сунул нос даже в погреба да ледники, разве только в колодцах не побывал… Ничего не скажу, порядок! Да что там говорить, хозяин всему голова!.. Хозяин! Любо–дорого, как выхолена его пара гнедых или чалых, в каком порядке его нехитрый инвентарь, какая чистота не только в хате, но и в скотнике, в амбаре, на большом дворе!.. И какой сам он толковый, как он холит свое хозяйство, как разговаривает с соседями, как ладит плуг и сеялку! Лихо думает, лихо считает!.. Земля золотая, да и человек под стать земле!.. Мой кумир - сильный человек! Для меня неважно, как он будет называться: хозяин, директор, управляющий, шеф производства. Главное - его талант, его способность считать… Сильный, а значит, трезвый! Когда голова потонула в сивушном дыму, небось не сосчитаешь… Бона! - это многозначительное "Бона!" в устах дяди Кирилла - как припев, как громоподобный аккорд. Сказал "Бона!" и будто повторил только что сказанное, сообщив словам силу, какой им, быть может, недоставало. - Короче, поезжай к Изусову, пусть устраивает в "Эколь коммерсиаль"… У меня к нему иных просьб нет, пусть устраивает, вона!.. - он приоткрыл дверь, она выходила в столовую. - Явился Синицын? Просите его! - он дождался, когда вошел Синицын - гололобый человек, скудные волосы которого не столько расчесаны, сколько размазаны по темени. - Принес жалованье, раб божий?.. - спросил дядя Кирилл не без озорства, заметно похваляясь властью над человеком, что стоял, убрав портфель по–чиновничьи под мышку. - Небось проголЪдался? Вон какие концы одолел - с одного боку Охта, с другого Черная Речка! - произнес он восхищенно и заключил: - Завел порядок - жалованье кассир привозит домой, на европейский, так сказать, манер… Прошу к столу, чем бог послал!..
Это было за год до того, как с фасада германского посольства на Исаакиевской площади был сшиблен и обрушен на тротуар рой нелепо–торжественных фигур, призванных возвеличить могущество рейха. Не думал в ту пору Сергей, что пять обязательных лет, которых требовал "Эколь коммерсиаль", удлинятся и возвращение на родину непредвиденно отодвинется. Но причиной того были и два письма, которые Сергей получил от дяди Кирилла. Первое: "Собери свои знания в кулак и поднакопи опыт - скажи Ивану Изусову, чтобы он подыскал тебе живое дело". И второе: "Коли взял в руки живое дело, держи его крепко". Дядя Кирилл и прежде был силен в эзоповом языке, сейчас он им блеснул не на шутку. Дело было, конечно, не в живом деле и не в том, чтобы взять знания в кулак и держать крепко. Дядя Кирилл хотел сказать племяннику: "Сиди там в своем Париже и не рыпайся, остальное придет само собой… Не мог же он предугадать, что явится мистер Буллит, а вместе с ним и оказия, единственная в своем роде, которая позволит преодолеть ров, шире и глубже которого не знала история, и очутиться в России… Шутка ли: в России, в России!..
И вот Сергей шел по Петрограду, нет, не на Кироч–ную, как думал, а на Моховую. Не может же быть на петроградской Моховой двух домов страхового общества "Россия"! На Моховую, на Моховую!.. К счастью, от гостиницы "Европейской", где их приютили, до Моховой немногим больше десяти минут ходу. Тут даже спрашивать не надо, помнится, такой дом был в Москве на Сретенском бульваре… Вот этот дом, он хоть и меньше московского, но на одно лицо с ним. Где он тут обитает, Кирилл Николаевич Цветов, знаменитый банковский воротила, превеликий дока по делам валютным?..
Ему открыл дядя Кирилл. Сам. Уже в одном этом обозначился смысл того, что произошло в эти годы. Никогда прежде старший Цветов не открывал входную дверь. Он открыл дверь и долго смотрел на Сергея, не в силах признать. Не сразу поймешь, что тут было причиной: Сергей изменился или поослабла память у Кирилла Николаевича. Когда признал, всплакнул и кинулся обнимать племянника. И это тоже было у старшего Цветова новым. Прежде не позволил бы себе плакать или тем более лобызать Сергея. Похоже, сломался Цветов. Сам его лик говорил о том, что он сломался. У него запала грудь, и весь он как–то укоротился. Да, та самая грудь, которую он нес как бы впереди себя, извещая всех, кто не знает: "Идет Цветов!.." - вдруг ни с того ни с сего провалилась, обратив Кирилла Николаевича чуть не в карлика. Но он, видно, уже догадался о впечатлении, которое произвел на племянника, и сделал усилие, чтобы развернуть грудь и даже чуть–чуть приподняться на носках - не мог себе позволить выглядеть убогим.
Сейчас он был почти прежним Цветовым и говорил, как прежний Цветов.
- Надеюсь, ты не так глуп, чтобы вернуться в Россию? - взглянул он на Сергея строго, усаживая в кресло с бархатными подлокотниками, за это время заметно поизносившимися. - Значит, ты служишь у Ивана Ивановича, так? Как я тебя прилепил к Изусо–ву, так ты и пребываешь в прилепленном состоянии? - он попробовал засмеяться, но это прозвучало нелепо, смех был не дяди Кирилла. - И сколько он тебе положил? Тысячу франков? Ну что ж, для начала неплохо. Женишься, он тебе прибавит. Кстати, девицу присмотрел? Русская? Бери русскую! А семья невесты, семья? Не будь дураком, не женись на бедной!.. Надо, чтобы женитьба помогала твоей карьере, а не мешала ей! К тому же твоя молодость и красота чего–то стоят! Значит, ты едешь с американцами к Ленину?.. Миссия, говоришь? И проник в цели этой миссии?.. Но, быть может, не пренебрежешь мнением дяди?.. - он взглянул на портрет Алехина с пристальностью испытующей, будто хотел сказать: "На три хода вперед, пожалуй, и мне рассчитать трудно, а на два хода попробую". - Все взвесь, все проверь на счетах!.. Бона!..
Сергей и прежде замечал: у дяди Кирилла была способность воссоздавать фактическую сторону происходящего, а это было непросто. Он умел располагать факты в определенном порядке - систематизация должна помогать осмыслению. Qh делал это вдохновенно и точно, будто имел дело с цифрами. Не случайно, как полагал дядя Кирилл, в фактах были неодолимость и энергия цифр, как, впрочем, и постоянство. Опыт жизни подсказывал дяде Кириллу: постоянство превыше всего.
- Ну, события, о которых упомяну в своем экспозе, тебе наверняка известны, неизвестно, как я их разумею… - сказал он, не сводя глаз с портрета Алехина. - Секрет того, что произошло весной семнадцатого в России, заключался в том, что Ульянов считал точнее и, что очень важно, быстрее Керенского. Вообще, как я заметил, Ульянов принадлежит к тем редким натурам, у которых ум в такой же мере гуманитарный, в какой и математический. Готов доказать, что все его победы - результат его способности считать. На фоне нашего российского разгильдяйства эта способность уникальна. Именно благодаря этой своей способности он точно разыграл октябрьское сражение и выиграл его, выиграл почти без жертв. Не думаю, что он остановился бы, увидев, что революция требует их. Не в этом дело. Просто сражение было настолько молниеносным, что кровь не успела пролиться. В сущности, сражение, которое по праву может быть названо важнейшим в истории, было самым бескровным. Но оно было самым бескровным до тех пор, пока союзники не пришли в себя… Бона!
Дядя Кирилл забыл выпрямиться и расправить плечи, поэтому, когда шел к окну - в комнате было душновато, - обрел свое нынешнее обличие: был карликом.
- Вот поверь мне, если бы российские пахари имели землю, никакого Октября не было бы в помине… Нет–нет, ты пойми меня правильно: питерский переворот так бы и остался питерским!.. Не больше! Чтобы помериться силами с большевиками, надо было тут же сказать: "И мы даем землю!" Кстати, возможность сказать это была: пятого января минувшего осьмнад–цатого собралось Учредительное собрание. Была такая возможность!.. Но произошло бог знает что. Красные говорят: "Мы даем землю!" А те, другие, как в рот воды набрали. Стало ясно: они не готовы дать землю! Остальное, выражаясь математически, было производным от этого факта. Если чуть–чуть упростить ситуацию, что, кстати сказать, математика допускает, то дело выглядело так: белые призывали мужика положить голову за тех, кто изымал у крестьян'землю, против тех, кто им эту землю уже дал… Бона!
Принесли подносик с кофе и аккуратной стопкой черных сухарей и такой же стопкой тщательно нарезанного сыра. Дядя Кирилл ел сухари и сыр, точно причащаясь, пуще всего боясь, чтобы его более чем скромные яства внезапно не исчезли со стола - видно, на этом припасы его некогда богатой кладовой исчерпывались.
- Как я понимаю, у тех, кто консультирует Антанту по русским делам, должна быть холодная голова… Но вот незадача: именно на этих людей союзникам и не везет! Тебе удавалось видеть когда–нибудь Жозефа Нуланса? Я знавал его в бытность его в России, это был один из тех послов, которых связывали с нами не только политические интересы… И вот характерно - собственность лишает человека разума! - не обладай Нуланс здесь собственностью, он, быть может, сохранил бы способность рассуждать здраво, а ему это нужно больше, чем нам с тобой. По слухам, он призван подавать советы Клемансо как раз в русских делах. А ведь есть возможность подать совет, бесценный совет, вона! Если речь идет о долгах, то я на месте Клемансо ухватил бы момент - он может уйти, этот момент, безвозвратно! - и не упустил согласия Ленина возвратить долги, не упустил бы!.. Боюсь, что Нуланс этот момент не углядит - когда человек ослеплен неприязнью, он плохо видит!.. У нас тут прошел слух, что в Стокгольме у Воровского был гонец из Версаля, некто Буклер. Не является ли ваш Буллит тем же Бук–лером, но посланным не в Стокгольм, а в Москву?.. У денег свой характер поведения, своя психология - они не любят находиться в бездействии! Если есть возможность их востребовать, надо востребовать, при этом чем раньше, тем лучше… Тут я, как ты понимаешь, не беру слишком много на себя, это как раз тот шесток, на котором я не раз восседал, здесь я компетентен… - он затих, обратив лицо к окну. - Ты слышишь, как пахнет весенним солнышком? Когда ветер от Невы, от Летнего сада, пахнет солнышком!..
Он встал и пошел к окну. Оперся руками о письменный стол, и было видно, как вытянулась, устремившись к окну, вся его маленькая, заметно деформированная фигура.
- А ты, как я заметил, похож на мать. Мы, Цветовы, не так прочно сотворены! - он свел свои сивые, по–стариковски залохматившиеся брови и не без труда их расправил - его дума была трудной. - В январе был у меня Герман!.. Говорит: "Дядя Кирилл, иди ко мне главбухом, положу пятьсот рублей и рабочую карточку!" Вот ведь облагодетельствовал - не убоялся мне, управляющему банком, посулить пост главбуха… Ничего не скажешь, высоко взлетел, его макаронное величество… (В этом сравнении, как помнит Сергей, был свой смысл: вскоре после Октября Герман был две недели уполномоченным городских властей на макаронной фабрике.) Он ведь и о людях судит со своего макаронного высока! - воспоминания о встрече с Германом ввели его в краску, он не на шутку разволновался. - Веришь, Сергуня, после отъезда твоего братца долго не мог прийти в себя, все думал… - он попробовал усесться в кресло поудобнее и не заметил, как взлетели и беспомощно закачались, утратив опору, его ноги, как еще больше приподнялись плечи и вошла в туловище голова. Он все не мог поместить и приспособить свой горб - горб вел себя непослушно, все норовил вышибить его из кресла. - Вот рассуди, Серега: служба, даже самая казенная, хороша, когда человек может явить свой дар, а это, согласись, предполагает свободу!.. Как ты должен знать, я никогда не был хозяином, я всего лишь был управляющим, а это значит, старшим служащим хозяина, но у меня всегда была свобода… Поверь: я делал все, что считал нужным, и хозяин меня не останавливал. Он, конечно, понимал, что я делаю только ему на пользу, но это другой вопрос. Главное, он меня ни разу не схватил за рукав, не упрекнул в неверном решении или тем более в нерадивости. Иначе говоря, у меня была та же свобода действий, что у него, но только с той разницей, что он был хозяином, а я служащим… Я был свободен в своих действиях, черт побери, я был свободен!.. Если быть точным, то надо мной не было даже хозяина, а был один бог, а под богом ходить легко!.. Ты спросишь: почему я так напираю на свободу? А вот почему: дай мне свободу, и я сделаю в три раза больше, - видно, он нашел в кресле ту точку, которая позволяла поместиться поудобнее, он был недвижим, его ноги сомкнуты, они перестали раскачиваться. - Да, я сделаю в три раза больше!.. Вот это как раз я и сказал Герману, когда возник разговор о главбухе… Я ему сказал: "Понимаешь, дорогой мой племянничек, меня пугает не мой скромный пост, а вот эта обстановка подчинения неумному плану и, прости меня, неумному начальнику… Нет, я не о тебе говорю, там кроме тебя найдется полк начальников. Они, эти начальники, конечно, убеждены: чем строже они будут начальствовать, тем лучше я буду работать. А дело обстоит как раз наоборот; разумей, Герман, мне надо, чтобы их не было, чтобы их разнесло ветром, чтобы они испарились… Но ты мне этого не можешь пообещать, дорогой мой племянничек?" - "Чего не могу, дядя, того не могу", - "Вот когда сумеешь пообещать, дружок Герман, тогда приходи. Даю слово, договоримся!" Ты небось слушаешь меня и соображаешь: хитер дядя Кирилл. Речь ведет о Германе, а целится в Серегу. Подумал так?
- Была такая мысль… - согласился Сергей, он знал, что дядя Кирилл и тут рассчитал точно: без этого конца все сказанное стариком не имело смысла.
- Когда я советую: "Не езжай в Россию", - я говорю тебе не потому, что за кордоном жизнь цветистее и харчи лучше… Не поэтому, просто там ты будешь зависеть только от себя… Одним словом, гляди не продешеви, цени, что имеешь… Понял?
- Понял, да не все, - ответствовал Сергей. - Как Герман? Небось угнетен, готов наложить на себя руки?
- А чего ради ему накладывать на себя руки? - возразил дядя Кирилл. Надо отдать ему должное, он не умел притворяться.
- Ну, все–таки положение у него подневольное? Дядя Кирилл не без изумления взглянул на племянника.
- А ты лукав!.. - признал он. - Истинно в матушку свою попер, покойница тоже умела дать под дых!..
С тем и готовились расстаться, если бы дядя Кирилл не задержал в своей заметно высохшей ладони руку Сергея, а вслед за этим не ткнулся бы в грудь племянника седой головой.
- И ничего ты не знаешь, Сергуня!.. Вижу, ничего!.. Сергей обомлел.
- Погодите, о чем вы? Дядины губы задрожали.
- Нет у тебя батюшки, Сергуня, а у меня братца!.. - он зашелся плачем, беззвучным, стариковским. - Этот тиф сыпной попалил народу тьму–тьмущую! - закричал он и взглянул над собой, будто грозя кому–то там наверху расплатой. - Прости меня, что сразу не сказал: не хотел, чтобы от меня узнал… Прости меня…
Он стоял сейчас перед Сергеем, прикрыв рукой рот, губы продолжали дрожать. Сколько лет он носил на себе это свое чиновничье обличие, эту кольчужку, которую не брали ни огонь, ни время, а сейчас скинул и стал человеком.
- Прости, Сергуня, но что там у тебя осталось без отца, без матери, а? - кивнул он на окно, выходящее на Моховую, будто Москва, о которой он сейчас говорил, была за Моховой. - Что осталось? - он дотянулся до плеча Сергея, сжал - в сухонькой ладони была еще сила. - Одно имя: Сокольники!.. Хоть поворачивай обратно!..
Он смотрел на Сергея глазами, которые вдруг стали внимательными: старик был не так добр, как привиделось Сергею минуту назад.
- Ну, бывай здоров, племянничек…
Сергей простился. Не помнил, как прошел Моховую, пересек Фонтанку… Долго стоял под старой липой, приникнув лбом к ее мокрому стволу… Не мог примирить себя с мыслью: неужели и отца отсекло, неужели и его нет? Было в отце на веки вечные смиренное, может быть, даже жалостливое, будто вот этот жестокий конец ему предрекли от рождения и он нес его через всю жизнь… Конечно, этим катком времени раскатало не только его, но его и таких, как он, прежде всего. Как же Сергей его любил всегда и сейчас больше, чем всегда…
Вечером снова пошел к дяде Кириллу и увидел, что тот победил скорбь, отдав себя во власть новости, которую узнал только что.
- По городу прошел слух: говорят, Чичерин в Петрограде?
Сергея подмывало сказать: "Готов подтвердить, в Петрограде", - но он смолчал. Нет, не из робости, разумеется. В самом деле, какой смысл начинать разговор с Чичерина? Еще подумает сановный дядя: выхваляется племяш, хочет набить себе цену. Хотя встреча с главой нового русского иностранного ведомства немало заинтересовала и Сергея. Впрочем, "встречей" это и не назовешь. Когда поезд вошел в пределы вокзала и потекла платформа, потекла, отставая, неожиданно выказав многоцветье вокзальной толпы, Цветов увидел человека в демисезонном пальто с ярко–черным плюшевым воротником и громоздким кашне, которое с видимой тщательностью обернуло шею - почуяв весну, человек спешил сменить шубу на демисезонное пальто и сделал это чуть–чуть раньше времени. В облике человека в деми Цветову увиделось нечто очень знакомое, и, пока Сергей пытался установить, откуда он знает это лицо, американцы, покинувшие вагон первыми, уже обменивались с ним рукопожатиями.
- Мистер Чичьери, - услышал Сергей. - Мистер Чичьери…
"Так вот он какой, Чичерин! - сказал себе Цветов и поймал себя на том, что с еще большей пристальностью, чем прежде, всмотрелся в лицо советского министра. Из–под фетровой шляпы с круглыми, заметно загнутыми полями выдавались крупные уши, да смотрели в темной мгле большие, чуть застланные влагой глаза… Вот эти глаза, наверно, придавали лицу Чичерина особую одухотворенность и, Сергей готов был сказать, душевность, которую можно было принять за черту натуры эмоциональной. - Так вот он какой, вот он какой…" - повторял про себя Цветов, заметно радуясь тому, что обнаружил все это именно в Чичерине…
- Будешь на обратном пути в Питере, не пройди мимо… - произнес дядя Кирилл без связи с разговором, который произошел. - Обещаешь?
Сергей, разумеется, обещал.