11
Второй день они смотрели Петроград.
Каждый смотрел самостоятельно.
Буллит просил изобразить ему карту дипломатического Петрограда и объехал его прилежно.
Он не минул тишайшей Фурштадтской, где суждено было встретить Октябрь послу Дэвиду Френсису, и взглянул краем глаза на большой дом американского генконсульства на людном Невском - американцы общались с многоликой петроградской публикой здесь.
Он проехал вдоль всего фронта особняков на Дворцовой, не оставив без внимания английский дом, где творил свою молитву сэр Джордж Бьюкенен, как и дом французский, известный тем, что здесь обитал в дни своего предвоенного визита в Петербург Раймон Пуанкаре.
И, конечно же, он побывал на Мойке, не на Дворцовой, где был парадный подъезд Российского иностранного ведомства, а именно на Мойке, куда был отнесен теневой подъезд, доступный великосекретар–ской братии, как, впрочем, и послам, кто являлся сюда полуофициально.
У Стеффенса был иной маршрут, это был маршрут воспоминаний, воскрешающий не столь уж далекое лето семнадцатого года, когда горящая душа увлекла его в революционный Петроград - куда как любопытно было пройти по Невскому, Каменноостровскому, Литейному, в ту пору клокотавшим лавой, и отыскать знакомый пятачок камня на площади перед дворцом Кшесинской…
И совсем уж темная тропа была у капитана Птита - где он был в Петрограде, бог его знает, но, когда речь зашла о впечатлениях, слово его оказалось близким к существу.
А, как отметил для себя Цветов, вопрос был поставлен тем же Буллитом ребром: "Может ли новое правительство рассчитывать на поддержку России?"
Буллит, как можно было догадываться, не пошел дальше того, что задал этот вопрос.
Стеффенс заметил, что для ответа ему нужно время.
Зато капитан Птит оказался на высоте, выяснилось, что он не терял драгоценных часов и сумел перемолвиться словом с великим множеством петроградцев, людей военных и штатских, духовных и светских, со сторонниками режима красных и его противниками.
Как это ни прискорбно, но капитан Птит, отвечая на вопрос Буллита, признал, должен был признать: у новой власти есть сторонники и среди людей образованных… Ну, мужики получили землю и ринулись на помощь красным, а что получила интеллигенция?
Ответ Птита произвел заметное впечатление на главу миссии.
- Вы полагаете, что тут нет преувеличения? - спросил Буллит Стеффенса, он имел обыкновение подключать к диалогу третьего, проверяя мнение собеседника.
- Я привык верить военным, - ответил Стеф.
Слова Птита не очень–то воодушевляли главу миссии, но в них, в этих словах, как установил Буллит позже, были свои резоны.
Чичерин встретил американцев и направился в город.
Протокольные полчаса могут и не сказать всего, но что–то скажут и они. Что именно?
Молод, настолько молод, что, если бы он, например, представлял Великобританию, можно было усомниться в серьезности миссии. Да, вряд ли это возможно, чтобы дипломат в этом возрасте представлял Великобританию. Для британской разведки этот возраст, пожалуй, естествен, для дипломатии лишен смысла. Не потому ли, что разведка требует больших сил физических, чем дипломатия? Одним словом, разведка моложе дипломатии - это в Великобритании. В Штатах иное. Там во главе миссии, уполномоченной говорить о войне и мире, может быть этакий юнец. Молод, кстати, и с точки зрения Чичерина, у которого, в свете традиции европейской, отнюдь не возраст министра.
Они встретились вновь двумя часами позже. Просторные апартаменты гостиницы, испокон веков служившие и местом встреч дипломатов, весной девятнадцатого не очень–то были перенаселены. В ожидании знатных гостей апартаменты были выскоблены и выдраены, однако госпитальная чистота сочеталась с такой студеностью, что впору было накинуть пальто и надеть перчатки.
Вот так, в пальто, хотя и без перчаток, высокие договаривающиеся стороны заняли свои места за столом, который столом переговоров пока что назвать было нельзя. Если не переговоры, то что это такое? Разведка? Разведка боем? Для кого?
- Начнем… с полномочий, - произнес Буллит, как бы предупреждая соответствующую просьбу, с какой мог бы обратиться к нему Чичерин, и извлек конверт с американским гербом - тщательно беленная бумага восприняла герб с четкостью завидной, тиснение было безупречным. - Как вы понимаете, особенность миссии деликатна, поэтому текст документа не столько обнаруживает эту особенность, сколько ее… вуалирует…
Последнее слово он должен был отыскать, а отыскав, заметно воспрял.
Действительно, обильный туман скрыл документ, его смысл едва–едва просвечивал.
Если верить Буллиту, он приехал в Россию, чтобы выяснить, согласна ли она на мир и на каких условиях. Если же внять документу, который лежит сейчас на столе между Чичериным и Буллитом, то эта цель много скромнее. В сравнении с истинными намерениями миссии формула, воссозданная в документе, игнорирует задачу переговоров. Там значится: Буллит едет в Россию, всего лишь чтобы ознакомиться с состоянием ее дел, в том числе и экономических. Но Буллит тут не первый и не последний; маскировка, даже вот такая нехитрая, в природе дипломатии - факт своеобразной аккредитации Буллита грамота, им предъявленная русским, удостоверяет, остальное можно не принимать во внимание.
Чичерин читает документ Буллита и время от времени поглядывает на американца. Нет, не только дождливая парижская зима, но и вихрь версальских заседаний, в которых, по всему, не было передыху ни днем, ни ночью, выбелили лицо Буллита. Будто он переболел малярией - типичная для этого недуга белизна кожи с прозеленью. Устал юноша, впрочем, улыбка будто снимает с лица усталость. Американец, можно предположить, знает, что улыбка красит его, и обращается к ней, пожалуй, даже чаще, чем надо, тут ему явно изменяет чувство меры.
- Если дело дойдет до мира, - произносит Буллит, - своеобразной мирной конференции нам не избежать - быть может, Кипр, Мальта, а еще лучше Принце вы острова! Россия приглашается на Принце вы острова для переговоров о мире! - он перестает улыбаться, и лицо темнеет - устал. - В действиях воюющих сторон как бы наступает пауза, линия фронта превращается в новые границы, разумеется, до той поры, когда сами народы, населяющие Россию, пожелают ее изменить. Быть может, это и второстепенно, но свободное передвижение из страны в страну должно быть разрешено: русский едет во Францию, как и француз едет в Россию, но при условии - никакой политики!
По тому, как он излагает параграф за параграфом мирную программу Антанты, хочется верить: он сочувствует этой программе, Может даже закрасться мысль, что он был одним из ее авторов. Склонившись к этой программе и согласившись поехать в Россию, не выразил ли он таким образом уверенность, что русские программу примут? Если не верить этому, зачем же ехать в Россию?
- Пусть мир будет желанным и для тех, кто смотрит на небо через железную решетку, поможем им выйти на свободу! - произносит Буллит. - Кстати, пусть своеобразная амнистия распространится и на солдата, сидящего ныне в окопах: вернуть солдат если не в семьи, то на родину… - он умолк. Да нет ли в его словах усиления, неуместного усиления? - Ну разумеется, когда дело дойдет до договора, мы найдем другие слова, но не в такой мере, чтобы изменилась суть…
Чичерин отмечает: вот эта манера американца щурить глаза и потирать кончиками пальцев виски, не заимствована ли она у сиятельного патрона? Молодость склонна к подражанию. Кто тот, кого, не отдавая в этом отчета, вдруг воссоздал глава миссии Антанты, явившийся в северную русскую столицу? Хауз, Лансинг, может, сам Вильсон?
- А нет ли смысла во встрече с вашим премьером? - произносит Буллит, все еще не отнимая пальцев от виска. - Мой опыт говорит: все, что можно сказать лично, надо говорить лично.
Только теперь Чичерин замечает на Буллите темно–серый, с едва заметной синевой костюм, весенний, не по московской, конечно, а парижской весне. Костюм фривольнее, чем может позволить себе лицо официальное в перспективе такой встречи, как сегодня. Нет, это не просто демонстрация свободного обращения с протоколом, допустимо и иное: нынешняя встреча в такой мере частна, что вопрос об обязательствах всего лишь подразумевается. А может, Чичерин пошел дальше в своих предположениях, чем хотел пойти? Не мог же американец везти в Россию свой серо–синий костюм, чтобы демонстрировать свободу от обязательств?
- Ну что ж, если встреча с премьером может помочь делу, я готов этому способствовать.
Они обменялись рукопожатиями, и Чичерин не преминул сказать себе: наверно, хорошо для гостя, когда в первом же разговоре возникает перспектива встречи с премьером.
12
В Москву пошла телеграмма. С точностью, какая была характерна для чичеринского разумения проблемы, в ней была объята пространная реплика Буллита, при этом Чичерин не обошел и своего мнения. Нарком полагал, что посланца Антанты надо принять на возможно высоком уровне и уже сейчас подумать о нашем ответе - чичеринская депеша предполагала, что ответ должен демонстрировать сговорчивость.
У событий возник уже свой темп, свое развитие - время торопило, и отъезд в Москву был назначен на полуночный час. Уже это означало: завтрашний день должен быть загружен сполна.
Чичерин вызвал к телефону Карахана - по Чичерин ским расчетам, телеграмма была уже получена в Наркоминделе.
- Как вам наша депеша, Лев Михайлович? - вопрос Чичерина был осторожен. Текст депеши был сейчас перед Караханом, и это немало облегчало разговор. - Удалось ознакомить с нею?.. - фраза пресеклась не без расчета - имя лица, которого следовало ознакомить с депешей, было в ней указано.
- Я отрядил вместе с мотоциклистом нашего Александра Христофоровича, наказывая вручить депешу собственноручно. Он, разумеется, вручил… - был ответ Карахана, в его голосе слышалось удовлетворение, не иначе депеша воодушевила и сдержанного Карахана.
Перед глазами встали лиловатый сумрак караханов–ского кабинета, лиловатый от абажура настольной лампы, матовый блеск маятника больших напольных часов, сонное помигивание спиртовки, на которой Лев Михайлович греет свой вечерний кофе, розовые ладони Карахана, близко поднесенные к спиртовке, тревожные его глаза, обращенные к фрамуге - когда ветер менялся, уступая его напору, фрамуга смещалась, издавая звук, похожий на удар обнаженной ветки о стекло, осенний, печальный звук.
- А как он встретил депешу? - Чичерин не мог не задать этого вопроса, говоря "он", Георгий Васильевич имел в виду все то же лицо, которому депеша посылалась. - Не отверг, не возразил, не выразил возмущения?
- А вот мы сейчас спросим Александра Христофоровича, он рядом. Впрочем, он вам скажет сам…
- Это я, Георгий Васильевич, Даниелов, - видно, Александр Христофорович не ожидал, что трубка будет передана ему, он будто на миг задохнулся, от неожиданности, разумеется. - Владимир Ильич сказал: "Ну что ж, Буллит так Буллит - подавайте нам Буллита!.."
- Значит, подавайте Буллита? - Даниелов мигом поправил Чичерину настроение. - Спасибо, Александр Христофорович…
Он ехал на вокзал улицами своей юности, и все было, как четверть века назад. Тот же камень домов, напитанный весенним полуночьем и поэтому ставший еще более темным, тот же отсвет черной воды в каналах, будто окаменевшей, с виду непроточной, та же синь куполов, казалось, не потускневшая вопреки немилосердному солнцу и ветру времени. Людей, что речную воду, унесло к большому морю, что зовется небытием, камни же стоят, а вместе с ними и город, истинно вечный город… Он чувствовал, как вместе с волной воспоминаний, полонившей его, накатывается волна печали неизбывной… Он вспомнил разговор с Москвой и подумал о том, что его ожидают дни, у которых своя неодолимая судьба, своя дорога, и над ними слабым человеческим силам возобладать трудно…
13
Цветов встревожился: как–то встретят его Москва, отчие Сокольники? Необъяснимы причуды памяти, вспомнилась аллея в Сокольниках, как она возникла на полотне Левитана, нет, не лесная, а именно парковая, свежая хвоя на обочине, ярко–зеленая, женщина в белом платье и в широкополой шляпе, которую, как говорят, вписал в пейзаж друг художника. Что–то было в облике молодой женщины от гордой красоты девичества, дочь мелкопоместного дворянина, земского врача, а может, землемера, бестужевка–курсистка, учительница русской словесности или кассирша с Московско - Рязанской дороги - главный вокзал этой дороги рядом…
Сергей взял извозчика и поехал в Сокольники. Он просил извозчика не сворачивать с магистралрг, оставить в стороне Матросскую тишину и Стромынку и, взяв налево, держать к Сокольническому валу. Тут были коренные Сокольники, место сокольнического леса, корабельных сосен, березовых рощ и рощиц, которые белыми островами, белыми и в сравнении с мартовским снегом, были точно встроены в пределы сокольнического бора.
Пять лет, минувшие со времени отъезда из Москвы, не застили память туманом, да и отчий дом с островерхой крышей, столь необычной для Москвы и ее окраин, выплыл молодому Цветову навстречу… Сергей отпустил извозчика и пошел к дому. Он без труда отбросил крючок калитки и вошел во двор. Ночью припорошило, и на свежем снегу были видны следы валенок, заметно стоптанных. Не Герман ли? Если Герман, то чего так рано? Не в банк же он в валенках, а может быть, нынче можно в валенках и в банк?
Скрипел снег с той звонкой отчетливостью, какая характерна здесь для мартовского утра. Он остановил
взгляд на березе, вставшей перед домом, за эти годы она одна, пожалуй, набралась праздничности. Окна на втором этаже зашторила тьма, все окна, но внизу на кухне пробивался свет, видно, оставшиеся домочадцы собрались к завтраку. Он тронул входную дверь, она поддалась. Он вошел в коридор, пахло жареным луком, чуть подгорелым: не иначе Герман, уходя на работу, ел жареную картошку, давняя страсть. Сергей тронул вторую дверь, она отворилась с той же легкостью, что и первая. Он глянул на кухню. В печи тлели поленья, чайник был отставлен, в хлебнице лежала аккуратная стопка житного, на опрокинутой тарелке поместилась сковорода с недоеденной картошкой - Герман явно спешил… Он обернулся–ни единый звук не выдавал того, что в доме кто–то есть. Он хотел окликнуть сестру, но остановил себя. Пошел наверх. Дерево, из которого была собрана лестница, рассохлось, на каждый его шаг лестница отвечала вздохом. Видно, Лариса проводила брата и, вернувшись к себе, легла у теплой печи (теплая стеночка была только у нее) и уснула. Он вдруг заметил, что лестница показалась ему крутой, много круче, чем прежде. Его дыхание родило облако пара - в доме было холодно, по всему, за ночь большая печь остыла, а тепла кухонной было недостаточно. Да и окна, что сейчас были доступны глазу, застила наледь.
Дверь в Ларисину светелку была распахнута. Сестра в самом деле спала. Он увидел ее и смешался - господи, что могут сделать с девочкой пять лет. На оттоманке, что была придвинута к теплой стене, разбросав на подушке темно–русые волосы, спала женщина. Это был непробудный утренний сон, она спала в охотку, лицо ее тронул румянец, сейчас ее можно было назвать даже красивой, что прежде и не предполагалось. Сколько он помнит сестру, ее мучила желтуха, лицо ее прежде было серо–зеленым, даже синюшным, этой синьки неразмываемой набиралось вдоволь и в глазницы. Куда все это делось?.. Нет, она и в самом деле преобразилась, однако что способствовало преображению, которому были не страшны ни ненастье бедовых российских перемен, ни голод?.. Не девичество ли?
Его выдал старый венский стул, который он имел неосторожность сейчас тронуть. Она открыла глаза.
- Это ты… Сережа? - она опустила с оттоманки ноги, поправила юбку - девичий жест, прежде она, пожалуй, этого не сделала бы. - Господи, откуда ты?.. - сон еще владел ею, она ничего не понимала. - Как ты попал сюда?
Он подошел к ней.
- Ну, иди сюда, соня, иди!.. - он обнял ее и попытался поднять, но не тут–то было. - Ой, какая же ты тяжелая, руки разом отсохли! - он запустил пальцы в ее волосы, взлохматил. - Как же я тебя долго не видел, - он вдруг ощутил, что его ладонь мигом напиталась дыханием ее волос, в котором было само ее отрочество. - Ну, не дичись, иди, иди…
- Ты… совсем сюда? - она отвела волосы, примяла их.
- А ты бы хотела, чтобы… совсем? Она заторопилась.
- Пойдем, пойдем вниз, ты небось еще не ел? - она замахала руками, спроваживая его. - Я иду за тобой, я иду!..
Она сходила вниз с той неторопливой важностью, какая позволяла обозреть ее. Ну и вымахала Лариса в эти пять лет, говорил он себе, куда как здорова. У нее были плечи женщины, да и ноги - дай боже, особенно в ступнях, большие ноги в роду Цветовых. Но вот что было любопытно: Лариса казалась сейчас ему иной, не такой, как там, наверху. Что–то в эти десять минут изменило ее. Он не мог понять, что именно. Может быть, вот эта карминовая помада на губах или угольный карандаш на веках. Ему казалось, что она постесняется пригласить его на кухню, не убрав со стола, но она это сделала не смутившись.
- Садись вот тут и смотри, как я хозяйничаю, - она закатала рукава. - Учись, небось не успеешь опомниться, как жена взберется на хребет… - прыснула она, раскручивая кран. Вода, по всему, была холодной, но это не остановило ее. - Есть уже на примете этакая парижанка? - она ловко взбила волосы, слепив кок.
- А ты думала!..
- И верно, мы ведь живые!.. - она подмигнула ему.
- Ну, расскажи, как вы тут?! - произнес он несмело.
Она посмотрела на него, точно все еще хотела признать в нем брата.
- Воюем! - вдруг вырвалось у нее. - Жестоко воюем!.. - подтвердила она теперь уже не в сердцах, а поразмыслив. - Меня твой братец бесценный - во… - она чиркнула ребром ладони поперек горла, того глядйг, перехватит. - Одно только имя "директор банка", а, спрашивается, что он считает?.. - она раскрутила кран пуще прежнего, хлестала ледяная вода, ледяная до судорог, а ей хоть бы что - злость грела. - В стране все съели, что только можно разжевать, благо зубы крепкие!.. Жмых, просяную мякину, кукурузный размол, отруби пополам с соломой… Да что там отруби?.. Желуди, лебеду, липовый лист!.. Ты только подумай: котлеты из желудей! Слизнули все начисто, можно сказать, обглодали, одни косточки остались, спрашивается, что тут подсчитывать при такой нищете, какие–та–кие сокровища, а они, понимаешь, считают!.. Гремят своими счетами да ключами от железных комнат, шелестят вовсю бумажками, только пальцы хрустят, и делают вид, что ничего не происходит, даже имеют наглость иногда улыбаться!.. Ты только возьми в толк - улыбаются! - она взглянула на брата, подбоченясь. - Ты вот спроси меня сейчас: чем я тебя буду кормить? Ну, чего молчишь? Спроси, спроси!.. Лепешки из жмыха! Ел когда–нибудь?
- Нет, не ел.
- Ну, вот сейчас испробуешь…
Он думал, что она смеется, но на столе и в самом деле появились исчерна–черные, попахивающие подсолнечным маслом лепешки.