Образно можно было бы дать понятие об этом в таком роде. Если бы я первый раз в жизни увидел океанский лайнер далеко в море и спросил бы себя "Что это?", я бы сформулировал идею этого "нечто" как "Что-то большое на воде. Движется самостоятельно. Не тонет". И взял бы эту идею в качестве предмета концентрации. Это "нечто" все равно мне неизвестно. Поэтому я тупо удерживаю его в сознании с подтекстом "Что это?" И только помню, что "это" не тонет, большое, движется. Если бы я дошел до конца концентрации, как я сделал со своей идеей, то увидел бы лайнер одновременно со всех точек зрения и изнутри и понял бы мгновенно, как работают все его системы – электронные, водные, механические, видел бы одновременно его каюты и помещения, словом, узнал бы о лайнере все, что знает команда, и еще много больше. У меня не осталось бы ни единого вопроса.
Это созерцание лайнера сопровождалось бы экстазом – радостью познавания, восхищением, изумлением.
Прежде чем я нашел себя в постели, с тем моим "я" произошло вот что. Мое сознание стало одеваться как бы низшими оболочками и затем было засунуто в физическое тело. Образно говоря, это как если бы меня ударили доской по голове, потом закутали в одеяло и обмакнули в смолу, потом опустили бы в бочку, бочку закрыли наглухо, закатали в ковер и так далее и тому подобное. Или иначе. Я был, скажем для примера, гусеницей, меня превратили в человека и показали мир, а после этого, путем превращений по нисходящей линии, вернули к сознанию гусеницы.
Я вскочил с постели и стал ходить по комнате. С момента, когда я лег спать, прошло не больше пяти – десяти минут. Я задавал себе один и тот же вопрос: "Что было со мной?". Моя идея, предмет моей концентрации, стала ясна мне до простоты. Я решил, что нашел новый метод познания мира. Я взял карандаш и стал лихорадочно записывать. Потом прочел. Мне все понятно, но если прочесть чужими глазами – ничего.
Много позже я стал рыться во всех доступных библиотеках. Я искал описания религиозных экстазов и личных впечатлений отшельников и адептов йоги. Я нашел очень мало, а о самом самадхи не более пяти строчек. Теперь я понимаю, почему это так. Попробовал бы кто-нибудь описать инопланетянам огонь или воду, небо, облака или цветы. Как будет воспринимать описание творческого вдохновения человек, никогда его не знавший, описание влюбленности – сам ее не испытавший или описание полового экстаза – евнух с детства?
Самадхи – это творческое вдохновение высочайшей интенсивности, завораживающее красотой увиденного и понятого, сопровождаемое глубоким и продолжительным экстазом. Это экспериментальный метод познания реального мира и человеческой природы. Медитация и самадхи в хатха-йоге – фактически один и тот же процесс. Словом "медитация" пользуются для обозначения разных явлений, например медитация Кришнамурти – нечто другое. Медитацией в хатха-йоге называют более глубокую концентрацию, когда предмет концентрации "заговорит сам". В этом случае медитация – процесс созерцания всех аспектов предмета до полного понимания, а удивление, восхищение, радость – всю его эмоциональную часть называют самадхи, или самади. Как только понимание достигнуто, сознание самопроизвольно возвращается к своему первоначальному состоянию – человеческому сознанию.
Самадхи – не отдых, это напряжение всех сил, после него устаешь так, что хочется заснуть мертвым сном. Это крайнее возбуждение всей нервной системы, полная потеря земного, низшего сознания и отключение от внешнего мира. Как правило, человек возвращается в обычный мир эмоционально перевозбужденным, что может вызвать психические отклонения или даже разрыв сердца. Все подготовительные ступени, видимо, существуют, чтобы должным образом закалить тело и дух. Сразу после самадхи уснуть невозможно. Как можно спать после только что сделанного открытия? Никогда не виденного прежде! Никогда не испытанного ранее!
С того самого дня и в течение целого месяца состояния самадхи стали повторяться снова и снова. Я совсем ошалел от перевозбуждения на первых порах, но потом постепенно привык к ним и принял их как необыкновенный подарок судьбы.
При следующих попытках у меня возникли трудности – оказалось, не так просто сформулировать вопрос. На глупые и поспешные вопросы не отвечают. Постановка задачи – полдела, если концентрация не получается, приходится пересматривать вопрос.
Я сосредотачивался на идеях, которые хотел понять, и если правильно формулировал задачу, впадал в самадхи, где получал все объяснения с исчерпывающей ясностью. Не менее загадочным для меня оказался сам метод, который всегда начинался с концентрации под контролем нормального сознания, но в какой-то момент на меня обрушивалась лавина перестройки сознания из низшего, обладающего одной точкой зрения, в высшее, без противоположностей и не имеющее фиксированной точки зрения. Момент перехода я никак не мог ухватить, все происходило в быстрой последовательности: сначала отбрасывалось тело со всеми его чувствами, сознание как бы освобождалось от невидимых материальных оболочек, на каждом уровне наступала все большая ясность, пока сознание не вырывалось на свободу в какое-то гигантское бесконечное пространство. В это время наступал неописуемый экстаз от созерцания – видения, понимания и ощущения того, что это реальность.
Позже я заметил, что самадхи зависит от глубины идеи или поставленного вопроса. Однажды я захотел узнать нечто, лежащее очень далеко за пределами понимания нормального сознания. Сначала был процесс медитации, как бы подготовки к восприятию конечной истины. Низшие оболочки сбрасывались постепенно, и на каждом этапе было частичное объяснение, сопровождаемое чувством восхищения и понимания. В самом конце медитации я испытал сильнейший из экстазов с исчерпывающим пониманием идеи. Возвращение к нормальному сознанию было дольше, чем обычно. То ясное и незамутненное сознание прошло через несколько уровней искажения и замутнения, пока я наконец открыл глаза в своем нормальном мире. Понимание осталось со мной, но на свой уровень сознания я не вынес ничего, что можно было бы хоть как-то записать даже для самого себя. Гораздо больше меня потрясло другое, совсем не глубокое самадхи. Суть вопроса была где-то совсем близко, экстаз был слабым. Я понял, какие неоценимые возможности могут открыться передо мной для практического применения. До этого все мои вопросы были из области метафизики. Я попытался сформулировать какой-нибудь технический вопрос, но по своей природе я гуманитарий, мне чужды все виды техники, особенно то, что крутится и издает шум.
На первых порах важно иметь хоть какое-то расположение к предмету концентрации. Сильная эмоциональная поддержка, жгучий интерес, а еще лучше любовь и страсть несут сознание к самадхи как на крыльях. Я не смог попробовать себя ни на чем, что дало бы реальный результат.
Одно мое наблюдение облегчило постановку задачи и концентрацию. Оказалось, что если можно представить объект в антиномиях и концентрироваться одновременно на обеих противоположностях, получается стереоскопический эффект, весь процесс происходит быстрее и успешнее и заканчивается созерцанием до полного понимания.
Меня давно интересовала идея бесконечности. После нескольких дней напрасной концентрации мне удалось сформулировать вопрос так, что передо мной оказались два полюса одной идеи: точка и ничто, или бесконечно малая и бесконечно большая величины. Я удерживал в поле зрения обе эти величины так, как я бы смотрел в окуляры стереоскопа на два аэрофотоснимка, каждый из которых сам по себе ничего не говорит. В один момент, когда я сидел в позе сидхасана и полностью расслабился, со мной случилось что-то страшное. На меня налетел ураган, отбросил тело, и мое "я" стало расползаться в пространстве с огромной скоростью. Это было леденящее кровь самадхи. Я разлетался во все стороны на миллионы световых лет. Огромным усилием воли я остановил это движение, оно направилось назад и продолжалось столько же времени, до тех пор пока я не стянулся в точку.
Я ощутил и осознал бесконечность! Я был уверен, что если бы не остановил это движение, оно продолжалось бы вечно! Я навсегда запомнил ощущение этого космического ужаса.
Однажды у меня был очень интересный эксперимент. Не помню точно, как я сформулировал проблему, но когда я оказался в самадхи, то созерцал одновременно все точки зрения на мир как отдельные философии. Я увидел три точки зрения, о которых не знал раньше. Я разыскал их потом в учебнике по истории философии.
Чем серьезнее идеи концентрации, тем глубже проваливается сознание к ее сути, освободившись от всех оболочек, экстаз сильнее и полнее, а возвращение в тело занимает больше времени – как я уже сказал, чистое, ничем не замутненное сознание дольше заворачивают в пеленки, замутняют, перекашивают, искажают. Путь туда намного быстрее, чем обратно. Понимание скорее переходит в ощущение, а о том, чтобы передать его другим, вообще не может быть и речи – нет слов, нет понятий, нет аналогий в человеческом языке.
Самадхи дает понимание глубинных процессов, тени которых мы видим и ощущаем как реальный мир.
На более простые вопросы ответ может прийти в виде интуитивной догадки, без потери сознания. Потерей сознания я называю утрату способности объяснить происходящее человеческими категориями.
Там, в глубине, нет никаких противоположностей, а есть только единство. Нет точек зрения, сознание присутствует везде, и так открывается суть вещей. Получается, что мы живем в искаженном, одномерном или двумерном мире: одномерном, потому что в каждое мгновение мы обладаем только одной точкой зрения, а двумерном, потому что мы существуем в мире противоположностей.
Дни и ночи перемешались, я потерял счет времени. Моя жена понимала, что со мной происходит что-то необычное, и старалась меня не отвлекать и не разговаривать со мной. Ни о каком сексе не могло быть и речи – все физические и душевные силы принадлежали только концентрации.
Иногда самадхи происходило непроизвольно. Стоило мне только перейти на вибрационное дыхание, и какая-нибудь идея появлялась в голове (а неразрешимых идей у меня всегда было много), как я тут же погружался в самадхи.
Я не высыпался и никак не мог отдохнуть как следует, у меня трещала голова, а глаза болели от бессонницы. Я понял, что если так будет продолжаться, то не выдержу нагрузки. Тогда я вспомнил о лекарстве, которое моряки практикуют от всех болезней на свете. Я налил рюмку рома, выпил и заснул мертвым сном. Как я выяснил позже, алкоголь и кофе противопоказаны концентрации.
На работе мне сказали, что, если я не спущусь на землю, меня уволят. Дома я чувствовал, что все же надо каким-то образом замечать жену. И, кроме всего этого, настало время сдавать экзамены в мореходное училище, чтобы получить диплом штурмана дальнего плавания.
Я получил диплом штурмана, на работе дела у меня пошли отлично, жена была мной довольна, но… Я потерял способность погружаться в самадхи. Как я установил, процесс накопления знаний, развития памяти и интеллекта, с его возможностями анализа и синтеза, противоречит процессу концентрации. Или одно, или другое.
Источники говорят, что творческий процесс открытия или изобретения – это что-то вроде мини-самадхи. Состояние самадхи несколько раз испытывал Платон. Где-то он упоминает об этом, говоря: "А Ксенофонт этого ни разу не испытал". Архимед, Платон, Ньютон и другие, безусловно, обладали хорошо развитой способностью к концентрации. У них не было экспериментальных лабораторий, и им не нужно было перегружать себя лишними знаниями.
Среди своего окружения я так и не встретил никого, кто проделал бы что-либо, подобное моим экспериментам. Сейчас мир не располагает к этому.
Итак, я наконец достиг последней и конечной ступени йоги? Не совсем так. Концентрация, созерцание и самадхи – это только начало йоги. Источники были правы, когда говорили: "Пусть йога сама о себе рассказывает, нужно только заниматься".
Тайны мироздания после моего личного опыта мучают меня не меньше, если не больше прежнего. Но для их постижения нужно снова войти в хорошую форму и вернуть способность к концентрации.
Я, как Алладин из "Тысячи и одной ночи", нашел волшебную лампу – метод с неограниченными возможностями. Можно обойтись без учителей, без научно-исследовательских институтов и учебников. Нужно только свободное время и… коврик.
Способ познания мира через самадхи существовал всегда, им пользовались в древней Индии, Китае, а особенно в древнем Египте. Очень многие люди обладали талантом концентрации безо всяких физических и дыхательных упражнений. Путь йоги, безусловно, не единственный.
Знание можно передавать с помощью объяснений, понимание передать нельзя. Знанием можно делиться с любым, пониманием – только с тем, кто испытал или пережил нечто подобное или обладал этим знанием с рождения.
Концентрация и самадхи ведут к непосредственному пониманию идей, мыслей и сути вещей. Тех, кто владеет методом постижения мира через концентрацию, называют посвященными.
Именно поэтому так много написано о методах йоги и почти ничего о результатах концентрации и самадхи. Каждый человек должен пройти все сам, никакой учитель не сможет помочь и передать знания, он в состоянии только указать метод или путь. Уже первый опыт самадхи дает больше понимания сути вещей, чем любое знание, переданное другими.
В той высшей действительности идеи – это реальные объекты, а у нас в сознании находятся только их проекции.
Сейчас, после всего, что я увидел и испытал в самадхи, я знаю: мир, в котором мы живем, является тенью или частью другого огромного реального мира, для постижения которого недостаточно наших понятий, мыслительных способностей и ощущений.
Послесловие
Когда-то я мечтал побывать в самых дальних уголках планеты и испытать все доступные человеку состояния. У меня было сильное побуждение искать, увидеть и узнать.
Я искал одно, а нашел совсем другое, возможно, более прекрасное. Его называют по-разному: Божественным присутствием, благодатью или, может быть, как-то еще. Что бы это ни было, оно прекрасно.
Это состояние, когда сознание находится в сердце, а ум затихает. Тогда мир преображается, и даже неодушевленные предметы становятся живыми. Исчезает время, исчезают мучительные желания, а душа наполняется любовью. Наверное, это и есть счастье? Когда оно уходит, ты чувствуешь тоску, будто переживая смерть близких. Мир снова становится мертвым, и ты видишь его, как все обычные люди. Я много раз находил это состояние, терял и находил снова, в самых неожиданных местах, но никогда не мог удержать надолго.
Я думал, что сам руковожу своей судьбой. Мне казалось, что я капитан своего корабля, и могу вести его, куда захочу. Но мой корабль почти всегда разбивался о препятствия чужой воли, и я понял, что я только гребец. Я страстно хотел быть свободным, но на самом деле был прикован к своему веслу жизнью, работой, государством.
Я выбрал самую что ни на есть морскую специальность, но она отдалила меня от моря. Море было для меня объектом религиозного поклонения, а не предметом научного изучения. Я бы хотел быть не океанографом, а жрецом в Храме моря. Но это невозможно, и мне приходится всегда иметь дело с приборами, что-то измерять, складывать и записывать. Люди называют это наукой. Разве нужно вычислять и измерять то, что любишь? А я не хочу складывать цифры, я хочу просто любить море. Я понимаю, это глупо – сидеть на берегу и смотреть на море часами. Нужно работать, собирать данные, изучать их, делать научные выводы… и все же моя профессия убивает во мне любовь. Тогда я чувствую себя гребцом на галере.
Я много раз бросал весло, разрывал цепи и убегал. Но меня находили и снова приковывали. Иногда я приходил сам. Да, собственно, и убегать-то было некуда.
Но грести надоедает. А кто-то внутри постоянно нашептывает: "Беги! Попробуй еще раз! Ведь бежать так прекрасно, только тогда и ощущаешь себя свободным!". Потом ты снова попадешь в сети серой повседневности или, может быть, с энтузиазмом начнешь грести куда-нибудь совсем не туда, до нового разочарования. Мы живем в мертвом мире. Большинство людей даже не подозревают об этом. Я долго наблюдал, спрашивал, пытался понять, как воспринимают мир другие люди, и нашел, что мир одних очень страшен и еще более мертв, чем мой, и только немногие живут постоянно в одушевленном и всегда новом мире.
Мне кажется, с нами постоянно происходят два важных процесса: убегание от самих себя и возвращение к себе. Очень трудно оставить свой привычный мир. Когда убегаешь, становишься обнаженным и уязвимым. Бежать страшно, страх возвращает тебя в твой прежний мир и еще более разрушает его. Страх трудно победить. Но если удастся хотя был ненадолго, ты становишься свободным и видишь мир необыкновенно прекрасным. Собственное действие, собственное переживание глубоко волнуют душу и забрасывают тебя на иной уровень восприятия. Это еще более яркая реальность. Это невозможно передать, этому невозможно научить, это нужно испытать. Из-за этого стоит бежать, даже если все будет продолжаться совсем недолго. Иногда желание свободы бывает невыносимым, и я становлюсь совсем безрассудным. Неизвестность, как женщина, волнует и зовет, стоит ей только поманить, как я забываю обо всем и начинаю снова мечтать о побеге. В сердце приходит любовь, страх отступает, и тогда я становлюсь по-настоящему счастливым.
…Я смотрю в окно из своего офиса и вижу берега Хайфского залива – вдали видна старинная крепость Акко. Я сижу за компьютером и складываю цифры (так я называю для себя участие в научной работе института). Иногда мы выходим в море, выполняя научную программу, набираем в память компьютера горы цифр и снова их складываем. У нас много водолазных работ от Акко до Ашкелона, но и под воду мы ходим в основном за цифрами. Море уже давно воспринимается всеми в виде формул и графиков, в то время как оно само, живое и дышащее, бьется о стены нашего института и иногда, во время сильного шторма, разносит наш цементный забор, заливая двор и нижний этаж.
Словом, я чем-то занимаюсь, и это моя внешняя жизнь. А внутренняя – наполненная и захватывающе интересная для меня самого – течет параллельно внешней и никогда с ней не пересекается.
Сейчас начало лета, и у нас в институте затишье – время отпусков. Море легко касается внешней стенки здания, чувствуется его дыхание, слышен рокот прибоя и легкие всплески волн.
Я снова мысленно обращаюсь к событиям той ночи 13 декабря 1974 года.
Это не был побег в прямом смысле – из тюрьмы, от чумы или от долгов. Это не было и стремление к абсолютной свободе. К этому времени я уже додумался, что бежать можно только из одной тюрьмы в другую, а свободу обрести с помощью неимоверных усилий изменением своей внутренней природы. Я не искал никаких материальных благ – за морями меня, скорее всего, ожидала такая же, как и здесь, зависимость от обстоятельств. Побег с корабля был духовным испытанием, научно-мистическим экспериментом или познанном себя – как угодно.
Я не планировал побег, как люди планируют экспедицию или собираются в дальнюю дорогу. И в то же время я был готов к побегу в любой благоприятный момент.