- Беатрис, у Шафранова объем работы в два раза больше, чем у Жана Мари. В этом легко убедиться, пролистав студийные журналы. Посылайте нерусских авторов в другую студию. А главное, Беатрис, беседы с Виктором Платоновичем - это тоже наше общее дело.
- Я очень уважаю Виктора Платоновича. Но я администратор и должна следить за работой студий. Здесь не кафе и не благотворительная организация. Американцы платят зарплату Шафранову как технику, а не за разговоры с авторами. Пусть Толя приглашает Виктора Платоновича к себе домой. Когда придет мистер Пук…
- Беатрис, это долгий разговор, а я пишу корреспонденцию. Скажу одно: и мистера Пука, и вас, и меня, и всех гамбургских начальников-дармоедов можно выгнать с Радио вонючей метлой, и от этого мало что изменится. Нас слушают в Союзе потому, что к микрофону подходят такие люди, как Виктор Платонович. После смерти Галича Виктор Платонович - единственная престижная фигура в Париже. Виктора Платоновича надо встречать с оркестром, а мистер Пук должен подносить ему кофе на блюдечке. Короче, не трогайте Шафранова.
Беатрис ответила ему долгим взглядом, и по выражению ее лица Говоров догадался, что она пропускает несколько заранее приготовленных фраз.
- Андрей, я не злая. Но с меня спросят за дисциплину. В Гамбурге перемены. Новый президент привел с собой другую команду. Джордж Вейли, при котором вы могли делать все что хотели, уволен на пенсию. В Гамбурге все являются на работу в восемь сорок пять, а вы приезжаете в бюро после одиннадцати. Джордж понимал, кто такой Виктор Платонович. Я не уверена, что новая администрация будет его также ценить. Пока Виктор Платонович за вашей спиной…
- На нашей с вами памяти, Беатрис, с Радио прогнали пять президентов и шесть директоров русской службы. Прогонят и этих.
- Говорят, что мистер Пелл - человек с характером.
- Когда мистер Пелл сможет за меня написать хоть одну корреспонденцию, тогда мы с ним поговорим.
В принципе Говоров курил мало, но когда писал - не выпускал сигарету изо рта. Мог за час опустошить полпачки. Чем проще была работа, тем труднее она давалась Говорову. Кажется, ничего хитрого: перевести несколько абзацев из французской прессы, переложить их, как слоеный пирог, своими объяснениями, накатать начало, приклеить патетическую концовку - и все дела! Любой профессиональный журналист такие корреспонденции должен толкать левой ногой за тридцать минут. Но Говорова убивали общие информативные предложения. Да, такого-то числа французские ученые (перечислить несколько наиболее известных имен) собрались там-то, чтобы… Такой-то сказал. Такой-то заявил. Такой-то напомнил. Все правильно. Точный перевод с французского. Но когда перечитываешь эти фразы, написанные собственной рукой, хочется повеситься с тоски. А ведь святое дело, митинг в защиту Сахарова! Люся, жена Сахарова рассказывала, как они с Андрей Дмитричем берут транзисторы и уходят в ближайший лес, чтобы лучше слышать западные "радиоголоса". В Горьком напротив их дома установили глушилку. В последний ее приезд в Париж, когда Говоров пришел к ней в гостиницу, Люся повторяла: "Ребята, если Запад нас забудет, если Радио перестанет упоминать имя Сахарова, Андрей Дмитриевич погибнет, его просто уничтожат физически!" Надо отдать справедливость Радио, оно Сахарова не забывало. В Гамбурге числились даже специалисты по Сахарову. Говоров из Парижа сделал о нем не меньше сорока передач. Все слова уже были сказаны и пересказаны. Как найти что-то новое? Помнится, в одну из годовщин высылки Сахарова в Горький у советского посольства в Париже собралось всего лишь двадцать человек. Обычно на митинг протеста приходило несколько сотен, а тут - или французам надоело, или виной был сильный дождь. И тогда Говоров обратил внимание на старого профессора математики, который стоял без зонта, с непокрытой головой. Что заставило этого старика, мировую величину в науке, в поздний час, в непогоду дежурить у посольства? И репортаж получился. Но сейчас полная муть: такой-то заявил, такой-то сказал, собрание единодушно приняло… Говоров нервничал и проклинал себя и всех на свете… В пригороде Горького сквозь визг электрической пилы и грохот дробильных машин Люся различит его голос и скажет: "Андрей, это Говоров, слушай!" "Конечно, глупо надеяться, - писал Говоров, - что воздушные шары, запущенные в честь академика Сахарова с площади Трокадеро, долетят до Горького. Однако, возможно, долетит мой рассказ об этом событии…" Хоть одна живая фраза. Уф! Теперь скорее в студию. Толя запишет и передаст корреспонденцию по телефону в Гамбург. Неужели завтра Говорову опять навесят актуалку? Надо позвонить в Гамбург и предупредить, что он работает над большой статьей для своего радиожурнала. Хоть раз в неделю он имеет право писать что-нибудь стоящее, то, что может сделать именно Говоров, а не любой?
Когда-то, когда он был писателем, у Говорова сложился определенный стиль работы. Бурным финишем, работая ночами, он заканчивал книгу, и голова освобождалась. Да, начинались редакционные хлопоты, нервотрепка по пробиванию рукописи, ругань с редакторами, но внутренне Говоров отдыхал. На Радио этой передышки у него не было. За сегодняшней сделанной статьей неотвратимо маячила завтрашняя, и Говоров уже думал о ней.
Оставалось мечтать о последней корреспонденции, после которой он засядет за "нетленку", и будет писать о женщинах и рысаках, о великом искусителе и блаженном обманщике, о том, как летят гуси и как поезд шел, спотыкаясь на станциях.
Он ничего не хотел сообщать Шафранову о разговоре с Беатрис. Очередная интрига Лицемерной Крысы. Зачем нервировать парня? Но когда складывали журнал, в котором стоял материал Виктора Платоновича, посвященный Пастернаку, получился перебор на две минуты. Надо было что-то сокращать. Толя предложил выбросить пару абзацев из статьи Путаки.
Словно в шахматной партии, Говоров просчитал возможные комбинации. Дело было не в минутах, а в человеческих отношениях. Ведь он специально подобрал программы так, чтоб сокращение было необходимо. Говоров знал, что он хочет выбросить. Но инициатива не должна исходить от него, иначе Толя расскажет Вике, и тот обидится. Виктор Платонович - не просто друг Говорова, он его единственный союзник в литературном Париже. Обидеть Вику - значит толкнуть его в объятия к Самсонову. Сам же Вика сказал, что их контакты возобновились. Придется играть по-другому.
- Ты знаешь, на днях мне пришлось поставить Беатрис на место.
Говоров в красках передал всю сцену и охотно выслушал, что Шафранов думает по этому поводу. Конечно, Лицемерную Крысу давно пора повесить. Потом Говоров сказал, что, будь его воля, он бы вообще Петю Путаку не допускал к микрофону. Петя по третьему разу повторяет одни и те же темы. Исписался. Но связаны с ним договором, четыре передачи в месяц. Или мы их берем, или мы по французскому закону обязаны их оплачивать. Если Путаке платить, а его скрипты выбрасывать в корзину, в Гамбурге взвоют. Скрипт, что стоит в журнале, и так сильно сокращен. Еще раз его трогать - совсем ничего не останется от Путаки. Толя, ты, как режиссер, помозгуй, может, вырезать у Вики, мне все там нравится, однако надо найти эти проклятые две минуты.
Кажется, теперь Шафранов что-то понял. Но играть была его очередь.
- По-моему, Платоныч слишком круто расправился с теми, кто еще жив…
- Угу, - сказал Говоров.
- Столько времени прошло, люди изменились…
- Угу.
- Давай говорить объективно. "Владимирские проселки" Солоухина - хорошая книга.
- Угу. Но Солоухин - крепкий мужичок.
- А вот Сергей Антонов смертельно обидится. Конечно, влип он тогда. Но с тех пор… Вроде бы ни в чем не замешан… Если выбросить про Антонова - это примерно две с половиной минуты.
- Толя, я как-то был в сомнении, но раз ты такого мнения - давай режь.
Решение приняли совместно, теперь Толя не протреплется. Смутно вспомнилось какое-то застолье с Антоновым. Начали в ресторане Дома литераторов, потом куда-то поехали… Когда стало известно, что Говоров эмигрирует, Антонов дал ему почитать свою рукопись. Оказал доверие. Не побоялся.
В Париже Говоров не царь и не бог. Но если от него зависит что-то сделать по справедливости, он это сделает.
* * *
Кира не считала француженок красотками, совсем нет, и если она сама наведет марафет и не торопясь пройдет по улице, то к ней еще клеятся. Но чему она дико завидовала, так это их здоровью. В сорок лет шастают по городу энергичные и бодрые, как спортсменки-перворазрядницы, прыгают с электрички в метро, успевают не только на работе и дома, но и вечером в ресторане хвостом покрутить. Кире спуститься в метро - пытка, начинается сердцебиение и головокружение. Лекарств у нее столько, что впору хоть самой открывать аптеку. Полночи она мучается, глотает разную дрянь и поэтому лишь к приходу Дениса из школы с трудом продирает глаза. Хорошо, что Денис привык, подает ей в постель сок и кофе, и уж потом Кира встает разогревать Денису еду. И каждое утро что-то болит - то грудь, то голова, то ноги. Всевозможные анализы она сто раз делала, а врачи ничего понять не могут. Даже с давлением они не могут справиться, давление у нее скачет на ровном месте. Московская подруга ей написала: "Если сорокалетний человек просыпается и не чувствует никакой боли, значит, он уже умер". Для московской жизни это не шутка. В России вообще сорокалетним бабам пора на свалку: бесформенные, рыхлые тетки с букетом болезней. А во Франции в сорок лет впервые рожают и жизнь начинают заново. Но ведь Кира - московская девочка, и ее молодость - это водка, сигареты, аборты. Один аборт в советской больнице - без обезболивания! - любую заграничную бабу инвалидом сделает. Противозачаточные средства - вспомнить страшно - на уровне каменного века. Эксперимент шел в масштабах государства, цель - увеличить поголовье трудящихся. А вот потом, когда сама захочешь ребенка, тут-то страху и натерпишься. Кто из ее подруг смог родить потом? Андрею казалось, что она ничего не боится: может уйти из дома, может бросить работу, может спать с женатым мужиком, может ждать его неделями - авось заглянет спьяну… Писатель! Он, конечно, хорошо разбирается в истории, он сюжет здорово закрутит, но баб совсем не понимает. Когда он первый раз пытался развестись с Наташей, до суда дошло, но на суд Андрей не явился: не решился, пожалел Наташу. А Киру ему было не жалко, Киру побоку, поиграли с девочкой, и хватит? Как она сумела все это выдержать, не повеситься, да еще Андрея утешать, собирать его чайными ложками? Потом спрашивают: куда здоровье девалось?
Сейчас он ее пилит, мол, гоняешься за тряпками, вроде все у тебя есть… Вроде. Да юбка к кофте не подходит, сапоги - к юбке, пальто - к сапогам. Чтоб прилично быть одетой, тут большие деньги нужны. А мы в Москву переводы шлем. Для Москвы денег не жалко, но Андрей должен понять, что Кира обязана марку держать: вон сколько по улицам баб рыскает: подтянутых, энергичных и бодрых. Зазеваешься - уведут мужика. Пока Андрею не было стыдно выйти с Кирой на люди. Но в чем ей выйти, это же ее головная боль. Писатель, инженер человеческих душ! Он ей в Москве хоть одну тряпку купил, хоть одни колготки подарил? В голову не приходило. Духовной жизнью живем. Плюс постель. Почему же ей здесь не одеваться, если это возможно? Впрочем, она его не упрекает. Она его понимает. Самому Андрею всегда было плевать, во что он одет.
…Она заканчивала готовку на кухне, когда через окно услышала плач Дениса. Со скоростью и ловкостью кошки Кира выскочила во двор. Денис рыдал, держа в руках сплющенный мячик. Всего-то мяч проколол, а ей померещились бог знает какие ужасы!
- Папа вчера мне мяч купил, - отчаянно запричитал Денис, увидев Киру, - тридцать франков стоит. А я его слома-а-ал!
Кира обняла Дениса, прижала к себе. Но Денис не мог успокоиться:
- Мячик залетел на кусты и сломался… Все равно что выбросить тридцать франков в окошко.
Соседка, проходя по двору, улыбнулась. Наверно, это была трогательная сцена: кудрявый, вихрастый мальчик плачет, уткнувшись матери в живот. Бедный Дениска, подумала Кира, научился все-таки от отца считать…
- Ну давай я тоже поплачу. А-а-а! Так тебе легче? Мы сейчас пойдем в магазин и купим новый мяч. А папе ничего не скажем. Согласен? И нельзя по-русски говорить: "мяч сломался". Это французский оборот речи. Не играй около кустов. На них колючки. Любой мяч продырявят.
- Мы пойдем прямо сейчас? - всхлипывая, спросил Денис.
- Да, я только подымусь на секунду, выключу на кухне газ.
Денис поднял мокрую мордашку, и столько в его глазах было радости, что Кира сама чуть не заревела. И ей стало обидно, что Андрея нет с ними. Именно в такие минуты возникает контакт с ребенком, контакт и доверие на всю жизнь. Пропустит Андрей сына так же, как раньше пропустил Алену. Никогда у него не будет времени на детей. Потом спохватится, а Денис уже взрослый.
В магазине, кроме мяча, они покупали продукты, и Денис на ходу съел булочку с изюмом. Дома они увидели на диване чемоданчик Говорова. Значит, Андрей вернулся из бюро и отправился, по обыкновению, в длительную прогулку пешком. После работы он всегда гулял в одиночестве, чтобы снять напряжение дня и головную боль.
Андрей пришел к восьми, к последним известиям по телевидению. Полчаса новостей - святое дело, Денис знал, что отца нельзя трогать. После новостей, минут десять, Андрей задавал Денису скучные вопросы. Денис отнекивался, Кира морщилась: это называлось общением с ребенком, а ребенку спать пора. Андрей поцеловал Дениса в нос и отправился к себе в комнату - читать советские журналы. Кира уселась у телевизора смотреть фильм. Теперь она чувствовала себя в форме, теперь можно было бы пойти в гости или поехать в центр, прошвырнуться по Латинскому кварталу. Но Андрею все некогда - дела, дела…
Андрей вышел в одиннадцать. Лицо серое, глаза усталые.
- Кирка, давай ужинать… Что-то я нашел в "Дружбе народов". Неплохая статья про Трифонова. И есть с чем поспорить.
Стол был накрыт. Андрей залпом выпил две рюмки. По опыту Кира знала: о чем-либо с ним говорить бесполезно. Он уже отключился,
Такова ее парижская жизнь. Рассказать в Москве - не поверят.
* * *
Впервые Говоров заподозрил неладное, когда Виктор Платонович отказался поехать в Шотландию. Приглашает университет, все оплачивает, интересно, но не хочу. Это было так не похоже на Вику, обычно он пользовался каждым удобным случаем, чтоб сбежать из дома, особенно в путешествие за казенный счет. Может, подумал Говоров, для Вики после Австралии, Новой Зеландии, Японии и Бразилии Шотландия кажется близкой и скучной провинцией, вроде Курской области, а может, начинают сказываться годы? Все-таки Вика в возрасте, когда мелькание пейзажей за окном утомляет.
Впрочем, он даже рад был, что Вика остается в Париже. Ведь теперь каждый номер "Нового мира", "Знамени", "Дружбы народов" и других толстых советских журналов приносил сенсацию. Печатались "Белые одежды" Дудинцева, "Ночевала тучка золотая" Приставкина, рассказы Битова, ожидались "Дети Арбата" Рыбакова. Если раньше Говоров требовал, чтоб ему, как главному куратору (или чтецу, как хотите) советской прессы, добавляли молоко за вредность, то нынче журналы рвали из рук, за ними выстраивались очереди. Если Говоров не успевал первым распечатать конверт с "Огоньком" и припрятать журнал в стол, то "Огонек" бесследно исчезал, испарялся в воздухе. Концов не найдешь, хоть полицию с разыскными собаками вызывай. И это "Огонек", который при Софронове можно было заставить читать разве что по приговору народного суда. Пришлось Говорову завести железный ящик, складывать туда журналы и запирать на ключ.
Обозревать, комментировать советские журналы стало одним удовольствием, и Вика был идеальным партнером для таких бесед.
Как и следовало ожидать, многие на Радио, особенно авторы из парижской "Вселенной", встретили горбачевскую перестройку в штыки, считая ее обманом, надувательством и пылью в глаза доверчивому Западу. Виктор Платонович и Говоров заняли иную позицию: если в экономике мало надежд на положительные сдвиги, то в искусстве, особенно в литературе, результаты налицо, число ранее недозволенных, невозможных публикаций растет как снежная лавина, поэтому перестройку надо всячески поддерживать и приветствовать. В Гамбурге у них был союзник Сережа, зав культурной редакцией. Говоров и Сережа старались заказывать рецензии тем авторам, чье мнение они могли предсказать заранее. Самые интересные вещи предлагались Вике. Так постепенно менялась политика Радио.
…Однажды Толя с мрачным видом заглянул к Говорову:
- Андрей, пойди послушай, что Платоныч натворил.
Говоров утром подписал скрипт Вики "Обзор прозы "Нового мира". Все было в порядке. Наверно, у Шафранова очередной приступ усердия, когда Толя начинал вырезать малейшие паузы, крошечные запинки. Цель - доказать, как он горит на работе. Но для горения Толе требовался зритель, иначе кто же оценит! Говоров вздохнул и пошел в студию.
Прослушав пленку, он понял, что дело швах. Вика читал с трудом, не выговаривал слова, голос срывался. Толя прав: в таком виде передачу нельзя пускать в эфир.
- Мы отдыхали, я поил его чаем, он перечитывал фразы… - Толя словно оправдывался. - Я думал, что вытянем… Но сам видишь…
Говоров вспомнил, что утром Вика показался ему больным: глаза слезились, много кашлял. Но раз Вика ничего не сказал, Говоров решил, что это от перекура.
- А не съездил ли Вика втихаря "в Гонолулу"?
"Съездить в Гонолулу" означало, что Виктор Платонович позволил себе маленький запойчик. Лет пять назад Вика был в отключке, а из Гамбурга потребовали его передачи. Тогда в редакции кто-то предложил: давай скажем, что Платоныч уехал в Гонолулу? С тех пор этот термин прижился…
Шафранов отрицательно покачал головой:
- Уверен, что нет. Ведь врачи категорически запретили ему пить.
- И курить тоже.
- Но Вика сегодня мне похвастался, что идет на побитие мирового рекорда: полтора года на сухом законе.
- А пиво?