Содержание:
БОРИС ПОРФИРЬЕВ - КОСТЕР на ЛЬДУ - (повесть и рассказы) 1
Костер на льду 1
Ракета над мостом 2
Танк лейтенанта Костина 4
Синеглазое счастье 6
Письмо малышу 8
И ВЕЧНЫЙ БОЙ... 8
Б. А. ПОРФИРЬЕВ - (Биографическая справка) 57
БОРИС ПОРФИРЬЕВ
КОСТЕР на ЛЬДУ
(повесть и рассказы)
ВОЛГО-ВЯТСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1968
Костер на льду
Как это ни странно, но все знали, что будет наступление. Задание мы получили утром. Немного подмораживало. День выдался ясный, и на небе, кроме беленьких облачков от шрапнели (это немцы били по нашему корректировщику), ничего не было. Мы двигались по шоссе с полной выкладкой сапера. И нам было жарко и тяжело в шинелях и валенках. Все шоссе было запружено автоматчиками, шедшими к передовой, но они двигались очень медленно, и мы обгоняли их. По бокам шоссе, в развалинах зданий, расположились бойцы. Горели костры, дымились походные кухни, бойцы толпились около них с котелками; несколько человек спало на снегу, прижавшись друг к другу и подложив под головы вещевые мешки. Дважды нас обгоняли подразделения лыжников-автоматчиков в белых маскировочных халатах.
Около контрольно-пропускного пункта, у опущенного шлагбаума, толпилась рота моряков в черных бушлатах и стеганых штанах, заправленных в загнутые валенки. Моряков не пропускал старший сержант с красной повязкой на рукаве: у них что-то было неладно с документами. Высокий моряк с лейтенантскими погонами, с подбритыми усиками на бледном лице, хватался за пистолет, болтавшийся сзади на тоненьких ремешках, и ругал сержанта. А сержант, прикладывая руку к ушанке, просил обождать телефонного звонка.
Нас пропустили, не задерживая, и когда мы проходили через командный пункт, я слышал, как кто-то надрывался в будке: "Резеда! Резеда!.. Черт бы тебя побрал!.. Слышишь? Рота морской пехоты..."
Мы шли, обгоняя солдат, которые всю ночь двигались к передовой. "Студебекеры" и "газы", груженные снарядами, гудели у нас за спиной. С передовой, навстречу, двигались пустые машины.
Около разбитого здания больницы дорога разветвлялась. Мы пошли низиной, замерзшим болотом; на протяжении километра над дорогой еще была натянута осенняя маскировочная сетка. Скоро лощина снова вывела нас на шоссе. Шоссе поднималось в гору, по которой ожесточенно били немецкие минометы. При самом выезде на шоссе лежала убитая лошадь; воз с сеном был опрокинут, и на сене лежал ездовой. Два бойца, сняв с него засаленный полушубок, бинтовали ему спину.
- И не пытайтесь, - сказал один из бойцов, обернувшись к нам и указывая на дорогу.- Вот идите по проводу. Тропинка протоптана. Только осторожнее: заминировано вокруг. С лошадью не проехать, а пешком хорошо.
Лейтенант выслушал объяснения и, посоветовавшись с командирами взводов, решил идти по тропинке. Тропинка пролегала по льду, рядом с телефонным проводом.
К полдню мы дошли до землянки, где устраивался наш командный пункт. Землянка была вырыта в насыпи железнодорожного полотна. Несколько машин с дровами стояло перед землянкой. К вечеру мы должны были распилить, расколоть и снести такое количество дров, чтобы на всю ночь хватило жечь костры.
Лейтенант объяснил нам задание. Я получил самую дальнюю точку, в пяти километрах, у залива. На точку приходилось два человека. Со мной был ефрейтор Емелин. Он до войны работал в совхозе, и я знал, что сейчас мы с ним хорошо справимся с порученным делом.
Мы пилили и кололи дрова, сбросив шинели, и спины наши взмокли от пота - от них шел пар. Дважды мы носили дрова на нашу точку впятером, потому что она была самой дальней, и под вечер отправились с Емелиным в последний рейс, захватив, помимо лопат, топоров и винтовок, по вязанке дров. Мы так намаялись за этот день, что едва передвигали ноги.
На месте нашего будущего костра, прямо в лед, был воткнут маленький красный флажок. Решив, что несколько шагов ничего не значат, мы выбрали другое место, где ветер намел груду снега, и принялись сооружать из снега маскировку для нашего костра. Но у нас ничего не получалось. Подмерзший снег не слушался и рассыпался.
Я бросил лопату и сел на дрова. Без маскировки костер разжигать было нельзя: на расстоянии в 500- 800 метров немцы расстреляли бы нас. Но костер должен гореть, как только взлетят ракеты - две зеленых и одна красная. Шестьдесят костров по всему переднему краю обороны нашей дивизии. И наш костер - один из главных. Мы можем разжечь его прямо на льду, без всякой маскировки. Тогда нас расстреляют в первые же десять минут. А ночью наши самолеты пойдут на бомбежку. И если костер потухнет, бомбардировщики не смогут определить три вражеских дота. Три дота находятся в 500-800 метрах от нашего костра. Если костер не будет гореть, вражеские точки останутся жить. А если костер запылает, их разнесут. И наша пехота, и лыжники, и моряки - все те, кого мы обгоняли сегодня на шоссе, все ринутся в наступление. Наша дивизия тоже ринется в наступление. И солдаты скажут спасибо бомбардировщикам. А штурманы скажут спасибо нам. Значит, и солдаты будут благодарить нас.
Костер должен гореть. Он не может не гореть.
- Слушай, Иванов,- сказал мне Емелин. Я посмотрел на него. Он стоял передо мной без шинели, в одной гимнастерке, навалившись грудью на лопату. Сзади него до самого горизонта был лед. За горизонт спустилось солнце. Багряная полоска отделяла лед от неба.- Слушай, сержант,- повторил он.- Давай-ка порубим лед. Он здесь не очень толстый, но мы отойдем дальше - там он толще. Может, и выйдет что.
Я взял топор. Лед был толстый. Мы вырубили глыбу. Плиты не получилось, но глыба была замечательная. Мы положили ее на снег. Потом вырубили вторую. Потом еще. Мы укладывали их друг на друга, посыпали снегом, и они смерзались. Начало темнеть. Багряная полоска на горизонте потухла. Вспыхнула первая звезда.
Мы торопились. Ледяная крепость из трех стенок высотой до пояса была готова. Вспыхнула вторая звезда, потом - еще и еще.
- Емелин, кончай. Я один справлюсь. Начинай складывать костер. И следи за сигналом.
Емелин присел над дровами, достал финский нож и стал щепать растопку. Тоненькие-тоненькие лучинки. Такие он, наверное, щепал дома для самовара. Он сидел на корточках и спокойно щепал лучинки. Я рубил лед и не заметил, как стемнело. Стенки доходили мне уже до плеч.
Я кончил работать и надел шинель. Валенки мои промокли, обледенели и ноги начали зябнуть. Я подошел к Емелину. Он подготовил все для костра. Бутылка с горючей смесью стояла рядом с дровами.
- Ну, как? Скоро нам засигналят?- спросил я.
- Да, кажись, скоро,- ответил Емелин.
- Ты оденься-ка, замерзнешь.
Емелин поднялся, подошел к шинели, надел ее, протер рукавицей ствол винтовки и поставил к внешней стороне ледяной стенки.
- Давай попробуем сначала разжечь маленький,- сказал я.- Чтобы, когда просигналят, он у нас уже горел. Дров хватит на всю ночь.
- И ноги просушим,- заметил Емелин,- ишь ведь как вымок. А о дровах что нам беспокоиться? И на две ночи хватит.
Емелин взял бутылку, открыл ее и вылил смесь на дрова. Я достал спички и поджег лучинки. Растопка вспыхнула, отсвет затрепетал по ледяным стенкам. Костер горел. Мы подтащили к костру все дрова и уселись на них. Я снял валенки, размотал портянки и стал их сушить над огнем. Емелин завернул по самокрутке, и мы закурили. Мы сидели у костра и курили, и я сушил портянки и смотрел в огонь и на стенки, по которым метались отблески и стекали блестящие капельки. Емелин следил за темным небом и ждал ракет. Ракеты иногда взлетали, и зеленые, и красные, но это были не наши. Я просушил одну портянку и валенок и обул левую ногу. Где-то сзади нас послышались голоса. Емелин вскочил, взял винтовку и шагнул в темноту. Я тоже потянулся к винтовке, но кто-то крикнул:
- Сиди, сиди, браток!
Трое парней в белых маскировочных халатах подошли с Емелиным.
- Здорово, сержант,- сказал тот же, что кричал из темноты.
Я думал, они спросят документы.
- Что? Сигналите?- спросил все тот же голос.
Ребята подошли к костру и стали греть руки.
- Закурим, что ли?- сказал я.
- Давай. Отчего не закурить.
Потом они встали и поправили автоматы.
- Ну, жгите, жгите, пуще валяйте,- сказал все тот же.- Ох, и дадут жизни сегодня фрицам!
- Да уж будет делов!- ответил я.- Ну, счастливенько.
- Прощевайте.
Они скрылись в темноте. Потом издали все тот же крикнул:
- Вы осторожнее рассиживайтесь-то! Фрицы и тут иногда бродят.
- Ладно уж, давай шагай!- сказал я.
Они ушли. Емелин сел рядом со мной.
- Нет ракет,- задумчиво произнес он.- Скорей бы уж.
- А тебе-то что, не все равно?
- Да спокойнее бы - скорее-то.
Я обул вторую ногу. Портянка была сухая и горячая.
- Давай суши и ты ноги,- сказал я Емелину,- а я посмотрю.
Я встал, подтянул ремень, взял винтовку и вышел в темноту. После костра здесь ничего не было видно, и глазам долго пришлось привыкать к темноте. Иногда взлетали ракеты, но все на немецкой стороне. Разноцветные трассы секли воздух. Я поставил обратно винтовку и потуже натянул рукавицы. Емелин сидел на дровах и держал над костром портянки. В это время взвились две зеленых ракеты, а за ними - стремительно - красная. Они рассыпались звездочками, медленно таявшими в небе.
- Давай, Емелин, жги!- закричал я и, схватив винтовку, выстрелил в небо, туда, где таяли звездочки. Быстрый светлячок впился в темноту. Я пять раз лязгнул затвором. Еще четыре пули уплыли одна за другой. На КП я доложил, что видел сигнал и что костер горит. Емелин подбросил дров. Костер сначала притух, но потом запылал, и пламя выбрасывалось через стенки. Я смотрел на небо и прислушивался. Небо было спокойным, обычным ночным небом со звездами, ракетами и трассами. Емелин подбрасывал дрова, пламя лизало ледяные стенки и взвивалось над ними. Я отошел на несколько шагов в сторону немцев и взглянул на наш костер. Пламя было видно... Пошел дальше, пока ледяная маскировка костра не слилась со льдом болота. Серое ледяное пространство лежало передо мной. Неожиданно на нем вспыхнул наш костер,- видимо, ветер выбросил пламя над стенкой. Я постоял. Пламя вспыхивало несколько раз, как только налетал ветер. Я вернулся к костру и сел рядом с Емелиным. Он по-прежнему сушил портянки. Мы сидели молча и ждали, когда появятся самолеты...
Я ходил, сжимая рукой ремень винтовки. И вдруг в это время взвыл снаряд. Я бросился на лед. Снаряд разорвался где-то около костра. Пыль из осколков льда и снега повисла в воздухе. Не успел я подняться, как рванул второй. Третий попал в костер, разметав его в стороны, и обдал меня водой и осколками льда. Ещё два легли где-то рядом. При звуке каждого из них я втягивал голову в плечи, и мне казалось, что все снаряды притягиваются ко мне, как к магниту. Пятый был последним. Я поднялся и побежал к костру. Емелин лежал, раскинув руки. Снаряд разорвался шагах в десяти перед костром, пробил лед, опрокинул переднюю стенку маскировки и затушил огонь. Дрова были разметаны и залиты водой.
Я склонился над Емелиным:
- Емелин, слышишь, Емелин!
Емелин не ответил.
- Ох, Емелин! Ну, что же ты?- сказал я.- Ты не хочешь слушать меня, Емелин? Да ну же, Емелин!
Я взял его за плечи, приподнял и снова опустил. Потом снял флягу с его пояса, отвинтил пробку и влил ему в рот спирта.
Емелин открыл глаза. Я подложил ему под голову две шапки: его и свою. Мои руки были в крови. Я склонился над Емелиным и увидел, что кровь у него на шее и лице. Он молчал и смотрел широко открытыми глазами в небо. Потом открыл губы, но ничего не сказал, а коснулся меня правой рукой и указал ввысь. Я медленно повернул голову. В небе плыла зеленая ракета, и, пока таяли звездочки от нее, вспыхнула другая, и, по ее зеленому следу - третья, красная. Это был повторный сигнал. Я смотрел в небо, склонившись над Емелиным и держа его голову левой рукой, и чувствовал, как сквозь пальцы просачивается кровь. В небе рассыпалась последняя ракета повторного сигнала. Емелин откинулся на моей руке. Он был мертв. Я осторожно высвободил свою руку. Что-то я должен был сделать. Но не мог вспомнить, что.
Потом я подобрал свою винтовку, обтер ее и взялся за затвор; в патроннике был патрон. Я поднял винтовку и выстрелил пять раз в небо, туда, где рассыпалась последняя ракета. Я просигналил, не задумываясь. Где-то в небе послышался звук самолетов. И вдруг я вспомнил, что должен гореть костер.
Я подобрал дрова, сложил их вновь на то же место, нащепал растопки и зажег спичку, и снова, и снова, пока в коробке не осталось несколько спичек. Я весь похолодел, а потом меня бросило в пот. В коробке было семь спичек. Надо мной ровно гудел мотор. Не надо было волноваться. Если я не буду волноваться, костер будет гореть.
Я снял с себя шинель и натянул ее вместо разрушенной стенки. Потом подошел к Емелину и осмотрел его карманы: спичек у него не оказалось. Я оттащил его в сторону и положил на лед. Потом подобрал обуглившиеся дрова, аккуратно уложил их и нащепал много лучинок. Когда все было готово, достал спички. Их было семь. Надо действовать наверняка. Я достал портсигар, вынул из него газету и разложил ее на полене. Потом взял винтовку и подсумки - свой и Емелина - и достал из них патроны. Я брал патрон в руки, вставлял его пулей в дуло и, раскачивая, доставал пулю. Латунь легко поддавалась. Порох я высыпал на газету и оставил только четыре патрона, которые были в магазине. Я сделал все, что мог. Я подышал на руки и только тогда достал коробок спичек. Три спички подряд не зажглись. Четвертую, загоревшуюся, я поднес к пороху. Порох вспыхнул, и затрещали лежавшие над ним лучинки, и я подкладывал их и подкладывал. Мотор вновь загудел в небе. Пламя медленно лизало дрова. Я вспомнил о спирте во фляге и плеснул его в костер, но не в самый огонь, а рядом, так как боялся его затушить. Спирт вспыхнул широким синим пламенем, лизнул шинель и лед, но сразу же пламя опало, и вновь только едва горели лучинки. Я щепал их самые тоненькие, и подкладывал, а они сгорали, не поджигая дров. Затем погасли и они.
Я откинулся, сел и сжал голову руками. Шестьдесят костров должны были гореть. Пятьдесят девять из них горели. Это я знал. Ячейки для них были выкопаны в земле, и костры горели, защищенные от ветра и скрытые от немцев; солдаты тоже сидели в отрытых ячейках рядом с кострами и курили сейчас и ждали, когда появятся бомбардировщики. Мы же не могли врыть свою ячейку вглубь, потому что под нами была не земля, а замерзшее болото, и огонь нашего костра увидели немцы и расстреляли нас, и погасили костер, и убили моего товарища. Убили моего товарища! И вот я один сижу в гимнастерке и без шапки над потухшим костром, и холодный ветер дует мне в спину. Самолет зашел снова надо мной, но мне было стыдно поднять к нему свою голову; немецкие прожектора нащупали его, и он ушел обратно. Тысячи солдат, те, которых мы обгоняли утром на шоссе, и те, которые сидели в блиндажах, готовились сейчас к наступлению и ждали, когда бомбардировщики разнесут вдребезги немецкие укрепления, а я сидел вместо того, чтобы разжигать костер, и терял нужное время...
Оставалась последняя попытка. Я достал из кармана конверт, вытащил из него письмо, и вновь разложил бумагу на дровах, и высыпал порох из последних четырех патронов. Я был обезоружен. Немецкая разведка могла зайти сюда и взять меня в плен, но я бы все равно не сдался им живым, потому что у меня еще был нож Емелина. Я не жалел последние патроны. Также не жалел я и письмо, которое собирался поджечь, хотя таскал его с собой всю войну и знал его наизусть. Не стоило жалеть это письмо. Письмо моей радости. Не стоило думать о ее письме. Была бы она умнее, посылала бы огромные письма и вкладывала бы в них целлюлозу или что-нибудь в этом роде, что хорошо горит. Когда я вернусь с задания, я расскажу хлопцам, как не пожалел письмо, которое носил у сердца. А если жив останусь, и ей расскажу. Пусть сердится. Я все сделал, что мог. Я все сделал. Костер будет гореть.
Я зажег спичку. В коробке осталось еще две. Порох вспыхнул. Огонь охватил письмо. Письмо моей отрады. Лучинки загорелись. Я не давал им потухнуть и подбрасывал новые - все толще и толще. Они горели. Толстые лучинки начали гореть. Я смотрел, как пламя ласкалось к дровам, обтекало их, и вырывалось, и лизало боковые ледяные стенки, и по ним вновь побежали капельки, а пламя уже добиралось к шинели.
Вновь в небе загудел мотор, и я поднял голову и увидел, как с немецкой стороны взметнулись прожекторные лучи и лихорадочно зашарили по небу, а самолет прошел где-то надо мной.
Я сидел над костром без шапки, в одной гимнастерке, и холодный ветер резал мне спину, и ныли ноги в застывших валенках, и жаль было товарища, и последних патронов, и письма, но костер горел.
Где-то далеко раздалось ровное гудение. Я встал и отошел от костра и поднял голову кверху. Напрасно метались в лихорадке прожекторные лучи с немецкой стороны, гул нарастал и нарастал. Я замахал рукой, стоя над костром, и самолеты проходили на высоте, идя ровно и спокойно. Я стоял и смотрел ввысь, и костер горел рядом со мной.
1945.
Ракета над мостом
Наступила ночь.
Курбатов лежал на нарах. Заснуть он не мог. Рядом с ним был командир взвода, лейтенант, израненный осколками, с перебитой рукой. Вдвоем с Денисенко они вынесли его из боя. Лейтенант крепился весь вечер и не проронил ни слова, но сейчас, видимо, заснул и стонал во сне, скрипя зубами. Курбатов лежал на спине с открытыми глазами, закинув руки за голову. Он думал о том, что не удалась их разведка, что они вынуждены были вступить в бой с немецким десантом и в бою потеряли двух товарищей.
Отстреливаясь из автоматов, разведчики отходили к реке, неся лейтенанта на руках, но вышли в полукилометре от моста и продвигались к нему по песчаной отмели. Лейтенант очнулся на полпути и приказал закрепиться в доте у моста. Денисенко пробрался вперед и встретил группу немцев огнем из автомата. Немцы повернули, оставив одного в канаве. Денисенко вел с ним перестрелку, а Курбатов на спине тащил лейтенанта в гору. Когда он пополз к доту, немец из канавы стал по нему стрелять, но тут-то Денисенко и ухлопал немца, подобрал его автомат с двумя магазинами и две гранаты с длинными деревянными ручками. Немцы потом долго не появлялись, и Курбатов, дежуривший у амбразуры, начал тревожиться, ожидая какого-нибудь подвоха. Наконец, он увидел их. Курбатов обернулся к Денисенко, который сидел возле лейтенанта, и сказал ему об этом. Они решили подпустить немцев ближе, чтоб расстрелять в упор; но те залегли в канаве, не делая ни одного выстрела по доту.