– Я соскучилась по тебе.
– Закрой дверь.
Это вселило в нее надежду. Он хочет заняться с ней сексом. Ей нравилось, когда они делали это здесь: в кресле, у стены, на столе, а больше всего – у окна: стоять, опершись локтями о подоконник, смотреть в окно и чувствовать, как он входит в нее. Она мгновенно кончала. Ее возбуждал риск, что их могут увидеть с улицы. Не меньшее удовольствие доставляла ей мысль о том, что там, в приемной, Оксана все знает. Только ей – единственной из всех – она все рассказала, тогда как другие довольствовались намеками и двусмысленными улыбками. Она хотела похвастаться перед Оксаной и что-то услышать взамен, но, увы, та разочаровала ее и еще, сучка, усовестила ее за связь с Витей. У них с Беспаловым скука. Ничего не было. Он не пытался сблизиться с ней. Странно. Кончится тем, что ее трахнет Витя – с этого станется. Дурочка, в общем. Спать с боссом – первое дело для секретарши.
Щелкнув дверным замком, она подошла к Виктору. Смешивались напряжение и предвкушение. Она в самом деле соскучилась. Она могла бы дать парню, с которым познакомилась на дискотеке, но – обломала.
– Сними юбку, – скомандовал Виктор.
Он по-прежнему сидел, откинувшись на спинку черного кресла.
Повинуясь властному голосу, Ольга взялась за юбку. Не глядя на Виктора, она расстегнула молнию, пуговицы, спустила юбку и сняла ее через туфли.
Под юбкой были белые трусики и длинные стройные ноги, чуть тронутые загаром.
– Все снимай, – сказал он.
Что-то новенькое. Обычно они делали это в одежде, что было практичней, пикантней и безопасней. Что Витя задумал? Что это с ним?
Она сняла блузку.
Ей было зябко. Кондиционер работал на полную мощность. Кожа покрылась мурашками.
Глаза Виктора тоже были холодными.
– Стесняешься? – спросил он.
– Нет.
– В чем тогда дело?
Она закинула руки за спину, расстегнула бюстгальтер и потянула вниз чашечки. Груди, одна чуть больше другой, плавно качнулись на холоде. Соски съежились, кожа покрылась мурашками.
Снимая последний предмет одежды, она залилась краской.
Глядя на русые волосы на ее лобке, он думал о том, как много фальши в этой крашеной глупой блондинке. Вот она – правда. Голая правда.
– Встань на стол, на колени, – скомандовал он.
Вся пунцовая, Ольга сняла туфли, встала на стул и дальше – на стол для совещаний, приставленный буквой Т. Встав на колени, она прогнулась как кошка и посмотрела ему в глаза – с вызовом и вопросом. Ее груди висели в просвете между предплечиями.
Наклонившись вперед, он впился в нее взглядом:
– Я хочу, чтобы ты поняла: то, что ты стоишь здесь с голым задом, не значит, что надо этим гордиться и всем это разбалтывать. Скромность украшает человека. Может, поженимся? А? Хочешь?
Девушка опустила взгляд.
– Да или нет? – жестко спросил он.
– Что если да?
Она села на стол, скрестив согнутые в коленях ноги и обхватив их руками.
– Я пошутил. А ты подумай над тем, что услышала, ладно?
– Да.
– Вот и отлично. Оденься. Сделай мне кофе.
Она спустилась на пол, оделась и, не взглянув ни разу на Моисеева, вышла. Она решила уволиться. Рыжая мразь. Обращается с ней как со шлюхой. Цирк тут устроил! Гребаный воспитатель! Пусть сам себя трахает! Сам делает кофе!
Она сделала кофе. Она вошла к Виктору с гордым независимым видом, с внутренним пламенем ненависти, твердо намереваясь выдержать образ, но – не выдержала. Уже через минуту она стояла возле окна со спущенной ниже колен юбкой, и он входил в нее сзади.
Во время оргазма она раздумала увольняться.
Глава 8
Саша вышел из блока и вдруг спохватился: забыл деньги. Деньги – грязь, но кто нальет пиво бесплатно?
Надо вернуться.
Он не был суеверным. Случалось, плевал через левое плечо и стучал три раза по дереву в редкие мгновения слабости, но вот, пожалуй, и все. Он не клал деньги под пятку перед экзаменом, не боялся черных кошек и чертову дюжину, ел из тарелок с трещинами и не смотрелся в зеркало, когда возвращался.
Из блока напротив вышел заспанный и взлохмаченный Родя Клевцов. Как правило, он пребывал в одном из трех состояний: слегка пьяный, пьяный в дупель, с похмелья. Он музыкант и поэт. Учится абы кабы, с четверки на тройку, но учителя его любят. Голубые глаза из-под шапки светлых волос смотрят загадочно и необычно. Есть внешнее сходство с Куртом Кобейном, хрипловатый надрывный голос; кроме того, он левша – в общем, он местный Курт. "Nirvana" – его любимая группа. Жаль, два с половиной года назад Курт Кобейн разнес себе голову из ружья и больше ничего не напишет и не споет. Он мертв. Но он жив. Как посмотреть.
Философия Роди – свобода. Свобода мыслей, чувств, выбора. Родя считал, что нужно ЖИТЬ, а не существовать скучно и серо, во всем себя ограничивая. ЖИТЬ ЯРКО. Быть раскрепощенным и честным. Любить. Творить. Страдать и принимать страдание как часть жизни. Быть зачатком Сверхчеловека. Его философия была близка Саше, но Саша знал, что не сможет следовать ей в столь чистом, выкристаллизованном виде. Родя старается. Иногда даже слишком. Не хочется думать о том, что он плохо кончит. Желание жить по полной, открытость и лихость, острая реакция на реальность, – это притягивает и пугает. Случаются у него и черные периоды, черней самой черной ночи. Он превращается в свою тень, мрачную, злую, немногословную, и ходит как приведение по коридорам – как правило, пьяный. Словно два человека живут в нем, и никогда не знаешь, кого из них встретишь. Родя увлекается философией, любит Ницше и может долго рассуждать на отвлеченные темы, в особенности когда выпьет. Пьет он часто.
Судя по его внешнему виду, вчера приняли крепко. Они всю ночь пили и пели, и легли спать под утро. Темные круги под глазами, бледность, припухлости и помятости, – как ни странно, Роде все это шло и усиливало рокерскую харизму.
– Здорово, – сказал Родя. Они пожали друг другу руки. – Как оно?
Взгляд голубых глаз остановился на Саше.
– Еду к Вике. Правда, деньги чуть не забыл.
– Классно. – Родя говорил, превозмогая похмелье. – По-человечьи поешь. А я за кефиром.
– Может быть, лучше пива?
– Не-а. Не надо. Снова я забухаю. Не доверяю себе, Сань. Другим – да, себе – нет.
– За тобой надо записывать, – сказал Саша.
– Сразу в анналы, – вяло скривился Родя.
– Мы купим пива. Там не бодяжат.
– Где?
– На Дзержинского.
– А! Это не близко.
Кажется, он подумывал-таки о пиве.
– Блин, ну мы дали стране угля – на весь год хватит. – Родя поморщился. – Тебя подождать?
– Я быстро.
Саша вернулся через минуту.
– Сань, ты скажи, почему я бухаю, а? – спросил Родя. – Пью, пока не нажрусь. Вчера вон ногу поранил и даже не помню где.
Подняв штанину драных застиранных джинсов, он показал Саше свежую гематому на голени.
– Так и живем, Сань. День едим, а три пьем. А вообще, чем не жизнь? Выпил, утром опохмелился, попробовал вспомнить что было, не вспомнил – снова пьешь. Снова весело. Главное ведь, чтоб весело было, да?
Они вышли на лестницу.
– Родя, если будешь так пить, в тридцать выбросишь печень на свалку. И поджелудочную.
– Думаешь, лучше сдохнуть в семьдесят с уткой под жопой?
– Это не твой случай.
– Да. Я не буду как все. Я словно с другой планеты. Все, Сань, чего хотят? Денег. Все хотят денег. Ты кем хочешь стать?
– Экономистом. – Саша сказал это так, словно ему было стыдно.
– Ты, главное, будь человеком, а мерс купишь, с этим проблем не будет, парень ты башковитый. А меня бросили в воду и не сказали, как и куда плыть. Я сам учусь и прокладываю свой курс.
Саша нажал на кнопку вызова лифта.
– Родя, есть новые песни? – спросил он.
– Не-а. Не пишутся.
Родя был гением. Его песни были искренними и настоящими – как он сам. Саша тоже писал, но куда ему с грыжей до местного Курта, с его саморазрушением и нервами, рвущимися в каждой песне? Родя закончил музыкальную школу по классу гитары, играл в местной рок-группе "Капля крови", играл изобретательно, мастерски, вдохновленно, и Саша, время от времени заглядывая в гараж, где репетировала группа (у них были свои поклонники и даже случались мелкие заработки), наблюдал с удовольствием за игрой Роди. Присоединяясь к ним, он вел ритм, а Родя жег соло. И в жизни, и в творчестве Родя был на пределе. Каждому делу, каждому мигу он отдавался полностью, без остатка. Если пил, то пил, если пел, то пел, если дрался, то дрался. Если влюблялся, то как Ромео в Джульетту.
Подвергая себя самоанализу, Саша видел в себе червоточинки фальши. Да, он говорил о свободе, ненавидел штампы и лицемерие, трахался в общественных местах (в примерочных, в подъездах, в пустых вагонах метро), писал стихи, песни, сносно играл на гитаре, спорил с преподами, отращивал волосы или бороду (либо то и другое одновременно), – но в этой свободе, в стихах и песнях, в жизни в целом он не дотягивал до Клевцова, с его одержимостью и пронзительностью, с отрицанием всего, что, по его мнению (по его искреннему, не показному мнению) было мусором, трэшем. Саша не мог идти той же дорогой, след в след за Клевцовым, по серпантину, по самому краю пропасти. Ему было страшно. Он хотел жить долго и счастливо, но не как все: не штампом, не банальностью, не большинством. Как сделать это, он пока не придумал. Он боролся с фальшью как мог. Он что-то доказывал. Он убеждал себя и других. Но фальшь оставалась. Маленькая, гадкая, неистребимая. Она его спутница. Она хочет быть с ним до конца его дней.
На крыльце Саша и Родя расстались.
Саша пошел к остановке, а Родя – за пивом (или кефиром?).
Погода радовала. Тихая осень была наполнена легким чувством радости бытия. Сентябрьский воздух был чист и прозрачен. Деревья, одетые в яркие платья, радовались теплу.
Подъехал троллейбус.
Саша вошел через заднюю дверь и нос к носу столкнулся с грузной красномордой кондукторшей, впившейся в него взглядом.
– Предъявляем проездные документы! – грозно гаркнула тетка.
Вышло так громко, что многие обернулись.
Саша стал думать. С одной стороны, не в его принципах было платить за проезд (он пользовался поддельными проездными – брал старый и подправлял дату), но с другой, что-то подсказывало ему: не стоит в этот раз искушать судьбу.
Он вытащил деньги.
– Будьте добры, мне счастливый билетик.
– Какой будет, такой будет, – буркнула тетка.
Конечно же, билет не был счастливым. Ладно. Он и без этого счастлив.
Он сел к окну. За окном проплывала улица Фрунзе со свойственным ей колоритом: здесь, почти в центре города, многоэтажки чередовались с частным сектором и пустырями, а между Центральным и Дзержинским районами вообще не было жизни, здесь не ступала нога человека.
Вдруг встрепенувшись, Саша полез во внутренний карман джинсовой куртки. Нащупав там что-то, он успокоился. Он не забыл главное – презервативы. Как-никак, едет к Вике. Три дня не было секса. Правда, Вика там не одна, с Леной, но это им не помеха. Пока они любят друг друга, Лена пьет чай на кухне. Чисто теоретически он не против секса втроем, но идея, в шутливой конечно форме, не находит поддержки у Вики. Более того, Вика ревнует его к Лене: ей кажется, что Лена неровно к нему дышит. Он был бы рад, если бы это было так. Это приятно – когда тебя любят, пусть ты и не знаешь, что с этим делать.
На следующей остановке вошла маленькая сухонькая старушка. Очень старая, лет восемьдесят, в бедном сером плаще и темно-синем платке. В одной руке она держала костыль, в другой – оранжевую авоську, родом из детства Саши.
Саша, сидевший на первом ряду, понял, что бабушка сядет рядом. Старческий запах, старческая болтовня – Господи, нет!
Бабушка села.
Ничем от нее не пахло.
Взглянув на нее сбоку (маленькие дряблые щеки, впадины у беззубого рта, бесцветные губы), он отвернулся к окну. Он вспомнил вопрос Роди: "Ты кем хочешь стать"? – "Экономистом". Юношеские мечты преданы? Или есть шанс стать тем, кем хотел стать? Хватит ли сил и решимости?
– Милый мой, – послышался старческий говорок, – у тебя счастливый билетик?
Вернувшись в воющий, набирающий скорость троллейбус, на изрезанное дерматиновое сиденье, к бабушке в темно-синем платке, он ответил ей коротко, без эмоций:
– Нет.
Он знал – это только начало. Бабушка не отстанет.
– В следующий раз, значит, будет. Ты молодой, тебе счастье положено. А я вот на пенсии, не покупаю билеты. Далёко ли едешь?
– До "Северной".
Он настроился на вежливое общение с бабушкой, по возможности с использованием двух слов – "да" и "нет".
– Я дальше, до "Сада Дзержинского".
Очень за вас рад. И за себя.
– К невесте, чай, едешь?
– Да.
– Парень видный. Как девушку звать?
– Вика.
– Вика? Ой, милый мой, я ж тоже Вика. Вот оно как.
Бабушка разволновалась. Суетливо поправив платок, она убрала под него выбившуюся белую прядь.
– Вот оно как, – повторила она. – Знатная девка?
– Да.
– Я, милый мой, тоже была – ух! Вся деревня по мне сохла. Вышла я за Алешку Зайцева, за плотника нашего. Сын первый родился, Петенька, в двадцать третьем. Саша потом, Павлик. Все воевали. – Бабушка сделала паузу. – Всех немцы убили. Двое обратно приехали, родненькие, а Павлика, младшенького, не нашли. Плакала я долго, все слезы выплакала. Снова вышла замуж. Дочка у нас родилась, Танечка. Трое внуков. К младшенькой еду, к Поличке, пока силы есть. Годиков-то много уже, годики нас не жалеют.
– Я тебе, милый мой, не мешаю? – вдруг спохватилась она. – А то болтаю тут все, а ты, чай, устал слушать бабку?
– Нет.
Он сказал правду.
У него ком стоял в горле. Ему было стыдно.
Следующие пятнадцать минут он с интересом слушал бабушку. Она много повидала – революцию, Гражданскую войну, Великую Отечественную. Такие воспоминания надо записывать, ибо однажды наступит день, когда не останется никого, кто помнил бы белых и красных, коллективизацию, индустриализацию, сталинские репрессии, трепетное ожидание новостей с фронта. Бабушка рассказала, как в их деревне немцы расстреляли четырех стариков, отказавшихся рыть окопы, как насильно сгоняли в колхозы, как ее старшему брату дали "десять лет без права переписки", – это была история. История одной жизни, история миллионов. О чем расскажет он своим внукам? О Горбачеве и перестройке? О Ельцине? О ГКЧП, бандитских разборках и либерализации цен?
Троллейбус подъехал к "Северной".
– Я выхожу, – сказал он.
– Да, милый мой, да.
Бабушка встала и тоже пошла к выходу:
– Солнышко нынче. Пройдусь. Подышу свежим воздухом, уж недолго осталось.
Они вышли.
– До свиданья, – сказал он. – Может, все-таки на троллейбусе?
– Я уж как-нибудь потихонечку, помаленечку. Оно ведь как – если на печке лежать, силы скорей кончатся. Надо косточками старыми двигать, чтоб не ржавели. Спасибо, милый, что со старой поговорил, вспомнила жизнь. А Вике скажи, чтоб за тебя держалась. Я пожила, знаю. С Богом!
Бабушка перекрестила Сашу.
Смутившись, он посмотрел вокруг (кто-нибудь видел?) и пошел дворами к дому, в котором жила Вика.
Вика и Лена снимали квартиру в старой кирпичной пятиэтажке. Там была странная планировка, с милой совдеповской оригинальностью. В комнате – не больше четырнадцати квадратов, в Г-образном коридоре – десять, а на кухоньке даже вдвоем тесно. Они жили здесь третий год, их все устраивало. Хозяйку они видели раз в месяц. Они спали на одном диване, ели за одним столом, обе были не сахар, – даже странно, что не поссорились. По мелочи цапались, не без этого, но чтобы по-крупному (как ссорятся женщины) – нет. Они даже ревность могли обратить в шутку. Лена неровно дышит к Саше? Вот ведь зараза! Как на нее обижаться? Она жизнерадостна и беззаботна. Разбрызгивая энергию, она просто относится к жизни и ждет того же от окружающих. Она обожает компании, громкие дискотеки, секс, а учеба у нее на втором или третьем месте, что не мешает ей быть хорошисткой.
Саша подошел к двери, обитой доисторическим дерматином, и нажал на кнопку звонка. Кнопку залили известью лет двадцать назад, а дерматин треснул как кожа мамонта.
Ему открыла Лена.
– Привет! – бодро сказал он.
Отметив, что ее длинная майка едва доходит до середины бедер и что под майкой на ней только трусики, он почувствовал сладостное томление духа, смешанное с тайной надеждой. Он чувствовал это при встрече с каждой красивой девушкой и не мучился угрызениями совести, списывая все на мужскую природу. Что он может поделать? Красота Лены порочная, вызывающая. Она чем-то похожа на Шэрон Стоун из "Основного инстинкта". Она блондинка с серо-голубыми глазами, которая смотрит на тебя так, словно хочет тебя. Однако не следует обольщаться: это ее фирменный взгляд для всех без исключения мужиков.
– Привет! – поздоровалась Лена. – Вика моет голову.
Она отошла вглубь коридора, а он вошел и прикрыл за собой дверь.
– Может, сразу за пивом? – спросил он. – Есть банки?
– Сколько?
– Думаю, двух хватит.
– Не лопнешь?
– Можно трехлитровую банку и пластиковую бутылку.
Лена ушла на кухню и через минуту вернулась с черным полиэтиленовым пакетом, в котором угадывалась тара.
– Выдержит?
– Я бутылку так донесу, без пакета.
– Деньги есть?
– Хватит.
– Потом скинемся.
– С женщин я беру только натурой.
– Как интересно! Я скажу Вике. Она будет рада.
Это был обмен эроколкостями – ни к чему не обязывающий и возбуждающий.
Еще раз окинув Вику взглядом и запечатлев ее в полный рост: мягкие тапочки, бедра, улыбка, – он вышел.
Когда он вернулся, его встретила Вика. Ее влажные темные волосы пахли цветами. На ней не было ни грамма косметики. Нижнего белья на ней тоже не было – он знал это. Под майкой и шортами – тело, ждущее ласки.
– Привет!
– Привет! – он чмокнул ее в губы.
– Есть страшная новость.
– Я весь в нетерпении.
– У Леночки новый хахаль.
– Сто двадцать пятый?
Прячась за едким сарказмом, Саша чувствовал ревность.
– Это не просто хахаль. Случай тяжелый. Да, Лен?
– Что говоришь? – крикнула Лена из кухни.
– Хахаль, говорю, у тебя новый!
Лена вышла к ним.
– Не хахаль, а друг.
– Будь аккуратней, не втюривайся в него. По-моему, он не тот, в кого стоит влюбляться.
Лена не стала спорить. Судя по всему, у нее тоже были сомнения.
– Я его знаю? – спросил Саша с деланным равнодушием.
– Витька Моисеев. Странный он малость. Но парень выгодный, будет богатым.
– Может, закроем тему? – сморщилась Лена.
– Не хочешь слушать дружеские советы – делай как знаешь. Только не плачь потом, когда он тебя бросит. На нем клеймо негде ставить. Что к нему липнут, а?
Саша чувствовал ревность. Почему Моисеев? Что в нем такого? Он рыжий, наглый, самовлюбленный. Такое мнение сложилось у Саши, который за эти три года и словом с ним не обмолвился.
– Может, по пиву? – сказал он, чтобы отвлечься и разрядить обстановку.