мерс" S-класса купила, ни больше ни меньше.
– Откуда ты знаешь?
– От Лены. Откуда знает она, лучше не спрашивай. Она все знает и все мне рассказывает. К примеру, о встрече выпускников.
Вика многозначительно замолчала.
– Ты зря не пришла. Почему?
– Не хотела с тобой видеться, разве не понял? И, по-моему, ты не очень расстроился, если конечно Лена не выдала желаемое за действительное.
– Ты о чем?
– Это я ей тогда сказала, чтобы она ни в чем себе не отказывала. Сколько лет, бедняжка, ждала – подумать только!
– Не соскучишься, девоньки, с вами, – выдавил он.
– Мне все равно, а вам будет что вспомнить, да? – Вика коротко рассмеялась, несколько принужденно. – Саша, если без шуток, я рада, что ты позвонил. Правда. Помнишь, как было весело? Как мы мечтали? Слушаешь нашу музыку?
– Редко. У меня еще кассеты остались – красные, BASF. Помнишь? – Он помолчал. – Да, было весело. Мы хотели изменить мир, но потом повзрослели и разучились мечтать. Мы приземлились. Теперь я снова учусь. Я буду играть с Родей, в рваных джинсах, в черной косухе, и радоваться вдохновению. Колбаса надоела. И рыжий. Он из другого мира. Там я оказался случайно.
– Я рада слышать то, что ты говоришь. Найдется для меня контрамарка? Я сто лет не слушала рок, тем более в живом исполнении. И Родю сто лет не видела, нашего Курта.
– Как только, так сразу. Пиво, надеюсь, пьешь?
– Да. Реже, чем хочется. Я кормящая мать.
– Пусть сын привыкает, он ведь мужчина. Включай ему рок, нечего слушать детские песенки.
– Ты своему включаешь?
– Да. Ему нравится. Вместе трясем хайерами.
– Чем?
– Волосами.
– Вспомнила. Мы раньше так говорили.
– Да. Ладно, Вик, тебя еще раз с днем рождения! Здоровья, счастья, удачи! Забыл спросить – как назвала сына?
– Дима. Дмитрий Андреевич, если по батюшке. Батюшка, правда, свалил, но отчество, слава Богу, оставил, за что мы ему благодарны. – Вика говорила с горчинкой. – Тебе тоже удачи, иди к своей цели. Привет Роде.
– Он тоже весь в поисках.
– Рада за вас. У меня тоже есть цель – вырастить сына. Чтобы был человеком. Такие теперь мечты. Как ты сказал – мы приземлились? Да. Я повзрослела и приземлилась. Я знаю, нет смысла мечтать о том, что не сбудется. Вырастить сына и найти нового мужа – вот, о чем я мечтаю. Впрочем, последний не к спеху, перекантуюсь. Денег хватает. Есть квартира, машина, работа. В общем, мещанство, но как-то к нему привыкла. Сама не заметила. В целом нормально, грех жаловаться.
– У тебя грустный голос.
– Да? Может быть. Стараюсь не думать об этом. Вдруг слишком сильно задумаешься, и расхочется жить? Начнешь копаться в себе и не сможешь остановиться. Зачем рисковать? Я в свое время так покопалась, что долго тошнило, от жизни и от себя. Вывернулась наизнанку и не смогла обратно свернуться. Так и жила, вывернутая, целый год, то мерзла, то обжигалась. Не хочу больше.
– Я тоже вывернул и смотрю.
– Больно. И неприятно. Мы стараемся это не замечать. Так нам удобней, правда нам не нужна. Смелости не хватает.
– Ты не была трусихой, насколько я помню.
– Нет. Я ей стала.
– Может, попробуешь на досуге? В смысле – заглянешь в себя?
– Не сейчас. Может быть, позже. Главное – ты не сдавайся. Я в тебя верю.
– Спасибо. Саша Беспалов просто так не сдается. У него снова есть цель и есть идеалы.
– Отлично! Пока!
– Пока!
– Звони, если что. Буду рада тебя слышать! С тебя контрамарка!
– Договорились!
Конец связи.
Что он чувствует?
Облегчение. Черная клякса смыта. Протянув нить отношений из прошлого в будущее, они вышли из лабиринта, где когда-то расстались. Есть еще кое-что. Побывав в точке "прошлое-будущее-настоящее", он вернулся с особенно острым и болезненным осознанием того, как скоротечна жизнь и неумолимо время в своем стремлении все изменить – человека, весь мир – и как он сам изменился за несколько лет. Перегорел, потух, завяз в комфортном мещанстве. Разучился мечтать и чувствовать мир за пределами офиса. Жизнь шла самотеком. Его словно заколдовали, сделав буржуем-капиталистом. Он не хотел этого. Вспомните – он презирал мир политиков и толстосумов. Он презирал Моисеева. Он был философом и, мать его, гребаным рокером, кое-как сводившим концы с концами, но независимым и счастливым.
А Вика? Ее не узнать. Время тоже над ней поглумилось. Где та безбашенная красотка, которую он когда-то любил? Она пила пиво с водкой и мечтала съездить в Сиэтл, на родину Курта Кобейна. Ее нет. Усталость, быт и смирение, – вот, что ее убило, медленно и незаметно. Время коварно, оно действует исподтишка, подсовывая поводы и объяснения, и только сильный может сопротивляться соблазну сойти с дистанции под благовидным предлогом. Он держит в фокусе трудную цель и всякий раз сверяется с ней, чтобы не сбиться с курса. В большинстве своем люди сдаются, довольствуясь тем, что имеют. Глядя на результат, они знают, что не сбылась и десятая часть того, о чем грезили, но не дают этой мысли всплыть на поверхность. Она спрятана глубоко, под слоями сиюминутных мещанских радостей, мелочных удовольствий и суеты – не замеченная, не осознанная, не способная причинить боль.
Стоп. Ты забыл о ребенке. "У меня тоже есть цель – вырастить сына. Чтобы был человеком". Не кажется ли тебе, что эта цель стоит всех остальных вместе взятых? Вырастить ЧЕЛОВЕКА. Пожалуй, над этим стоит подумать. У Саши тоже есть сын, он воспитывает его, но это как бы само собой разумеющееся, и был бы он счастлив лишь этим? Нет. Он должен сделать что-то еще. Что-то для вечности.
"У каждого своя правда? Все люди разные, все цели правильные и нет смысла в критике? – пришла следом мысль. – Один мечтает изменить мир, другой не может подняться над бытом и тихим комфортом, и если первый смотрит свысока на второго – это его право, его субъективное отношение, которое кажется ему объективным, но что скажет он, если узнает, что второй счастлив, так как имеет все, что хотел, тогда как он, первый, несчастен и не может пробиться к цели?
Счастье. Не оно ли мерило всего? Если ты счастлив, разве имеет значение, где ты и к чему ты стремишься? Он раньше не думал об этом. Действительно – что одному рай, другому – ад неутоленных желаний. Отсюда мораль буддизма: желания – причина страданий, нужно избавиться от них, цель жизни – нирвана. Это не религия Саши Беспалова, рокера, безбожника и бунтаря, но он понимает Будду. У каждого свой путь к счастью. К сожалению, Саша долго шел не туда, да и теперь лишь наметил новое направление, которым двинется в будущее, к своему личному счастью.
Он стал мудрым. Мудрость приходит с возрастом, но что отдают взамен? Смелая юная непосредственность, легкость мечтаний, яркость любви, – цена, которую платят. Умудренные опытом циники, с проплешинами и морщинами, с трудом помнят, кем они были в юности. О чем мечтают люди вроде гендиректора мясоконсервного комбината? Какова теперь цель? Теперь, когда можно не думать о хлебе насущном, когда еще есть свобода движения вперед, в будущее, но столько лет пройдено? Мечта, где ты? Яркая, смелая, живая, стоящая того, чтобы рваться к тебе изо всех сил? Боишься казаться недостижимой? Считаешь, не место тебе в седеющей голове мужчины среднего возраста, уставшего от жизни, на которую сам себя добровольно обрек"?
На столе зазвонил телефон.
"Belyavskiy Dmitriy".
Поколебавшись секунду, он нажал клавишу громкой связи. "Витя скор на расправу. Сразу взялся за Диму".
– Да.
– Александр Александрович, добрый день!
В динамике что-то треснуло, не выдержав мощи баса коммерческого директора. В басе не было обычной прямолинейной напористости, а чувствовалось волнение, плохо спрятанное за внешней брутальностью.
– Добрый.
– Александр Александрович, мы общались с Виктором Александровичем, и… у меня есть вопросы. Можно я к вам зайду?
– Какие вопросы?
– Он сказал, что я не справляюсь и должен уволиться, с компенсацией за полгода. Объясните, пожалуйста, мне непонятно.
Проклюнулись нотки агрессии.
– Все правильно. Мы давно приняли это решение. Я могу объяснить, почему, но вы знаете это сами. Если он что-то вам обещал – может, пост в некой новой компании или что-то еще – и передумал, задайте вопросы ему.
Динамик молчал.
– Я понял, Александр Александрович, – сказал глухо Белявский. – Я стал разменной картой в ваших разборках. На что вы меня обменяли?
– Спросите у Виктора Александровича. Это его игра. Что он вам обещал?
Белявский долго молчал.
– Он сказал, что прикроет меня, если у вас будут претензии.
– Как видите – не прикрыл, так что все вопросы к нему.
– Ладно, я понял. Пишу заявление. Еду в Москву. Давно собирался – не было повода.
– Успехов.