Приходит провинившийся солдат в штаб, который располагался как раз напротив их казармы. Одноэтажное краснокирпичное здание времен гитлеровского рейха.
– Разрешите? – отворяет дверь начальника штаба. – Рядовой Метелкин по вашему приказанию прибыл! – отвечает по уставу, а у самого коленки дрожат.
А начальник штаба, надо сказать, был мировой мужик, участник Великой Отечественной войны, академий не кончал. Учился больше у жизни. Это он в первый раз спас солдата Метелкина от неизбежного трибунала, когда тот заснул возле полкового знамени.
Три часа ночи. Никого нет. Тепло, тихо. Одни мыши шуршат. По стойке смирно, как требует устав караульной службы, долго не простоишь. Вот рядовой Метелкин и присел на корточки возле стеклянной пирамиды с боевым знаменем части.
Вдруг оглушительный удар по затылку:
– Стоять! Кому сказал?!
Пружина Метелкина выбросила по стойке смирно. Перед ним глыбисто покачивался начальник штаба, майор – "отец солдат, слуга народа". Карман галифе пузырит солдатская фляжка.
В ракетных войсках тогда, да и сейчас, спирту немеряно.
Во избежание всяческих инцидентов заведовал этим стратегическим складом как раз начальник штаба.
Вот он и пришел разогнать бессонницу: жена со взрослыми детьми в Союзе, а что ему делать одному в холодной постели?
Глаза у майора веселые:
– Стоять!!
Стоит рядовой Метелкин, корчится, вроде как от боли в животе.
– Схватило, товарищ майор. Не могу…
– Ах, ты, дристун, мать твою мать! – и давай солдату ухо крутить.
Тогда все обошлось. Но на этот раз – вряд ли.
– Товарищ майор, рядовой Метелкин прибыл по вашему при… приказанию!
Голос у Метелкина дрожит, срывается. Пробкой горло заклинило. Колени слабнут. Думает: "Щас бить будет!"
Майор встает, протягивает испуганному солдату руку:
– Молодец, сынок! Бдительность на посту проявил. Вот, на тебя приказ оформил – десять суток отпуска домой, не считая дороги. Из тебя хороший боец получится.
Обнимает Ивана. Забыл, что месяц назад драл его за уши – не нарушай Устава караульной службы при знамени части. Пост № 1 – серьезный пост.
Теперь вот благодарит. Оторвал солдата от пола:
– Ох ты, легонький какой!
Глаза у майора блестят – выпимши, конечно. Смеется:
– Ты, боец, полвзвода немецких харь вчера ночью завалил. Благодарю за службу!
– Служу Советскому Союзу! – орет Иван во всю глотку, еще не понимая, что произошло.
– Так, – говорит майор, – иди к старшине, пусть он тебя сухим пайком снабдит. Завтра в Дрезден на сборочный пункт тебя отвезут. Вот мать обрадуется… – майор по-отечески похлопал Метелкина по спине. – Ну, иди, иди!
– Есть! – отвечает солдат и вихрем выносится из кабинета.
Старшина еще не спит. Влетает Иван в каптерку. Одышливо докладывает слова майора.
– Да не тарахти ты! Сам знаю.
Старшина, здоровенный хохол из сверхсрочников, указывает солдату глазами на стол:
– Садись, салажонок! Садись!
Старшина пирует. У него на столе большой оковалок мяса, графин со спиртом. А с чем же еще? Несколько ломтей крупно нарезанного сыра. Старшина тоже выпимши. Он тоже одинок. Ему скучно.
– Ты спирт когда-нибудь пробовал? – спрашивает.
– А то нет! – духарится солдат. – В монтажниках, где меня учили, приходилось и не то глотать.
– Ну, тогда пей неразведенный. Я посмотрю, какой ты питок.
Иван налил из тяжелого с гранеными стенками графина в алюминиевую кружку.
– Э-э, мы так не договаривались! – старшина отливает себе, оставляя солдату на палец от донышка. – Вот теперь хватит.
Метелкин спешно вытирает губы, опрокидывает в себя кружку и судорожно шарит по столу – чем бы потушить огонь в гортани.
Он явно переоценил свои возможности.
Старшина вытащил из пластиковых ножен специальной заточки штык-нож и отполовинил от оковалка розовый ломоть, пахнущий свежим дымком:
– На, накинь! Мясо трофейное. Ловко ты вчера повалил свинью с подсвинками. Ловко… "Угости Метелкина", – сказал мне начштаба. Вот я тебя и угощаю.
Оказывается, утром, на свету, готовя бумаги на израсходование боекомплекта часового Метелкина, начальник особого отдела, Петя-пистолет, с солдатами осматривал место происшествия, где и нашел матерую кабаниху с подсвинками.
Окровавленная трава привела к самому месту.
Огонь был хоть и не прицельный, но кучковатый, результативный.
Повезло рядовому солдату Метелкину, нечего сказать. О нем даже в газете "За Советскую Родину!" очерк написан был. Военкор приезжал.
Хоть и трепач тот корреспондент был, а ничего мужик, немецкими сигаретами Ивана угощал, когда выспрашивал о его подвиге.
7
В жизни всегда есть место подвигу, а уж дурости и подавно.
Метелкин нес срочную военную службу в замечательном немецком городе Борна, что расположен южнее Лейпцига километров на двадцать пять-тридцать.
Город – курорт. Прекрасные старинные здания в том самом готическом стиле, который воспринимается, как декорация к Гофману. Гаштет "Драй Розен", над дверью которого красовались три искусные, кованые из железа колючие розы. Серый, с цветными витражами католический собор навечно впечатался своей графикой в прозрачную прохладную голубизну неба. Хрустальное сердце города – лебединое озеро, окаймленное полумраком тенистого парка из дубовых и буковых деревьев.
Да что там говорить!
Осталось ли все это теперь в новой "старой" объединенной Германии?
Воинство сохраняет преемственность. И советские солдаты тоже квартировали в старых, еще кайзеровских времен казармах из красного, как бы литого, кирпича.
Воинство вечно. И казармы эти тоже были рассчитаны на вечность: немецкое рыцарское наследие и добросовестность…
Служил рядовой Метелкин три года, а воспоминаний на всю жизнь.
…Тогда за всю батарею пришлось расплачиваться сроком одному лишь Феде, по прозвищу Газгольдер. Военный трибунал приговорил его, не слишком вдаваясь в подробности дела, к исправительно-трудовым лагерям еще мягко, несмотря на то что особист, майор Петя-пистолет, представил дело так, что Федя мог загромыхать и под "червонец", за Ленина, да по политической статье, да за увечье, нанесенное своему командиру.
А так – зима-лето, зима-лето и еще зима-лето… И все – ты свободен!
Федя был для рядового Метелкина кошмаром. Они с ним спали на одной кровати, правда, двухъярусной: Федя внизу, а Ивана старшина поместил наверх.
"В тебе, – говорит старшина, – вес воробьиный. Ничего. А если Федю на второй ярус уложить, то он из сетки гамак сделает и еще невзначай, чего доброго, ночью приспит тебя, а отвечать – мне!"
В Советской Армии было как: если сверхсрочник – так обязательно хохол. Вот и у них старшина тоже был из-под Чернигова. Ничего себе службист.
Как только боец Метелкин не просил его сменить соседа – ничего не помогало, и бойцу оставалось только терпеть.
Федя пожрать был большой любитель, а кормили тогда сухарями да шрапнелью – перловкой с треской резко солёной, из военных запасников.
Ну, Федя Газгольдер по ночам и давал своим клапанам передышку, приговаривая: "Нюхай, друг, – хлебный дух!"
У него, старшина говорил, кожи на теле не хватает: как только глаза закроет, в другом месте открывается…
А у Метелкина от этого "духа" кружилась голова, и тошнило, как при морской болезни.
Приходилось носовой платок мочить одеколоном и накрывать им лицо, пока Федя спускал давление в своей емкости.
Здоров был малый – килограммов под девяносто, да ещё с веселой придурью…
Федя Газгольдер служил киномехаником солдатского клуба, имел сравнительно небольшую свободу и вовсю пользовался подарком судьбы, хотя русская дурь, заложенная в генах, не раз доводила его до крайностей.
Он уже разок залетал, но, к счастью, тогда отделался гауптвахтой.
Почти каждые выходные солдаты, конечно, кто был не в наряде, маршировали "на кино" в клуб советского ракетного сверхсекретного дивизиона, который располагался за пределом казарм, на краю города. Шли мимо лебединого озера и потихоньку, короткими щелчками, посылали доверчивым птицам недокуренные "бычки", от которых те воротили красные клювы и молча, с достоинством, как оскорбленные дамы на светском рауте, уплывали от берега, брезгуя русской махоркой.
Курево солдатам тогда выдавали исключительно моршанской махрой, злой и ядовитой, как кобра.
Перед фильмом солдаты обычно скидывались и брали в лавке по флакону тройного одеколона, специально припасенного для этой цели веселой продавщицей Валей из "вольных", которая в перерывах между офицерами занималась так же и отнюдь не строевой подготовкой солдат.
От души спасибо ей за это, иначе многие после трех с половиной лет службы за колючей проволокой превратились бы или в сексуально озабоченных маньяков, или в импотентов. Это уж точно.
Так вот, в этот раз Федя со своим пузырем опрокинул для счета и пузырь Метелкина, чтобы тот впредь не тратил добро на носовые платки и не воротил бы морду, как фашистские лебеди.
Поднабравшись, Федя не по ранжиру тащился в конце строя. Сержант был башкир, но свой малый, поэтому старался таких дел не замечать.
Бойцы как раз подходили к центру города, где над озером трепыхался немецкий флаг. Федю это оскорбило, и он, решив отомстить за своего погибшего под самым Берлином отца, взобрался по трубе флагштока на самый верх, сорвал полотнище с молотком и циркулем и полетел вместе с флагом в озеро, отчего лебеди, извивая змеиные шеи и шипя, шарахнулись кто куда.
Тогда особист Петя-пистолет, учитывая Федино сиротское, пролетарское происхождение определил ему пятнадцать суток гауптвахты, в которую Федя Газгольдер нырнул с охотой, избавившись на время от нудных политзанятий.
Но на этот раз Федя влип здорово, и все из-за игры в "жучок".
Игру эту, Метелкин убежден, могли изобрести только русские. Она до предела жестока, но и справедлива, и в Советской Армии была самой популярной, если не считать игры в домино. Правила ее просты.
Количество игроков не ограничивается, но лучше, если их будет четыре-пять. Тот, кому досталось по жребию водить, снимает рубашку и, согнувшись пополам, заводит левую руку под правый локоть ладонью наружу так, чтобы тыльная сторона примыкала к локтю. Правая ладонь обязательно подпирает подбородок.
Такая вот стойка.
Остальные игроки встают сзади в полукруг, и кто-нибудь один, размахнувшись, резко бьет по ладони, которая защищает локоть. Сила удара не ограничивается. Чаще всего игрок летит головой вперед на пол, но есть и те, которые могут после удара удержаться на ногах, правда, при этом рискуют потерять зубы.
Но игра есть игра. Задача несчастного – угадать, кто нанес удар. Если угадал – становится в круг, а на его место встает тот, кого разгадали. Но если принявший удар не угадает, кто бил, он снова становиться раком и принимает очередную порцию.
Такая вот заводная игра. Главное – не надо шевелить мозгами.
Каждый веселится по-своему, как сказал черт, садясь голой задницей на горячую сковороду.
В тот день, а было воскресенье, бойцы тоже по-своему веселились, закатив порожние пузырьки из-под тройного одеколона под умывальник. Подошла очередь рядового Метелкина становиться под удары, как вдруг в "ленинскую комнату", где солдаты играли, пожаловал сам командир батареи. В трезвом виде он был невыносим, мог до полусмерти загонять на бесчисленных марш-бросках с полной выкладкой, да еще под команду "Газы!".
Кстати, от Феди Газгольдера Иван пробовал спастись и противогазом, но всю ночь продержаться в нем было невозможно: пот заливал глаза, разъедая их, и сон приходил только на короткое время…
И вот, стоит рядовой Метелкин раком, вобрав голову в плечи, в предвкушении очередного удара, как вдруг раздается команда дневального "Смирно!".
Солдаты замерли в стойке, с тоской ожидая неприятностей.
Но на этот раз командир ввалился в "красный уголок", вяло махнув рукой, что на языке военных означает "Вольно!".
Пьян он был, как и полагается командиру, совсем в меру. Его валяло, но он был непобедим – боролся.
Увидев играющих солдат, защитников демократии на передних рубежах коммунизма, молодых и здоровых, он, блаженно ухмыляясь, встал за спиной рядового Метелкина.
Тому не оставалось ничего делать, как снова, приняв положение буквы "г", подставиться под удар.
На этот раз удар был мягкий, смазанный, и Метелкин, ликуя всем своим существом, узнал руку командира.
Оглянувшись, он увидел восторженные лица своих друзей, указывающих глазами на комбата, и Иван без колебаний указал на своего благодетеля.
Комбат с готовностью стал стаскивать гимнастерку, вспомнив свою боевую молодость. Приняв характерную стойку, он, слегка пошатываясь, смиренно ожидал свою порцию удовольствия.
Солдаты в замешательстве переглянулись: у кого поднимется рука на своего командира!
Выручил всех Федя Газгольдер.
На этот раз не пришлось комбату ломать голову. Игра прекратилась сразу же.
После Фединого хлопка комбат, вытянувшись ласточкой, как-то странно поднырнул под кумачовую тумбочку с тяжелым литым бюстом головастого Ленина. Тумбочка была высокой и узкой, и командир, боднув ее, выбил опору из-под Ильича. Вечно живой, лишившись поддержки, с высоты своего положения грохнулся на капитана.
Комбат лежал ничком на паркетном, натертом до блеска полу, и тонкая струйка крови красной змейкой выползала из его расплющенного носа.
Низвергнутый вождь, долбанув в затылок советского офицера, развалился на две половинки, страшно светясь белой костью.
Солдаты в ужасе смотрели на осколки, забыв о своем командире. Всем было понятно, что расколотый вождь может люто отомстить за себя…
И вот уже особист Петя-пистолет тут как тут.
На эти дела он был натаскан здорово, всегда знал, с какой стороны дует.
Въедливо вглядываясь в лица бойцов, он молча остановился на Феде. И тот покорно, как загипнотизированный, по-старчески шаркая коваными сапогами, пошел на выход.
Сопровождать его не потребовалось.
С тех пор Федю поминали, как покойника, только с лучшей стороны.
А капитан все-таки с лёгким сотрясением мозга попал в санчасть, но провалялся там недолго. Правда, с тех пор даже трезвый, он никогда не злоупотреблял своим положением – учения проводил строго по правилам.
А вот Ленин оказался вовсе не бронзовым, как думали солдаты, а всего-навсего гипсовым, и ему сразу же нашлась замена.
Двойник снова чернел своей огромной головой на узкой высокой кумачовой тумбочке.
Рядовой Метелкин теперь на вождя смотрел с опаской. И играть в "жучок" ему больше не пришлось: запретили отцы-командиры эту дурацкую игру под угрозой отправить заводил в штрафбат.
Этот Федя спас однажды и рядового Метелкина от того срока, протяжённого во времени, позорного, который в уголовной среде называется "за Красную Шапочку".
Так что от Метелкина теперь ему особая благодарность и добрая память.
А то, что он лишился передних зубов и ходит с "фиксой", в этом ничего обидного нет: Иван улыбчивей сделался, и рот светится…
Иван цвиркнул сквозь зубы длинную струю в направлении светящихся окон санатория, который он теперь сторожил, и глубоко затянулся сигаретой.
Вот были дни! Он тряхнул головой, отгоняя, как назойливых мух, воспоминания "тревожной", сексуально озабоченной молодости.
Но воспоминания эти кружились в мозгу, высвечивая картины, от которых Метелкину одновременно становилось грустно и стыдно за свою необузданность, но добрая улыбка всё же сверкнула той самой "фиксой", отражая свет высоких окон.
…Немочка Кристина лежала на спине, раздвинув длинные, как школьный циркуль, загорелые ноги, стыдливо прикрывая глаза еще по-детски пухлыми ладошками.
Там, где должны быть трусики, белел треугольником солдатского письма, обойденный загаром из-за своей интимности, участок тела, пока не тронутый мужчиной, но уже готовый вобрать в себя клокочущую страсть.
Темная, тоже треугольная, как штемпель полевой почты, отметина в уголочке повергла рядового Метелкина в остолбенение своей невозможностью.
Так и стоял он, сжимая пилотку в кулаке, и маленькая, красной эмали звездочка входила в его ладонь своими острыми клинками. Но боли не ощущалось. Тело сделалось деревянным и непослушным, как бывает в глубоком сне.
Сравнение обнаженного участка тела лежащей перед солдатом молодой немки с треугольником солдатского письма пришло к Ивану сразу же, по ассоциации.
Воинские письма на Родину, в Союз, как говорили все, кто служил заграницей, принимали только в таких незапечатанных конвертах-косыночках: "Лети с приветом, вернись с ответом!"
А с письмами у солдата связана вся жизнь.
Полевая почта знает свое дело. Полевая почта работает не спеша. Письма идут медленно, мучительно долго, а ответы – и того дольше.
Весь истоскуешься, изъерзаешь на скамейке в курилке, ожидая почтаря, который и на этот раз не выкрикивает твоей фамилии, а ты только смолишь и смолишь моршанскую махру, настороженно вытягивая шею: авось почтарь хочет тебя разыграть и выманить за письмо какую-нибудь безделицу?
Но нет, хохлацкая морда Микола Цаба хлопает, как курица крыльями, по пустой дерматиновой сумке: "Аллес! В смысле – звездец!" – и уходит в штаб заниматься своими писульками или сочинять "Боевой листок".
Сердце ухает в провальную яму и барахтается там, как муха в навозной жиже. Служба становится невыносимой.
Старшина – самая мерзкая личность – заставит в который раз или подшивать подворотничок, или приводить в соответствие уставу боевую выкладку вещмешка, как только увидит бойца с опущенными руками и поникшей головой.
Измотает придирками, сволочь, пока твое огорчение по поводу отсутствия желанного привета с Родины не растворится в нудных тяготах повседневной службы.
Надо признаться, что письма от девушек в батарее, где служил Метелкин, получали трое-четверо, в том числе и он.
Значит, есть чем похвастаться и потрепаться среди сослуживцев, сочиняя разные небылицы о своих похождениях на гражданке.
Разговоры на эту тему – самые излюбленные в армейской среде. Кто служил, тот знает. Вся анатомия женского тела вдоль и поперек изучена не хуже личного оружия АКМ (автомат Калашникова модернизированный).
После отбоя в наступившей тишине слышится короткий вздох и тягучий нарочито вялый голос:
– А у татарок, говорят, она поперек расположена… Ей-богу!
Это задумчиво сообщает флегматичный Витька Мосол, длинный худощавый солдат, потомок поморских первопроходцев, призванный с архангельской глубинки, с рыбных тоней. Ему бы в Морфлоте служить, травить баланду на полубаке после ночной вахты, а он вот здесь, в самом сердце Европы, в городке Борна, под Лейпцигом, или, как говорят немцы, Ляйпцигом, механик-водитель ракетной установки, один боевой пуск которой способен отправить в небытие любой город в радиусе полтысячи километров…
Витя по штату – сержант, разжалованный в рядовые за самовольную отлучку из части в местный гаштет, где его тут же сдали патрулям немецкие фройндшафты.