Мне все понятно. Я ему не нужна. Совершенно не нужна. Он оказал Бонни маленькую любезность, вот и все. Рыдания неумолимо подступают к горлу. Прощай, мечта. Мы расстаемся. Он с чистой совестью, я - с израненным пальцем и разбитым сердцем.
- Нормально.
Алан вздыхает. Радуется, что я снова веду себя разумно.
- It was nice to see you. I hope to see you again…
Опять дежурные фразы. He за что зацепиться. Мы получили вашу заявку, но, к сожалению, в настоящий момент ничего не можем вам предложить. Будем держать связь. Так, кипя от негодования и обиды, я перевожу его слова.
- Мне жаль, что ты потратил на меня время, - говорю я.
"Нет, что ты, - возражает благовоспитанный Алан. - Я рад был снова с тобой увидеться. Ведь мы не общались с той самой вечеринки… целых четыре года… Надо же, как быстро летит время!" Он бросает отчаянные взгляды в сторону такси, прикидывая, как долго ему придется торчать на улице в обществе психопатки, которая еще имеет наглость обижаться на него.
- Время - деньги, не так ли? - продолжаю я. - Ведь тебе это внушали с раннего детства.
Он не отвечает, озирается по сторонам, будто надеется, что мимо пройдет кто-то из знакомых или какая-нибудь старушка грохнется в обморок прямо на улице. Он готов ухватиться за любую возможность вырваться. Однако в час ночи улицы, как назло, пустынны. А удрать просто так Алан не смеет: он слишком хорошо воспитан.
Может, он надеется, что я проявлю политкорректность, постараюсь упростить ему задачу. Заведу светскую беседу о быстротечности времени, о погоде, о генетически модифицированных цыплятах. Как бы не так! Я атакую, сейчас я объявлю мат. Глядя Алану прямо в глаза, я говорю:
- Так ты правда не знаешь, почему она зеленая, статуя Свободы?
Нет, он понятия не имеет, откровенно говоря, ему это до лампочки. Он смотрит на часы.
- А я знаю… Она зеленая в тон доллару. Это же так естественно. Ты не находишь?
Алан раздосадован и не скрывает этого. Он чувствует, что я готова устроить сцену, и ищет выход из этой дурацкой ситуации. Жалеет, что послушал Бонни. Клянется, что больше никогда и никому не будет оказывать любезностей. Он протягивает мне руку, прерывая затянувшийся разговор, но не тут-то было - я сильно сжимаю его ладонь.
- Спасибо за все. Очень мило, что ты до такой степени предан Бонни… Передай ей, пожалуйста, чтобы больше так не делала. Я не нуждаюсь в благотворительности и привыкла решать свои проблемы сама. С детства. Мне никто никогда не помогал, и от тебя мне тоже помощи не требуется. Пока!
С этими словами я бросаю его посреди тротуара и, глотая слезы, направляюсь к двери. Прохожу мимо Уолтера, который мирно похрапывает на стуле, надвинув фуражку на нос, сражаюсь с многочисленными замками и наконец, горько рыдая, падаю на подушку.
Я верчусь на диване, не находя себе места, мечусь в одинокой постели, как безутешная вдова.
Проклинаю шумную забегаловку во дворе.
Поднимаюсь.
Бреду на кухню за мороженым. Только оно способно залечить мою сердечную рану.
Вижу, что Бонни спит, сидя перед включенным телевизором.
На экране Дэвид Леттерман беседует с Дайаной Китон. По ходу интервью Дайана дрыгает ножками, гримасничает, как школьница, кокетливо подворачивает рукава свитера, надвигает шапочку на лоб, играет краями носочков. Она звонко кудахчет и одновременно стреляет глазками, будто собирается бежать из студии через запасной выход. Бонни спит, откинув голову, с открытым ртом, с газетой в руках. Очки, упав с носа, сползли прямо в декольте. Кожа светится под воздействием питательного крема. Я тихонько забираю у нее журнал и очки. Укладываю голову в горизонтальное положение, подсовываю подушку, поправляю волосы. Спящая Бонни бурчит, но слушается. Во сне она выглядит пугливой, вздыхает, хмурится, морщит лоб, бормочет что-то невразумительное. Мне вдруг хочется ее защитить, успокоить. Я здесь, Бонни Мэйлер, я прогоню твои кошмары. Спокойной ночи…
Я выключаю телевизор, гашу свет и на цыпочках выхожу из комнаты. Добираюсь до кухни, открываю холодильник. У меня там персональная коллекция мороженого. На этот раз мне приглянулся экземпляр от "Хагендас" с шоколадной-прешоколадной крошкой. Надо будет еще прикупить, а то от всех этих переживаний аппетит у меня просто зверский. Я снова ныряю в постель и принимаюсь пожирать мороженое.
Наутро у моего изголовья возникает Бонни. Взгляд у нее озабоченный. Волнуется, старая сводница, как прошел вечер. У меня во рту словно мыши ночевали. Наверное, из-за мороженого с шоколадной-прешоколадной крошкой, а может быть, из-за плитки шоколада или баночки орехового масла, которую я умяла в ночи. Никак не могла уснуть.
- Ну как? - спрашивает Бонни. Она стоит посреди комнаты в легком халатике, с чашкой чая в руке.
Я веду себя сдержанно, о пикантных подробностях умалчиваю, чтобы не разозлить Бонни. Отвечаю, что вечер прошел хорошо, но теперь я волнуюсь, позвонит ли он еще.
- Ха! - восклицает Бонни, отпивая глоток чая и гордо постукивая себя по груди. - А подробнее?
Я начинаю вдохновенно врать. Лучший вечер в моей жизни. Неотразимый Алан, неповторимый вкус беспанцирных крабов и все в том же духе. Похоже, я перегибаю палку: Бонни с подозрением поглядывает на остатки моей ночной трапезы, но вопросов не задает. Что поделаешь? Не могу же я рассказать ей, что случилось на самом деле, она все равно не поймет. Мы живем в разных понятийных мирах.
- У него есть подружка? - спрашиваю я, шевеля под одеялом раздувшимся пальцем.
- Он порвал с Эми…
- Давно?
- Примерно пол года тому назад…
- У него с тех пор кто-то был?
- Не знаю. Но, когда я предложила ему встретиться с тобой, он сразу согласился… Ухватился за такую возможность. Похоже, он только этого и ждал. Поверь моему опыту, я в мужчинах разбираюсь.
И тут случилось чудо. Настоящее чудо. От удивления я приподнимаюсь в постели, не могу поверить, что все это происходит на самом деле. Мне хочется потрогать Бонни, чтобы все сомнения окончательно отпали: она в самом деле мне улыбается. Улыбается теплой, нежной, человеческой улыбкой, радуется моему счастью, светится любовью.
- Ты уверена? - переспрашиваю я.
- На все сто. Говорю тебе, он только этого и ждал. Я просто немного помогла ему, подкинула идею… Понимаешь, Алан выглядит страшно самоуверенным, но это обманчивое впечатление. К тому же не мне тебе объяснять, какие в Нью-Йорке женщины: готовы наброситься на первого встречного самца. А он боится наткнуться на такой экземпляр…
Она снова улыбается. Мягко. Нежно. Деликатно. Словно Дева Мария, склонившаяся над младенцем Христом, который сладко причмокивает у нее на груди. Ее улыбка исходит из глубины сердца. Бонни похлопывает меня по плечу и шепчет:
- Все будет хорошо. Вот увидишь.
На кухне стрекочет телефон. Взглянув на часы, Бонни мигом выпархивает из комнаты со словами:
- Боже! Я опаздываю!
Рухнув на подушку, я обзываю себя последними словами, беспощадно, бесцеремонно. Ну почему, почему я никогда не замечала истинной улыбки Бонни Мэйлер?
Почему?
Почему я раньше не понимала, что белоснежный коврик и престижный адрес для нее всего лишь способ выжить. Бонни Мэйлер приехала в Нью-Йорк, чтобы отвоевать свое место под солнцем, и вынуждена играть по правилам: пла-ни-ро-вать. Лететь, светлеть, худеть, носить норку, менять любовников, иметь внушительный банковский счет и бодрый вид поутру в офисе. Выйти замуж за богатого, обесцветить волосы подобно Брук Шилдс. При другом раскладе она не смогла бы вздохнуть спокойно и сказать себе: "У меня все в порядке: волосы, улыбка, коврик в ванной, адрес, банковский счет, любовники, нежирные йогурты… Нью-Йорк - у моих ног". Но, если когда-нибудь корни ее волос предательски явят миру свой естественный цвет, или она позволит себе прибавить несколько килограммов, или будет любить всю ночь до потери пульса, а утром с опухшим лицом явится на заседание административного совета аппетитных шариков "Крискис", жизнь сыграет с ней злую шутку. Ибо в затылок Бонни дышит другая, чья талия подобна горлышку бутылки, чьи лакированные туфельки и волосики выглядят безупречно, а костюм сидит уверенно и стильно. И сама она готова уверенно и стильно усесться в теплое кресло, еще недавно занимаемое Бонни.
Лишь однажды Бонни позволила себе ошибиться: вышла за человека, которого любила, и жизнь сурово покарала ее за непростительное легкомыслие. Да, в тот раз Бонни выходила замуж по любви. Доказательством служит свадебная фотография, по сей день стоящая на туалетном столике. На ней Бонни улыбается, держа под руку своего красивого богатого жениха. Рядом с ним она кажется маленькой девочкой на первом причастии. Она будто исповедуется любимому: шепчет, что выросла в Огайо и до сих пор в минуты усталости говорит с провинциальным акцентом, что у ее старика красная шея и вечно грязная спецовка, что она не пропускает ни одной серии "Далласа", что у нее сохнет кожа, что она трясется за свой счет в Сити-банке и мечтает родить любимому ребенка… Она дарит ему свою душу, раскрывает все свои слабости. А что же он? Чем отблагодарил свою Бонни? А он попросту бросил ее, сбежал с какой-то молодухой, упругой и гладкой, словно каучук.
Возлюбленный, узнавший все ее секреты, оставил Бонни совершенно опустошенной. Он ограбил ее, отнял детские воспоминания, взломал потайные засовы. Ему было известно самое главное: что Бонни приехала в Нью-Йорк неотесанной деревенской девчонкой и устроилась работать официанткой. Говорить правду опасно. Настанет день, и тот, кому вы наивно доверились, швырнет вам эту правду в лицо. Скажет: "Эй, ты, деревенщина, подай-ка мне молочный коктейль, да поживее!"
И Бонни принимает решение: с меня хватит. Впредь я буду умнее.
Больше она ни разу не позволит себе растаять, расслабиться, раствориться в ком-то, разоблачиться. Никаких эмоций! Она будет жить в надежном укрытии. Любить на автопилоте.
Ее не за что винить. В огромном городе нельзя жить по-другому. Здесь следует чутко спать, держать ухо востро.
Бонни обязана быть на высоте. Она живет не только для себя. В Огайо остались ее старики. В лавке на главной улице они покупают свежую газету и, обнаружив на первой полосе виды Нью-Йорка, гордо тычут в них пальцем, приговаривая: "Здесь живет наша Бонни. Здесь она преуспела". Они многозначительно подмигивают, похрустывают пальцами, чтобы владелец лавки понял: их дочь и вправду хорошо устроилась, значит, ее родителям можно спокойно продавать в кредит. Без Бонни им не обойтись. Она пишет им длинные письма, сообщает, что у нее все хорошо, просто отлично. К письмам прилагаются фотографии, убедительное подтверждение слов: Бонни позирует в компании знаменитостей. Старики сияют. Такие фотографии впору выставлять в лавке на главной улице. В каждом конверте обнаруживается чек. И жизнь течет как по маслу. Старикам нечего бояться, пока Бонни процветает в Нью-Йорке…
В мегаполисе…
Я думаю о Бонни, о ее стариках.
Обзываю себя последними словами.
Выходит, я не способна полюбить человека, пока он не помрет?
Так что ли?
Человек должен дать дуба, чтобы я его оценила?
А Алан? Что он должен был подумать? Что я психопатка, истеричка, коммунистка.
Я все испортила.
Я всегда все порчу. Ничего не могу с собой поделать. Будто кто-то сверху приказывает мне плохо себя вести. Напишу-ка я Алану письмо, попробую сгладить дурное впечатление. Объясню ему, что последнее время я немного не в себе, он ни в чем не виноват, просто у меня в голове все смешалось из-за бурных переживаний, когда все это закончится, я дам ему знать, и, если я не слишком его шокировала, мы могли бы опять встретиться, я обещаю больше не доставать его окрасом статуи Свободы и потомками Хемингуэя.
Я хотела бы написать ему о другом, но для первого раза сойдет и так…
Я не могу рассказать ему все. Мы еще успеем объясниться, если встретимся.
Лишь бы увидеть его снова.
Я царапаю на долларовых бумажках признание в любви. Вывожу по-французски на зеленых банкнотах: "Я люблю тебя, Алан". Трачу их на мороженое. Расплачиваюсь в "Деликатесах" на углу. В "Блумингдэйле". У Риццоли. В "Тауэр Рекорде". В пиццерии "Рэй Барри", девиз которой: "Enjoy your day with a Ray Barri Pizza". Наводняю город однодолларовыми признаниями в любви и мечтаю…
Я представляю себе Алана на рабочем месте. Он сидит, закинув ноги на стол, заказывает по телефону бесконечные упаковки колготок и, не прекращая разговора, расплачивается с курьером, который принес сэндвич и охлажденную колу. Протягивает двадцатидолларовую бумажку, а сам продолжает торговаться: клиент попался упрямый. Неуклюжий курьер в мотоциклетном шлеме и плаще достает из необъятной кожаной сумки сдачу, мятые долларовые бумажки. Алан кивает, берет деньги, приподнимается с итальянского кресла, засовывает баксы в карман, бросает рассеянный взгляд на старину Вашингтона и замирает. Под его орлиным носом черной биковской ручкой нацарапаны слова. Буквы бегут вдоль портрета озорным серпантином, образуя заветную фразу "Я люблю тебя, Алан".
Признание в любви по-французски.
Он задумчиво вертит в руках купюру.
Озабоченно разглядывает нос первого президента.
Говорит курьеру, что позвонить можно, но с другого телефона.
Уступает жадному клиенту десять процентов.
Догадывается, кто нацарапал фразу под носом у Вашингтона.
Кладет трубку.
Принимается полировать ноготь, попутно размышляя, что делать дальше.
Девица, несомненно, с придурью. Носит мальчиковые брюки, сражается со статуей Свободы и марает долларовые бумажки.
Стоит ли связываться?
Он улыбается курьеру на прощание, и тот выползает наружу, с трудом преодолевая дверной проем: мешает огромная сумка.
Алан подпирает голову ладонью.
Откидывается на спинку итальянского кресла.
Вскрыв пластиковую упаковку, впивается зубами в сэндвич.
Отхлебывает глоток ледяной колы.
Достает из кармана монетку. Подкидывает. Орел - звоню, решка - не буду.
Решка.
Попробую еще раз. Плохо бросил…
Решка.
Последний раз…
Решка.
Он швыряет монетку в корзину. Отпивает глоток колы. Откусывает кусочек сэндвича-салями.
Смотрит на вереницу буковок под носом у Вашингтона. Девочка точно с придурью…
А вообще - забавная девочка. Смешная… Чем я рискую? Я уже большой мальчик… Он берет трубку, набирает номер Бонни, колеблется. Кладет трубку. После разрыва с Эми он дал себе зарок никогда больше не связываться с психопатками… А эта точно примется меня изводить… Будет следить за каждым моим шагом.
Такое забавное существо…
Он снова звонит. Гудок, второй, третий.
В трубке слышится "Алло".
Он смеется.
Алло, так прикольно…
~~~
- Покатай меня на своем мотоцикле, как Маризу, и я сделаю для тебя все, что попросишь…
В деревушке Ля Фрескьер все девочки мечтают прокатиться на мотоцикле Жерара. Погода стоит жаркая. На главной площади тонкой струйкой бьет фонтан, отбиваясь от легкого ветерка. Дедушка и бабушка, тети и дяди, кузены и кузины, мама и маленький братик в этот послеобеденный час мирно спят. Девочка сидит на скамейке у гаража, ждет, когда Жерар вернется из Барсело. Он уехал туда утром, сказал, что у него проблемы со сцеплением.
Солнце бьет прямо в глаза. Сверкает руль мотоцикла, и топливный бак, и сальная прядь на лбу у Жерара. Он хохочет.
- Хочешь, я пойду к тебе в комнату?
Она подходит к парню вплотную, налегает животом на холодный руль и, многозначительно глядя ему в глаза, ждет ответа. В кино роковые женщины поступают именно так.
Жерар перестает смеяться. Он смотрит на девочку, опускает глаза, спрашивает:
- Тебе лет-то сколько?
- Двенадцать. Скоро тринадцать. Осталось четыре месяца…
Жерар окидывает ее презрительным взглядом, снова хохочет:
- Малолетки меня не волнуют!
Он жмет на педаль, мотор трещит.
- Приходи, когда подрастешь!
В воскресенье будут танцы. В гараже. Он еще пожалеет.
Настает воскресенье. Жерар танцует с Маризой. Девочка прижимается к юноше в розовой рубашке. Он помощник мясника, приехал из Марселя, на танцы. Она не видит его лица. Он обнимает ее мускулистыми руками, давит на нее крепким животом, волосы на груди щекочут ей нос.
- Пойдем в амбар? - шепчет он.
Они падают на кучу сена. Юноша говорит, что его зовут Люсьен. Спрашивает, как зовут девочку. Та не отвечает. Расстегивает рубашечку. Ей не страшно. Юноша снимает с нее рубашечку, смотрит. Потом вдруг отворачивается и приказывает ей одеться. Она не понимает, в чем дело. Хватает его за плечо. Он вырывается, вскакивает на ноги, отряхивается. Она, полуголая, бежит к нему, прижимается. Он резко отталкивает ее от себя. Она падает на землю, вскрикивает от боли. Трет ушибленные локти, коленки.
- Ты что, больной?
- Сама ты больная! Тебе лет сколько? Хочешь, чтоб меня посадили? Пойдем, вернемся на танцы.
По возвращении в гараж он, ни слова не говоря, оставляет ее одну. Девочка сидит на стуле, рядом с нею - кузины, кузены и маленький братик. Они не танцуют. Девочка их ненавидит. Им только бы играться: стрелялки, горелки, бирюльки… Она обмахивается платком, ерзает на стуле.
- Скукотища! Я иду домой!
В один прекрасный день она вырастет. Тогда посмотрим!
И вот ей исполняется шестнадцать.
Старший из двоюродных братьев - велосипедист. Будет участвовать в местных гонках. Он тренируется на пару с приятелем по имени Андре. Мальчики вместе гоняют по извилистым горным тропам, смазывают педали, обсуждают сцепления и передачи. В один прекрасный летний вечер они вместе приезжают в Ля Фрескьер. Идет дождь. На них - ветровки с капюшонами. Капли дождя скатываются по лицам. Они устали, проголодались и мечтают о двух вещах - о тарелке горячего супа и теплой постели.
Бабушка пододвигает супницу, просит девочку наполнить тарелки.
Она наливает мальчикам суп. Смотрит на Андре и густо краснеет. Щеки пылают. Они не говорят друг другу ни слова. Он обращается к другим, но не спускает с нее глаз. Ради него девочка готова умереть. Она сидит, опустив глаза. Он ловит каждый ее взгляд. Оба молчат. Она краснеет. Он высокий, красивый. У него блестящие черные глаза, румяные щеки, мокрые волосы.
Двоюродный брат говорит, что им пора ложиться, завтра в шесть тренировка. Им предстоит новый перевал.
На следующее утро она просыпается в шесть часов, приоткрывает ставни и в щелочку смотрит, как они отъезжают. Андре сидит на велосипеде, оборачивается, ищет взглядом девочку. Она отходит в глубину комнаты, чтобы он ее не заметил.
Целый год они пишут друг другу письма.