Обнялись, поцеловались. Говоров заметил в глазах Лит Литыча растерянность и успел спросить: "Ответишь на несколько вопросов для Радио?" Тут же между ними вырос моложавый тип с чисто гэбэшной физиономией, который категорически заявил: "Никаких интервью Лит Литыч не дает. Позвоните мне завтра, я сообщу место и время пресс-конференции". - "Кому позвонить?" - "Моя фамилия Жданов". Хорошая фамилия, партийная, звонкая. "У меня заказан для вас номер в гостинице", - бросил через плечо Жданова Говоров. Лит Литыч виновато улыбнулся: "Нас везут в загородный дом". "Андрей, не трогай Лит Литыча! - властным голосом вмешалась государыня императрица. - Мы очень устали. Дай нам отдохнуть!" Женский хор негодующе взвыл: "Действительно, ни стыда ни совести! Люди вырвались из лап КГБ, не спали сутки, а окаянным репортерам главное - свою зарплату отработать!" И опять к Владе: "У-тю-тю, наше солнышко, у-тю-тю, наша маленькая". Партийные ряды снова сомкнулись, завертелся хоровод, который оттеснял Говорова все дальше и дальше к стенке. В какой-то момент Говоров почувствовал, что Лит Литыча уже увели, но "орлы" еще колыхались, отступали организованно, взвод за взводом, согласно предначертанной диспозиции.
Наконец зал опустел. Остались лишь Говоров да техник, который стоял вытаращив глаза.
И потом, когда нашли Володю, и потом, когда сидели в гостинице, пили в номере и закусывали бутербродами, техник продолжал бормотать:
- Никогда ничего подобного не видел!
Володя стонал:
- Сорвали программу.
Говоров успокаивал команду:
- Пресс-конференцию они не посмеют от нас скрыть. Запишем ее, отвезете пленку в Гамбург. Расскажете Герду, какая тут обстановочка.
- Но почему так?
- Ребята, вы тут сбоку припека. Это не против вас. Это сведение счетов со мной.
- Неужели Лит Литыч и Влада не слышали тебя по Радио, - возмутился Володя. - Ведь ты…
Ведь он. Наверно, штук восемь корреспонденций сделал, посвященных Лит Литычу. Как и всех известных писателей, Лит Литыча выталкивали из России по стандартному гэбэшному сценарию: сначала обыски, слежка, угрозы. Лит Литыч упирался. Тогда поставили перед выбором: или на Запад, или на Восток, в лагеря. Но как только Лит Литыч согласился на эмиграцию, выяснилось, что визу ему не дают. Писатель в панике к мировой общественности: мол, братцы, помогите, не выпускают! А ГБ ждет этого крика, им нужно зафиксировать для архивов: дескать, сам напросился, а теперь катись колбаской по Малой Спасской в свою заграницу.
Говоров прослеживал все эти этапы и, когда пришла пора, тоже заорал по Радио: "Вот-вот Лит Литыча арестуют!" И перечислял, кто из великих на Западе написал протест. А если бы Радио молчало, кто знает, как бы порешили в ГБ? Ведь в их сценариях всегда припасен другой финал.
- Конечно, Лиг Литыч и Влада слышали, - сказал Говоров. Но "орлы" могли их настроить против меня. Что-то им наплели. Недаром их прятали.
- Однако баба у Лит Литыча! - не унимался техник.
- Влада - это его политбюро, - объяснил Володя, - я же с ними был знаком в Москве.
А Говоров вспомнил, что давным-давно, когда лишь начались разговоры о возможной эмиграции Лит Литыча, Лева Самсонов саркастически заметил: "Если Влада приедет в Париж, сразу бегу в Аэрофлот покупать себе обратный билет".
Пресс-конференцию Лит Литыча "орлы" устроили в своем издательстве. И присутствовали на ней всего шесть журналистов, включая команду Говорова. Никто не пришел из немецких газет. (Казалось бы, Лит Литыч, с его именем и заслугами в диссидентском движении, должен собрать полный зал, радио и телевидение! Но немцы с партией "орлов" связываться не желали.) И Лит Литыч не понимал, что "орлы" его попросту гробят, что, взяв под свое крылышко, они заранее обрывают ему все возможные контакты. Как объяснить это Литычу?
Литыч между тем выступал интересно. В частности, сказал:
- Я убежден, после кремлевских старцев к власти в Союзе придут люди нашего поколения, пятидесятилетние. Промежуточный слой, кому сейчас шестьдесят, пропустили свое время.
Когда пресс-конференция окончилась, воспользовавшись общей суматохой и некоторой потерей партийной бдительности, Говоров шепнул Лит Литычу:
- Давай немножко пройдемся по городу.
- С удовольствием! - встрепенулся Лит Литыч. - Глотну хоть свежего воздуха.
Они потихоньку смылись, и минут двадцать Лит Литыч глазел на витрины (первый раз на Западе!), а тут еще на углу секс-шоп выставил свои производственные причиндалы, и Литыч прилип к стеклу. "Как здоровье?" - "Вроде бы поправилось. Вчера утром Москву-реку переплыл", - "Разве в Москве можно купаться?" - "Очистили реку, порядок".
"Господи, о чем мы болтаем?" - спохватился Говоров и застрочил как из пулемета:
- Для тебя есть место в Гамбурге, хочешь начальником отдела культуры, хочешь в исследовательское бюро - работа не бей лежачего. Но решать надо сейчас, через год ты будешь одним из эмигрантов и в лучшем случае предложат внештатную, то есть без всяких прав. Партия в тебя вцепилась, потому что ты им очень нужен, до сих пор они не смогли заарканить ни одного писателя. Будь осторожен с "орлами" они втирают очки американцам, дескать, вся Россия охвачена их агентурной сетью, на самом деле занимаются мелким жульничеством.
Было впечатление, что пулеметные очереди Говорова не задевают Лит Литыча, со свистом проносятся мимо ушей, а сам Лит Литыч углубился в созерцание цветной фотографии, на которой красотка с задранной юбкой становилась в аппетитную позу. Но вот Лит Литыч оторвался от стекла, и по его лицу Говоров понял, что Лит Литыч слушал все очень внимательно.
- Андрей, мы плохо ориентируемся в этой жизни. Я каждую минуту думаю о нашем будущем. Знаю, надо срочно выбирать. Мы в магазин без посторонней помощи не можем войти. "Орлы" о нас заботятся, они меня издавали, у них мои деньги, обещают мне дать журнал и полную свободу…
Взвизгнули тормоза. Распахнулась дверца, и с истерическим воплем выскочила Влада:
- Андрей, ты ведешь себя как мальчишка! Лит Литыч перенес инфаркт. Ему нельзя двигаться. Как ты смел его куда-то потащить?
Лит Литыч покорно юркнул в машину. Восседавший за рулем партийный товарищ Жданов даже не повернул головы.
РОНДО-КАПРИЧЧИОЗО
За полгода до ЭТОГО
Когда в Союзе отменили глушение всех зарубежных "голосов", приснился Говорову сон, что президенту Радио мистеру Пеллу вручают переходящее Красное знамя за ударную работу, перевыполнение плана и важный вклад в дело перестройки. Знамя вручает председатель комитета Гостелерадио СССР. Неясно, то ли Говорова пригласили, то ли просто так, из чистого любопытства он отправился на это мероприятие, но уже во дворе, у окон консьержки, начинается очередь. Слышится русская речь. Говоров садится в лифт и, пока подымается на пятый этаж, видит, что очередь на лестнице густеет: вон на Ступеньках несколько знакомых из московского Дома литераторов, вон кто-то в генеральских погонах, а на четвертом этаже - два полковника в форме ГБ. У входа в бюро французские полицейские сдерживают напор толпы. Пользуясь тем, что на него никто не обращает внимания (почему?), Говоров быстро открывает дверь ключом (откуда у него ключ?) и влетает в бюро. В прихожей, где раньше все смотрели дневные новости по телевизору, теперь сидит Беатрис и пересчитывает на столе пачки денег.
- Наконец-то французы решили охранять бюро? - на юморе спрашивает Говоров. - А на лестнице возмущенные советские трудящиеся протестуют против наших передач?
Беатрис хмуро смотрит как бы сквозь него:
- Наоборот, все советские командировочные и туристы нынче рвутся на Радио. Все хотят дать интервью, чтоб получить валюту.
И, вроде бы узнав его, улыбнулась:
- Эх, Андрей, вы понятия не имеете, сколько у меня сейчас работы!
Говоров идет дальше, к первой студии. Что творится? Все изменилось! Коридор расширился, на стенках висят портреты Ленина, Горбачева, Николая Второго, иконы. В студии, правда, все на месте, и Толя Шафранов привычно крутит ручки, ведет запись (так занят, что не отвечает на приветствие Говорова?), но за стеклом, господи, не крошечная комнатка, в которой Говоров с трудом размещал трех человек, когда организовывал круглый стол, - за стеклом огромный зал, масса народу, суетятся операторы и осветители: советское телевидение транслирует напрямую! И перед Толей телевизор, на экране даже лучше видно, чем через стекло. Вот крупный план президиума: руководящие товарищи из Гостелерадио (их ни с кем не спутаешь!), Матус, мистер Пук, Уин, Лот, главный редактор "Советской культуры" Альберт Беляев, рядом - Лева Самсонов, Беатрис (когда она успела проскочить в зал?) и еще какая-то публика из Гамбурга. Камера перескакивает на мистера Пелла. Он под красным знаменем, командир полка. Толкает речугу (по-русски!): "Наш дружный коллектив пробил брешь в "железном занавесе" мы вместе с Горбачевым дали народам гласность и свободу честь нам и хвала не расстанусь с комсомолом буду вечно молодым!"
Последние слова мистера Пелла (припев известной песни застойного времени) радостно подхватывает весь зал.
Как будто занавес дали или еще какой-то фокус проделали, только за столом в старой студии очутились трое: Ира Хренкина (почему она в Париже?), в середине - Пелл и сбоку - Боря Савельев. Вот они, их отделяет от Говорова стеклянное окно, но не видят они Говорова - бестелесный он, что ли, или юпитеры телевидения их слепят?
На голубом экране симпатичная девушка звонким голосом объявляет:
- Дорогие телезрители, мы находимся в парижском бюро Радио, которое для нас, советских людей, годы считалось враждебным.
- Мы герои, мы герои, - хором перебивает ее троица за стеклом, - мы Россию перестроим! Мы герои, мы герои, мы Россию перестроим!
У Говорова впечатление, что усердствуют Хренкина и Пелл, а Савельев лишь губами шевелит.
- В этой студии, - продолжает девушка, - вели свои беседы Александр Галич и Виктор Платонович.
Троица застыла (или звук вырубили в телевизоре?), потом Хренкина изобразила на своем лице недоумение. Но Боря Савельев энергично зашептал в ухо Пеллу (Говоров уловил: "Их сейчас широко печатают в Советском Союзе"), Пелл значительно кивнул, Хренкина сразу заверещала:
- Конечно, как же, они - наша слава боевая, нашей юности полет, с песнями борясь и побеждая, они тоже герои, вместе Россию перестроим!
- В парижском бюро, - продолжает девушка, - работал и Андрей Говоров.
Мертвая пауза повисла в студии, Боря Савельев осторожно зашептал в ухо Пеллу. Пелл сидел как каменный. Боря опустил глаза.
- Так Говоров работал в парижском бюро? - переспросила дикторша на голубом экране, видимо не понимая, почему вдруг передача забуксовала.
- При чем тут Говоров! - взвилась Ира Хренкина. - По нашему Радио очень многие выступали! Даже такие знаменитости, как…
- Сука! - завопил Говоров. - Я только выступал? Я здесь не работал?
…И проснулся в сквернейшем настроении. И долго лежал, соображая, что сей сон означает.
VIII
У Говорова была типичная судьба писателей его поколения. Когда после бурного старта в молодости, больших надежд, рожденных "оттепелью", им все перекрыли и нечем стало дышать в литературе, они заметались в поисках новой жизни. А какая новая жизнь была им доступна? Только с новой женщиной… ("А женщину зовут "Дорога", какая длинная она", - пел Окуджава.) Это как в театре, когда актерам на сцене нечего играть - меняют декорации, и тогда создается впечатление, что действие продолжается. А может, так им подсказывал инстинкт самосохранения: если утопающий хватается за соломинку, то они - за более надежную палочку-выручалочку - Любовь (в данном случае с большой буквы). Впрочем, когда начался роман с Кирой, Говоров долгое время контролировал ситуацию, то есть Наташа знала о существовании Киры, но терпела, ибо видела, что муж не рвется уходить из дома, наоборот, держится за нее и за Алену обеими руками. И еще, конечно, надеялась, что роман скоро кончится, ведь не первый он был у Говорова. Однако Кира, в очередной раз забеременев, не пошла на аборт, решила рожать, тут Наташа не выдержала, послала Говорова к чертовой матери, дескать, сделал ребенка - живи с ним, а нас оставь в покое. Несмотря на резкость формы, Наташа поступила благородно, но Говоров обиделся: выгнали из дома. Удобно было обидеться, не он, а она разрубила узел. Эмиграция казалась естественным завершением разрыва. Пожалуй, лишь в аэропорту Говоров понял всю необратимость происходящего и что это за ложечка допытывался таможенник разве нельзя конечно двенадцатая проба серебра выбросите ее в помойку зачем же так отдайте родственникам ботинок снимите зачем подметка тяжелая думаете я туда золото спрятал режьте каблук босиком поеду ладно но вообще подозрительно писатель вы известный а вещей у вас мало помогите чемодан закрыть на самолет опаздываем а это не моя забота маленький плакал на руках у Киры родные друзья знакомые кричали за барьером самые последние слова прощания под конец лопнула "молния" большой хозяйственной сумки и глаз не отрывал от своих девочек, подбегал к барьеру и повторял: "Алену и Наташку в машину посадите", - словно боялся, что ребята забудут их отвезти домой.
Маленький заснул сразу, как только взлетели. Кира рассеянно уставилась в окошко, и на губах ее теплилась едва заметная улыбка. Кроме Говоровых, в самолете было еще три семейства (в Израиль) и два советских командированных. Новоиспеченные эмигранты сбились в кучу и устроили радостный галдеж, командированные скромно штудировали "Правду" и "Огонек". К Говорову подошел еврейский мальчик, попросил послушать его стихи. "Последний привет от родины, - подумал Говоров, - на Западе меня никто не будет узнавать в лицо". Конечно, надо бы было похвалить, сказать несколько ничего не значащих слов, сделать приятное неожиданному почитателю. "Плохо, - сказал Говоров. - Я вам советую, юноша, в Израиле заняться медициной".
"Переживет, думал Говоров, плюнет и забудет. Израиль станет его страной, и там он найдет себя. А что ждет меня? Моя родина - это мой народ, русский язык, мои друзья, Наташка и Алена, мои книги, которые я написал и которые здесь никому не нужны. Я расстался с ними, я расстался со своим прошлым, с самим собой. Мой котяра, когда я два дня тому назад перевез его к новым хозяевам, обнял миску, что я захватил для него из дома, и так лежал несколько часов, отвернувшись от людей. А миска не та, из которой его кормили, а та, куда, пардон, насыпали ему песок. Но хоть что-то родное. Вон евреи счастливы, вопят: "Мы вырвались из клетки!" Верно, твоя страна, с ее нелепыми законами и жуткой идеологией, давно стала клеткой. Большой Зоной, и так же дурно пахнет, как невымытая миска котяры. Но я-то привык к этим запахам, так я прожил сорок лет… Не поздно ли мне начинать все сначала на чужой земле?
В Москве еще чувствовалась зима, а Вена встретила зелеными деревьями и аккуратно подстриженной травой. Подкатили трап. Стюардессы и летчики выстроились у выхода из самолета, на их лицах не было ни тени осуждения или сочувствия, они просто с любопытством смотрели на людей, которым разрешено. Дикий ужас охватил Говорова, ему захотелось отпрыгнуть от трапа и забиться в глубину салона за креслами родного Аэрофлота. Это длилось мгновение, но это было, и никогда Говоров об этом не рассказывал.
Говоров улыбнулся стюардессам, поблагодарил летчиков, крепко взял Киру за локоть и…
А дальше пошло как по маслу. Пока ждали багаж, Говоров увидел там, за стеклянной стеной, куда их еще не выпускали, высокого полного бородача, который знаками пытался привлечь его внимание. Бородач приложил к стеклу журнал "Вселенная", где на обложке была фотография Говорова. Говоров знал, что Лева Самсонов обещал опубликовать его рассказ. Но так подгадать!
Потом в общем зале подскочил какой-то тип из ХИАСа, сказал, что отвезет их в пансионат к пани Бертине, тут возник высокий-полный, вручил Говорову журнал и объяснил: я представитель издательства "Ульштайн", я уполномочен вести с вами переговоры об издании вашей книги, однако сейчас я хочу вам передать гонорар за рассказ. Почему вечером? Почему завтра? Господин Самсонов настоятельно просил, чтоб я это сделал прямо в аэропорту. И отсчитал Говорову тысячу марок. Наблюдавший эту сцену тип из ХИАСа живо среагировал: "А, вы тот самый, о ком нам уже звонили из газеты. Я везу вас в гостиницу".
По совету высокого-полного Говоров обменял в аэропорту сто марок на шиллинги. И когда в гостинице тип из ХИАСа, назвавшийся мужем пани Бертины, дрожащими пальцами отслюнявил триста шиллингов на два дня (от фонда полагалось по пятьдесят шиллингов в день), Говоров быстренько в уме произвел несложную математическую операцию, удивился прозорливости Самсонова, оценил настойчивость представителя "Ульштайна" и почувствовал себя богатым человеком.
В Вену Говоров прилетел в субботу, а последний привет от родины получил в воскресенье вечером. Затренькала в номере телефонная трубка, мужчина шинковал как капусту немецкие слова. Говоров различил свое имя, ответил ("да!", потом "йес!", потом "я-я!"), пауза, баба по-немецки (что-то вроде "айн, цвай, драй, хэнде хох", а может, более умное) - и вдруг бодрый, приветливый голос московской телефонистки: "Товарищ Говоров, вас вызывает Москва!" И Говоров растаял, потек, впрочем, телефонистка, явно слушавшая разговор, больше товарищем его не называла, догадалась, что никакой он не "товарищ", а серый волк, продавший родину за чечевичную похлебку. Звонила Алена, интересовалась, как дела.
- Порядок, - ответил Говоров, - вчера я мог сказать маме лишь номер моего телефона, завтра поедем в ХИАС и тогда узнаем, на каком мы свете, но сегодня я подписал договор с "Ульштайном" на двадцать тысяч марок. Они будут издавать сборник моих рассказов и повестей. Часть рукописей в Париже у Самсонова, остальные придут через голландское посольство.
- А сколько это - двадцать тысяч марок? - спросила Алена.
…Утром Дениска распищался, и Говоров один поехал в ХИАС. Он уже знал, "на каком он свете". По намекам высокого-полного он понял, что договор с немецким издательством ему организовал Самсонов. Лева тоже вчера звонил, дал ЦУ: "Не надо ХИАС. В лучшем случае тебе предложат Америку, а в Америке ты потеряешься. Иди в Толстовский фонд, там все предупреждены. И в Париж дорога открыта. Во французском посольстве готовят твои бумаги". Тем не менее (по педагогическим соображениям) Говоров гнул свою линию и твердил Кире:
- Забудь, что ты жена писателя, здесь мы никто, обыкновенные эмигранты, нечего выделяться из общего потока.
- Поступай, как считаешь нужным, - иронически хмыкнула Кира, - лично я пойду гулять с Дениской.
Обыкновенный эмигрант Говоров дисциплинированно отсидел в ХИАСе тридцать минут. Приемный зал чем-то неуловимо напоминал Ярославский вокзал. На полу ползали, играли и плакали дети. У столиков, где оформляли документы, скандалили. Коротая в ожидании время, ели вареную курицу. И все пытались пролезть без очереди.
На тридцать первой минуте Говоров четко осознал: если он не желает стать на всю жизнь антисемитом, то надо срочно что-то придумывать.
Зверски энергичная бабенка барабанила по пишущей машинке, на Говорова сначала ноль внимания, потом раздраженно вскинула глаза:
- Что вы тут шатаетесь?
- Поймите, - как можно миролюбивее сказал Говоров, - я хочу только поблагодарить государство Израиль за то, что помогли мне уехать из Союза. Я русский писатель. ХИАС не должен мною заниматься.
Бабенка притихла: