Я забыла, как бесилась из-за Него, как билась головой о стену и приходила в ярость от Его нежных слов. Прощай, оружие! Когда-то между нами была война. Око за око, зуб за зуб. Я годами держала за пазухой нож, чтобы вонзить Ему в спину в тот момент, когда Он станет слабее меня, потянется ко мне. И этот день настал. "Чур-чура! - сказал Он в тот день. - Я больше не играю. Мир". Я рассмеялась Ему в лицо: "Да ты свихнулся, старый дурень! Размечтался! Теперь я молодая, сильная и буду жить взахлеб. И возвращаться домой под утро в компании крутых парней! А старый папашка, да еще пьющий и гулящий, мне теперь на фиг не нужен. Ты что себе вообразил? Человек человеку волк!"
И мы разбежались в разные стороны. Он снял скромную двухкомнатную квартирку и старился в одиночестве, выкуривая сигарету за сигаретой и бутылка за бутылкой поглощая свое "Вье Пап". Единственным Его собеседником стал телевизор. Пепельница всегда была заполнена до краев.
Никто не догадывался, как сильно я Его любила.
Даже я сама.
Глядя на папочку, распростертого на больничной койке, я впервые по-настоящему Его поняла. Казалось, Он наконец помирился с собственной судьбой, устав бегать с ней наперегонки…
Он высказал мне свои пожелания касательно похорон. Гроб светлого дерева, скромный, без прибамбасов. На плите следовало написать: "Да свершится Ваша воля". "Непременно на "Вы", дочка… Мы с Господом на брудершафт не пили!" Он просил похоронить себя на кладбище Сен-Крепен, в своей родной деревушке, у подножия гор. Выяснилось, что Он заблаговременно застраховал свою жизнь, словно желая посмертно показать язык всем, кто считал Его безответственным. Он оставил детям деньги! Ха-ха! Целую кучу! Отец очень радовался по этому поводу, был необыкновенно горд собой! Однако наследство оказалось более чем скромным. Папочка по обыкновению ошибся в расчетах! Денег мне досталось немного, зато я унаследовала от Него нечто бесценное: вкус к жизни. Я научилась жить, есть, трахаться, не испытывая чувства вины, не страшась недобрых взглядов.
Отцовская болезнь побудила нас обоих скинуть маски. Смерть ждала за углом, притворяться не имело смысла.
Мне представился последний шанс понять, кто я и откуда. Надо было только набраться смелости и спрашивать. Требовать правды. Не дрейфить, называть вещи своими именами. Не дать себя убаюкать в сладкой колыбели Его болезни под приглушенные шаги сестер, привыкших перемещаться совершенно бесшумно, и металлическое позвякивание тележек с перевязочным материалом…
Нужно набраться смелости и презреть запреты.
Именно этому Он учил меня в детстве.
Сидя у Его изголовья, я вспоминаю. Мне семь лет. Из окна машины я наблюдаю, как мелькают в свете фар высокие черные каблучки. Я ее ненавижу. Ненавижу черное платье с разрезом от бедра и ярко-красные ногти. Ненавижу облупившиеся ворота, чахлый садик за домом, зеленый "фрегат", противную мелкую собачонку. Той зимой мы вдруг подружились с семейством Лерине. Отцу это было весьма кстати. А я до крови щипала их старшую дочь. Раздевала в туалете их сынишку и выставляла голым на мороз. Мама делала страшные глаза, лишала меня десерта, но я упорно продолжала бесчинствовать. Однажды мадам Лерине отправилась за покупками и по дороге в супермаркет попала под грузовик. Это меня совершенно не расстроило. Я отправилась в церковь и в знак благодарности поставила свечку Жулику: теперь папа принадлежал мне одной.
Мне десять лет. На Пасху мы приехали погостить к бабушке, в маленький городок у подножия Альп. Собрались двоюродные братья и сестры. Бабушка попросила нас спрятать в траву пасхальные яйца, чтобы развлечь младших. Мы все ходили гуськом, изображая уточек, восторженно крякали при виде блестящих бумажек, травяных и земляных холмиков яйцеобразной формы, покачивали попками, охали, ахали, рылись в земле. Эта забава мне быстро наскучила. Я встала, поправила юбку и пошла прогуляться. На площадке для игры в шары не было ни души - все готовились к праздничной трапезе. Напротив располагалась беседка, в которой мы обычно прятались от жары, попивая пиво и лимонад. Из беседки доносился женский смех. Я подошла поближе и, проделав окошко в живой изгороди, увидела отца. Он был с австрийкой, жившей в гостинице неподалеку. С этой дамой мы познакомились в первый день каникул, и она сразу же приклеилась к маме, словно назойливая муха. Ей было одиноко. Она недавно овдовела и была еще совсем слаба. С ней часто случались обмороки. "Будьте с нею поприветливее, - говорила мама, - она так страдает". И австрийка стала непременной участницей всех наших прогулок. А теперь, стало быть, развлекается с папочкой. Оба они были голые и красные от возбуждения. Отец заметил меня за кустами боярышника и шиповника, быстро привел себя в порядок и велел даме сматываться.
"Упс", - сказал Он. Это междометие мне чрезвычайно понравилось. Я мысленно повторяла: "Упс, упс". Дама прикрылась платком и со смехом выбежала из беседки.
Отец подошел ко мне, но обнимать, вопреки обыкновению, не стал. Мы шагали рядом. Я задавала вопросы мягко и спокойно, как прилежная ученица:
- Почему ты все время уходишь и возвращаешься, уходишь и возвращаешься? А мама ничего не говорит? Я не понимаю, почему?
- Так уж получается, дочка. Раз твоя мать готова меня терпеть, значит, ситуация ее устраивает, что-то она с этого имеет. Иначе она давно бы меня бросила. Почему твоя мать меня не бросает? Почему? Задай этот вопрос ей, и она приведет тебе множество разумных доводов, но все они будут дутые. Она понимает, в чем истинная причина, просто ей стыдно или страшно признать правду. Запомни мои слова: твою мать это устраивает, ей это выгодно. Как только ситуация перестанет ее устраивать, она уйдет - и будет права.
Некоторое время мы шагали молча. Вероятно, отец мысленно беседовал сам с собой, потому что внезапно опустился на корточки, обнял меня за плечи и сказал очень серьезно, будто сообщал нечто такое, что я должна запомнить на всю жизнь:
- Никогда не бери на себя чужие грехи, дочка. Никогда. Другие готовы перевалить на тебя ответственность за собственную трусость, собственную низость, чтобы ты стал таким же, как они. Понимаешь?
Я не понимала, но запоминала каждое слово, в надежде, что когда-нибудь пойму.
- У всех поступков есть тайные мотивы. Люди по какой-то причине терпят друг друга, а правду не говорят… Притворяются, прикидываются мучениками, разыгрывают мелодрамы… но все это такая гадость. Не надо тешить себя иллюзиями. В этой жизни каждый играет за себя, каждый защищает свои интересы…
А потом вдруг добавил, переходя на шепот:
- Больше так продолжаться не может… Больше так продолжаться не может…
Я прекрасно запомнила этот разговор, потому что по возвращении в Париж он объявил, что уходит. И последняя фраза прочно засела в памяти…
…Чтобы всплыть много лет спустя, в больнице. После печального разговора с доктором Мударом, после первых, самых тяжелых дней, когда я давила ладонями на глаза, сдерживая слезы, и неестественно улыбалась, выпрямив спину и странно согнув ноги, после всех потрясений я твердо решила, что на этот раз Его не отпущу. Он должен ответить на все вопросы, должен вернуть то, что по праву принадлежит мне: меня саму.
Свободную от Него.
Новая сущность: я без Него.
Внезапно я поняла, что еще не поздно начать все сначала, пережить новую, прекрасную историю любви. Он больше не будет геройствовать, я - строить из себя принцессу. Буду любить Его таким, какой Он есть, невзирая на пристрастие к красненькому, нездоровый интерес к медсестринским задницам, манию перебирать четки и выписывать чеки всем подряд, безжизненную руку, озорные глаза…
Он научил меня любить.
Лежа на смертном одре.
А потом - смылся.
И я снова осталась одна, и мне опять страшно Его не хватает. Тоска по отцу делает меня глухой, слепой и агрессивной. Кто сказал, что боль возвышает? Это неправда. Я стала злой и беспомощной.
Беспомощной… Судя по всему, последнее слово я произношу вслух. Я отчетливо слышу, что девица, которая до сих пор несла сущий вздор, внезапно слившись со мной, произносит это слово. Покинув папину больничную палату, я вновь переношусь в реальность, где нос к носу сталкиваюсь с голым крабом. И с Аланом…
- И ты больше ничего не можешь написать? - спрашивает Алан.
- Да. Совсем ничего. Даже газетную статью.
Он спрашивает, хочу ли я заказать десерт. Пирожное с орехом пекан. Я киваю. Исключительно из вежливости. Ненавижу такие пирожные. Они отвратительны на вкус, липнут к зубам, и к тому же от них стремительно толстеешь.
Официант приносит пирожные. Желает нам приятного аппетита:
- Enjoy your pie…
С пирожными я поступаю точно так же, как и с крабом: крошу на мелкие кусочки и прячу их под горкой взбитых сливок.
Приносят кофе, и история повторяется. Это не кофе, а безвкусная подкрашенная водичка. В любом случае сегодняшний вечер был заранее обречен на провал. Мы в неравном положении. Так стоит ли из кожи вон лезть, чтобы казаться искренней? Я горячо благодарю Алана, заверяю его, что ужин был восхитительным.
Врать - так с помпой.
Алан просит счет. Достает кредитные карты. Их у него целая коллекция: одна - для заправки, другая - для супермаркета, третья - для телефонных звонков, четвертая - для парковки, пятая - для спортклуба, шестая - для "Блумингдэйла"… Он небрежно кидает золотистую карточку поверх счета. Интересно, заберет ли он счет, чтобы списать потраченную сумму на представительские расходы? Нет, счет остается на столе. Этот факт - в пользу Алана. Он угощает меня в частном порядке, не ставит в один ряд с колготками.
Мы встаем, направляемся к выходу. И мне снова ужасно хочется повиснуть у него на шее. Это навязчивое желание меня нервирует. Я стараюсь смирить свой порыв. Нужны ему мои нежности, как собаке пятая нога! Я краснею. Он это видит. Я краснею пуще прежнего. Пытаюсь думать о другом, но цвет лица при этом меняется в сторону пурпурного. Я чувствую, что начинаю потеть. Час от часу не легче. Хорошенький же у меня видок! Снова душа играет со мной в кошки-мышки. Я строю из себя сильную, независимую даму, поступь моя тверда, а душа опять дает о себе знать - я становлюсь багровой, как помидор.
Мы выходим на улицу. Мрак царит непроглядный.
- Стой здесь, - говорит Алан. - Я поищу такси.
Я подчиняюсь. Вообще-то никому не удается лучше, чем мне, ловить такси на Манхэттене. Здесь я как рыба в воде, знаю нужные улицы и перекрестки, могу без труда поймать вожделенное транспортное средство. А сегодня - подчиняюсь и молча наблюдаю, как Алан, стоя посреди шоссе, машет рукой в надежде остановить желтую машинку.
Интересно, у него есть подружка?
Такси, не сбавляя ход, пролетают мимо.
- Боятся, - объясняет Алан. - Час уже поздний.
Ночь выдалась тихая, нежная. На улице - ни души.
Такое впечатление, что мы в лесу. Потрескивают деревья, ветер играет листьями, в вышине перекликаются совы. Мы, крадучись, шагаем в кромешной мгле. Нам немного страшно. Здесь водятся волки и лисы. Коварные разбойники сидят в засаде. Переругиваясь, обзывая друг друга рохлями, мы тем не менее медленно продвигаемся вперед. Ветер ползет вдоль стен, небоскребы бросают нам под ноги свои длинные тени, листки бумаги, наткнувшись на светофор, меняют направление полета. Крышки мусорных баков валяются в канавах. Какой-то человек, подняв воротник и спрятав руки в карманы, переходит улицу по диагонали, задевает ногой пивную бутылку, которая с грохотом ударяется о ближайшую урну, и исчезает за углом. Вдали раздается звук автомобильной сирены, слышно, как машина проезжает по чугунной плите.
- Ты не знаешь, почему статуя Свободы - зеленая? - кричу я Алану, стоя на краю тротуара.
В эту минуту подъезжает такси. Алан распахивает дверцу, я ныряю внутрь.
- А ведь ты права, она действительно зеленая… - задумчиво протягивает Алан.
Он называет таксисту наши адреса. Выясняется, что живет он к западу от Централ-парка.
- Забавно. Я никогда об этом не задумывался, - продолжает он.
Алан устроился у самого окна. Далеко от меня. Слишком далеко. Он не знает, куда деть свои длинные ноги, ерзает на сиденье, прикидывая, каким образом их разместить.
- Ненавижу такси с перегородкой, - говорит он. - Они такие тесные. Похожи на мышеловку.
- Ведь в Париже она не зеленая, а серая, - как ни в чем не бывало продолжаю я.
- Да, возможно… - соглашается он, с улыбкой глядя на меня, и добавляет: - Забавное ты существо… Знаешь, я все смотрел на тебя за ужином и…
В эту минуту машину заносит, и мы летим головой вперед в направлении перегородки, чтобы приложиться лбом к желтым наклейкам, призывающим пассажиров не курить, не употреблять в салоне пищу и не расплачиваться крупными купюрами. Алан мгновенно придвигается ко мне и, обхватив рукой мою голову, локтем защищает от удара…
Тот же локоть.
Та же рука у меня на затылке.
То же запястье с черными волосками.
Те же длинные тонкие пальцы.
Те же гладкие прозрачные ногти.
Тот же аромат туалетной воды между щекой и ухом.
То же тепло…
То же ощущение счастья, бесконечного, безграничного, бессмысленного.
Все такое же, точно такое же.
Закрыв глаза, я прижимаюсь к Алану. К его локтю, его ладони. Будто мне в самом деле больно и страшно. Алан орет на шофера. Шофер ворчит, что он ни при чем. Fucking hole in this fucking street, fucking city with this fucking Mayor. Он вынужден был затормозить, не то въехал бы в яму. Он работает на своей машине и бить ее не желает. И так уже трижды приходилось менять амортизаторы. С такими расходами о прибыли можно забыть! Уткнувшись носом Алану в шею, я мысленно умоляю шофера продолжить список обвинений, упомянуть федеральную систему, налоги, правительство, Белый дом, парламент, сенат… чтобы мы сидели в этом такси вечно. Пусть нашему таксисту повстречаются новые ямы, пусть его колымага развалится на части, подорвется на мине… чтобы Алан держал меня крепко-крепко и не отпускал. Только он и я. Он и я.
- Ты в порядке? - спрашивает Алан, убирая руку и отодвигаясь.
Я молча киваю, слова вымолвить не могу.
- Эти таксисты - настоящие безумцы! Ты точно не пострадала?
Все такое же.
Все точно такое же.
""По ночам не манили меня маяки… меня маяки… Словно мальчики - яблока сладкую плоть… сладкую плоть… На щеках, словно соль, проступает любовь… проступает любовь…" Ты послушай, послушай, доченька. Послушай, какие слова…"
Почему он убрал руку? Почему отодвинулся в угол, откинулся на спинку сиденья?
Значит, у него есть подружка.
Мы молчим.
Я дрожу, сжавшись в комок в своем углу.
Мелькают номера улиц. Мы неуклонно приближаемся к дому Бонни. Времени остается все меньше. По радио звучит реклама адвокатской компании. Может, мне к ним обратиться за помощью? "Если у Вас и Ваших близких проблемы, если Вам нанесли ущерб, поступили с Вами несправедливо, не учли Ваши интересы, если Вы не чувствуете себя в безопасности, не знаете своих прав, наберите слово АДВОКАТ, и мы защитим Вас. Адвокат приедет прямо к Вам. Бесплатно. Просто наберите слово…" Я смотрю в окно. Можно обвинить Алана в том, что он нанес мне моральный ущерб: не смотрит на меня, пригласил меня исключительно по просьбе Бонни… Мы поднимаемся по Шестьдесят второй. Мне знакомы все перекрестки, светофоры, шоссе. Я брожу здесь как неприкаянная уже не первый день. Мы приехали. Такси тормозит. Алан выходит проводить меня до двери. Я смотрю на него снизу вверх, засунув руки в карманы, и упорно молчу.
Я не хочу, чтобы он уходил.
Он говорит, что ему пора: уже поздно.
Не хочу я его отпускать!
Я топчусь на месте, сжимаю и разжимаю пальцы в карманах, смотрю себе под ноги. Я подавлена. Я в ступоре. Мне невыносимо больно при мысли о том, что он сейчас уйдет. Сядет в такси и вернется к себе домой, в свою постель. Один. Возьми меня с собой, возьми меня с собой, пожалуйста. Не уезжай, пожалуйста. Только не сегодня, только не сейчас. Я ритмично выстукиваю каблуками свою немую молитву, но он ничего не слышит.
Мы стоим совсем рядом, друг напротив друга.
Та же поза, те же плечи, отгородившие меня от остального мира, тот же нежный, свежий аромат.
Все такое же. Точно такое же.
Пусть он останется.
Он смотрит на часы.
Пусть заговорит.
Он стоит молча.
Пусть заберет меня.
Он не шевелится.
Я протягиваю к нему руки.
Он стоит, не двигаясь с места.
Я убираю руки, будто ничего не произошло.
Я полна решимости. Он даже не догадывается, на что я способна в эту минуту.
Я переступаю с ноги на ногу и, раскачиваясь всем телом, постепенно приближаюсь к нему, не поднимая глаз, наклонив голову, приоткрыв рот, все так же уставившись на собственные ботинки. Я вот-вот врежусь головой ему в грудь, протараню его насквозь - может, тогда он наконец что-то поймет и возьмет меня с собой. "Возьми же меня, возьми", - умоляет мой внутренний голос.
Амплитуда моих движений увеличивается, я придвигаюсь все ближе.
А он молчит.
Мои манипуляции его не волнуют. Я тянусь к нему сквозь безмолвный мрак Мэдисон-авеню, сквозь нежную, мятежную лесную мглу - и падаю. Падаю прямо на него, не открывая глаз, чтобы не видеть его лица, если он меня оттолкнет, поставит на место. Падаю вслепую, вытянув руки вдоль тела. Он принимает меня в свои объятия, прижимает к себе и легонько поглаживает. Я чувствую его губы на своих волосах. Он молчит, обнимает меня и гладит по спине, словно пытаясь успокоить.
Мы стоим посреди тротуара. Я держу руки в карманах. Я в полном смятении. Боюсь пошевелиться, боюсь обмануться. Я не знаю, о чем он думает, прижимая меня к себе, молчаливый далекий мужчина, принявший меня в свои объятия. Я не хочу с ним расставаться. Никогда. Я должна быть рядом с ним. Я нашла свое место. Сложила оружие. Отныне я желаю не только твоих губ и твоих ног вперемешку с моими, я жажду не просто ощутить тяжесть твоего тела, но всем своим существом навеки причалить к твоим берегам. Прежде я мечтала испытать с тобою буйство страсти. Эта цель теперь кажется мне слишком доступной, легковесной и не главной. Мне так хорошо, так спокойно. С этим ощущением не сравнится ничто…
Таксист сигналит. Он не намерен торчать здесь вечно, терять время и деньги. Хоть бы перепихнулись по-быстрому, а то совсем неинтересно. Алан кладет руки в карманы, отодвигается.
У него есть подружка…
Бонни не предупредила его о подобной развязке. Алан не ожидал, что девица тут же повиснет у него на шее. И главное, не произносит ни слова, не провоцирует на разговор, не позволяет вернуть себя с небес на землю. Тянет время, словно боится упустить свой последний шанс. Алан откашливается. Мучается, подбирая слова. Просит шофера не уезжать.
- Как твой палец?
Да черт с ним, с пальцем.