* * *
Я знал этого человека так, как, пожалуй, не знала его и родная мать. Угловатым, неумелым молодым инженером он приехал на трассу. Он боялся выговора от начальства, он боялся работавших тогда заключенных. Я уверен, что в институте он аккуратно возвращал рубль, взятый в долг. Он всегда ценил рубль. На Колыме он видел сотни тысяч, мокрые, желтые сотни тысяч, деньги, лежавшие в ржавой консервной банке. А все идеалы, о которых он говорил в институте, были для него чужими, "взятыми напрокат". Он не верил в них. Он понимал, что их надо иметь для маскировки. Но внутри этого человека жил рубль. И человек приехал на Колыму зарабатывать. Боязнь выговора и ножа в спину, густой морозный туман, при котором трескается железо, и котлеты из консервированного мяса убедили его, что он неудачник. Но эту жизнь надо было прожить, закрыв глаза, зажав уши, отбарабанить ради… ради ослепительно солнечного Крыма, машин, красивых женщин, дачи, квартиры, ресторанов, полированной рижской мебели - словом, обычного ассорти мечтаний отечественного мещанина. Скорее, это надо было получить скорее. Мокрые, желтые сотни тысяч лежали в ржавой консервной банке.
Самому начать у него не хватало смелости. Однако свой своего видит издалека. Повезло.
Но осторожность осталась. Не хватай сразу много. Хватай наверняка. "Дружки" сменили форменные фуражки на ватники заключенных. А он остался, уехал дальше. Непойманный, вне подозрений, старательный опытный инженер.
Все менялось. Прииски, подручные, методы, адреса. Но почерк оставался. Его почерк.
Мой товарищ занимался тогда колымским делом. Я заинтересовался им случайно. Мне тогда показалось, что не все "герои" выявлены. Есть еще один - анонимный.
Непойманный, вне подозрений, старательный. И через два года в сведениях, которые стали к нам поступать, я уловил что-то знакомое.
Три недели на прииске убедили меня. Правда, надо еще доказать и поймать.
Я не спешил встретиться с ним: он очень подозрителен. Я представлял себе ясно его лицо, фигуру, даже отдельные жесты.
И вот мы встретились. Он оказался совершенно другим. Я не узнал его.
К нам в кузницу вошел чумазый человек в испачканной углем спецовке. Лицо невыразительное; глаза не то чтоб усталые, а так, с тенью какой-то прибитости, подавленности.
- Валентин! Наш кузнец заболел. Сделай нам штук сто скоб. Я с механиком договорился.
Он мельком взглянул на меня и отвернулся.
Когда закрылась за ним дверь, Валентин сплюнул.
- Идем искать проволоку. Работенки нам теперь хватит. Это Тарасенко, начальник второго участка.
Я поздравил себя с первой встречей. Вот он какой, Тарасенко. Очень простой и очень скромный.
Но почему на вашем участке, гражданин Тарасенко, мастера открыто говорят комсомольцам: "С заключенными было лучше. Они все умели. А вы - молодняк, бестолочь". Кто подал им эту мысль?
Но почему на вашем участке до сих пор не закончен монтаж промприборов? Почему бывали случаи, когда на смену выходили два человека?
Но почему, когда рабочие добились того, что из столовой привозят обеды прямо на участок, вы не можете построить дощатый навес, столы, скамейки, чтобы люди ели не под мокрым снегом, а хоть под какой-то крышей?
Вам не до этого. Плевали вы на мелочи. План все равно будет выполнен.
Да, это мне все известно. Но не кажется ли вам, гражданин Тарасенко, что и здесь сказывается ваш "почерк"?
* * *
По трассе шел "ЗИЛ-150". На двадцатом километре от Красноармейского грузовик перевернулся. Причины: на спуске с перевала шофер съезжал слишком лихо, не успел затормозить и на крутом повороте полетел вниз. Вернее - полетела машина. Шофер каким-то чудом успел выскочить. Как ни странно, "ЗИЛ" отделался вмятинами и царапинами. Более того, разбился только один ящик с консервированными томатами. Остальные ящики (и банки) целы.
Все развели руками и сказали: повезло, счастливо отделались. Есть, правда, одно обстоятельство. В кабине сидел пассажир.
Удивительная авария. Но пассажир остался жив и невредим, совершенно случайно.
Опять же все развели руками и сказали: повезло, счастливо отделался.
И мне это очень любопытно. И я развел руками. Бывает, конечно, много случайностей. Но дело в том, что кто такой этот пассажир - знал я один.
Но у меня странная логика. Я не верю в случайности. Вывод: значит, пассажира знал не я один.
* * *
И все-таки мы в чем-то актеры. Мы образованные, начитанные люди, мы знаем миллион разных ситуаций. И когда мы думаем, к а к б у д е т, мы придумываем себя. И когда э т о б ы в а е т, мы держимся так, как придумали. Нет, я ненавижу актерство и позу, я всегда хочу быть искренним. Но эта поза, которую мы придумали, она живет помимо нас. Я знаю, как я приду к ней. Я знаю, как я буду себя держать. Я знаю, что она меня увидит усталым, грустным человеком, иронически и трогательно воспринимающим все наши разговоры. Это уже в крови. Я знаю, что я скажу, я знаю, когда я закурю. Противно, и где-то понимаешь - да, актерство. И ничего нельзя поделать, потому что о встрече много думаешь, потому что мысленно уже сто раз встретился с ней, потому что уже отрепетировал.
Как мы иногда хотим умереть! На день, на два, ну на месяц. А потом, небритым, с впавшими щеками, с перевязанной рукой явиться к любимой женщине, которой сообщили, что ты разбился, утонул, убит бандитами. Приехать сразу с аэропорта, никого не предупредив, никому ничего не сказав. И смотреть, как она бьется в истерике.
* * *
Решим простую задачу. А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, кто остался на трубе? Вроде все понятно. А упало, - слава богу, нам за это деньги платят. Б пропало, - найдем. Вылезет на запах дыма. Но ведь кто-то остался на трубе! Видны кончики ушей.
…Трактор идет, переваливаясь и ныряя в колдобины. Сзади тянется волокуша. Когда переезжаем речки, волокуша оказывается под водой, а неизвестный, что недавно подсел к нам (естественно и не подумав спросить разрешения, а просто вскочил на ходу и устроился на бочке), - неизвестный прилипает к бочке и задирает сапоги. Впечатление, что река несет бочку с человеком. И хотя я знаю, что бочка привязана, - кажется, сейчас он нырнет.
Тракторист (знакомый парень, мы ему чинили что-то) раскачивает рычаги и, перекрывая шум мотора, пытается рассказывать, как зимой его замело в машине и два дня он не мог пробиться. История, конечно, кошмарная. Тут и холод, и голод, и заносы, и ветер, сбивающий человека, и вой волков. Но скучно, товарищи, жить без происшествий. Я уверен, когда он вернется на материк и будет рассказывать подобные случаи, то люди решат - вот как интересно на Чукотке, как там страшно, романтично и т. д.
Им бы стоило подумать, что такие случаи редкость. А в основном здесь довольно однообразная работа. И трудности не в южаках (тогда почти все работы прекращаются и ребята сидят в будках и в общем-то умирают от скуки), а в том, что каждое (так называемое) утро надо вставать из теплой постели, добираться до трактора (в нем-то тепло) да присобачивать на ветру отлетевший "башмак" (попробуй возьми железо без рукавиц). Но об этом я буду думать после. А сейчас можно наблюдать за нашим пассажиром, можно слушать басни и, наконец, любоваться… Впрочем, любоваться нечем. Весна, грязь, мутные потоки, снег только на вершинах сопок. С Чукотки словно содрали кожу. К тому же мне кажется, что при нашей скорости к той вот блестящей, нарумяненной вершине мы подъедем к началу следующего века.
Не выходит из головы это дело, мысли и вопросы, которые возникают при изучении его. В конце концов все сводится к одному: "Кто остался на трубе?"
И это надо внимательно продумать и не отвлекаться на посторонние мысли. Сейчас им не время. Нельзя закрыть глаза или уставиться в одну точку. Потому что начинаешь видеть то, от чего я здесь отвык. Ночь. Нормальную зимнюю ночь (а не чукотское белое лето). Итак, голые деревья, хрустящий снег. Я не помню, что еще полагается для зимней ночи. Иней? Лунный свет? Поломанные заборы?
Я приезжал на окраину Сокольников поздно вечером. Машина останавливалась в конце аллеи у так называемого дома отдыха для беременных.
…Женщина на последнем месяце обычно уродлива. Но ты (может, потому, что видел тебя все время в шубе), ты совершенно не изменилась. Ты просто казалась неуклюжим медвежонком. И Курочкин - он иногда приезжал со мной навестить тебя - смеялся над твоей походкой. Ты рассказывала, как у вас в клубе иногда устраивают танцы. Любопытное зрелище, когда танцуют две такие женщины друг с другом, да еще предпочитают фокстрот. Или, как объединившись, человек тридцать женщин вашего санатория шли в кино - и ужас местного населения при виде такого шествия. Да, мы много смеялись, но я чувствовал, как тебе тоскливо в этом доме, где все рассказывали разные медицинские ужасы.
- Тебе хорошо, - говорила ты, - сплавил жену! Эффектно подъезжаешь сюда на служебной машине два раза в неделю на полчаса. Вот и все твои заботы.
А я уверял, что тебе здесь лучше, что за тобой уход, а я все время занят делами службы. Уезжая этими темными аллеями, я видел, как ты стоишь у забора и смотришь вслед машине.
И полмесяца спустя я, ничего не подозревая, ночью позвонил домой с работы, и подошла соседка и сказала, что у меня дочь. И потом, через несколько дней, ты спустилась ко мне по крутой лестнице маленького дома, пропахшего запахом эфира, похудевшая, смущенная, и вручила мне маленький сверток, из которого на меня одним глазом косилось живое существо.
…Пожалуй, хватит воспоминаний. Итак, А и Б сидели на трубе…
ГЛАВА III
Сегодня я пришел со смены и, не умываясь, успев снять только сапоги, лег на кровать. Мне снился сон. Нет, я не спал или спал наяву. Я слышал, как изредка капает вода в таз из рукомойника, я чувствовал, что на улице солнце и хорошая погода, я знал, что на крыше седьмой будки ребята, голые по пояс, загорают. Я все время себе говорил, что мне надо встать. Обязательно встать, умыться, обязательно умыться. Придут ребята и скажут: "Леха, ты чего же грязный улегся на наволочку?" Я должен пойти поесть. Столовая закроется до вечера, а ты весь перерыв проторчал в будке горных мастеров. Через час ты захочешь есть. Магазин тоже скоро закроют. И вообще у тебя есть дела. Ты договорился опять прийти к дяде Мише. Дядя Миша - старый горняк, один из первых коммунистов на Чукотке. Он очень интересный человек, и о нем можно многое рассказать, - главное, он может многое рассказать, и это тебе очень важно. Важно. Должен. А если бы лейтенант Кочубей сейчас зашел и увидел бы меня в таком состоянии? Ведь он ко мне, я это чувствую, относится с каким-то глубоким уважением, и не потому, что так положено по службе, а просто как к человеку.
Все эти "важно" и "должно" разгуливали по моей голове, царапались и будоражили. Мне было стыдно за себя. Я знал, что так не могу поступать. Но мне снился сон. Я спал наяву.
Почему я все время чувствую, что я что-то должен? Я отдыхаю, читаю, лечу в самолете, сижу в ресторане, ожидая поезда, любезничаю с соседкой по купе, играю в волейбол, рассказываю в компании анекдоты, - все время меня не покидает это чувство: "ты должен". И это "должен" мне не навязывают: "пожалуйста, Алексей Иванович, поезжайте в санаторий и хорошенько отдохните". И я еду в санаторий, и я, кажется, хорошо отдыхаю, и я не отдыхаю почти ни минуты. В памяти всплывают дела, которые прошли, я вспоминаю какую-нибудь мелочь, и все предстает в другом свете. Я обдумываю дела, которые меня ожидают, и бывает, что еще рано думать, что надо выжидать, как развернется дальше, а я уже прикидываю варианты. Не я прикидываю. Во мне кто-то прикидывает. Я бы рад все забыть. Но то, что сидит в голове, не дает мне жить спокойно, и я бросаю курорт и с пол-отпуска возвращаюсь в управление. Может, я действительно очень устал. Про меня говорят, что я в рубашке родился и мне везет. Но я-то знаю, какими нервами, каким напряжением дались мне и "рубашка" и "везение".
Почему я не могу хоть иногда сдать свою голову в ремонт, в гарантийную мастерскую, где бы ее как следует прочистили, продули, подмазали, и вообще она полежала бы там и отдохнула? А мне бы дали напрокат другую голову, голову молотобойца Алексея Дубинина (это моя теперешняя фамилия). И я бы думал только о том, что положено думать Алексею Дубинину. Нет у нас таких пунктов проката? Но есть же люди, умеющие отдыхать? Есть люди, умеющие от всего отключаться? А я не могу. Когда это началось? И самое плохое, что моя личная жизнь вторгается во все деловые мысли и планы. И вот это меня больше всего раздражает. Я не имею права думать о моих личных семейных делах. Ко всему прочему, это ни к чему не приведет. Сколько бы я ни думал - толку никакого. Значит, я не должен думать. Значит, надо только то, что "должен", что "важно".
И подлая провокаторская мыслишка: а почему ты не имеешь на это право? Ради чего ты держишь себя в тисках? Ну ослабь, ну подумай, честно разреши себе подумать о том, что тебе хочется.
Мне снился сон наяву. Я гулял со своей дочерью. "Адядя́! Адядюка!" - дразнил я ее.
* * *
Вчера Вовка напился. В какой-то будке варят брагу. В какой, Вовка не сказал. Он получил письмо от Зины. "Вовка, ты мне нравишься", - читал он раз пятьдесят, расхаживая по будке. Развезло его здорово. Хотел идти в кино, но я его не пустил и уложил спать.
А сегодня в будке заседала народная дружина. Ее начальник, оказывается, Гриша Окунев.
Я лежал на койке и притворялся, что сплю.
Ребята славные. И все было хорошо, пока не начали обсуждать, кто же варит брагу. Постановили: выяснить.
Тут я "проснулся" и сказал, что выяснять нечего. И если сами дружинники (а Вовка дружинник, да еще борется за звание ударника коммунистического труда) пьют и молчат, то так дело не пойдет.
Вовка был смущен страшно. Начал оправдываться: дескать, это его старые кореши, и ему неудобно о них говорить, и если бы он им тогда сказал, они бы все равно его не послушали.
Прочел я им маленькую лекцию о том, что все и начинается с так называемых старых "корешей". Но выводы я им не навязывал. Пускай сами думают.
Попал в точку. Разгорелись страсти, и выводы были сделаны правильные.
Но когда все разошлись, я вижу, что Окунев на меня пыхтит и фыркает: зачем, мол, я при всех позорю будку.
- Милый мой, - отвечаю я ему, - Вовка был пьян, и ты об этом знал, но ничего ему не сказал ни вчера, ни сегодня.
- Вовка сам все понял.
- Может, да, а вдруг нет? Он увидит, что ему раз безнаказанно прошло, еще повторит. А потом вам же будут в лицо кидать: "Сами дружинники, боретесь с браговарением, а потихоньку с ними же пьете".
Крупный вышел разговор. Кончилось тем, что Гриша стал меня допрашивать. Дескать, он проницательно замечает, что я все время лезу не в свои дела. Меня еще никуда не выбрали, на прииске я без году неделя, и нет чтобы сидеть в кузнице и не высовываться. Во все я вмешиваюсь, всем интересуюсь. Без меня разберутся. Чего я лезу? Кто я такой?
- Коммунист!
Сказал - и самому неловко стало. Слишком уж красиво получилось. Такими высокими словами надо поменьше кидаться. Но уж очень он меня допек, я не выдержал.
Однако, как ни странно, на Гришу это подействовало: он сразу присмирел. Расстались мы по-хорошему.
Но потом я долго думал. Гриша прав. Заметно, что я слишком уж всем интересуюсь. К тому же моя профессия требует, чтобы я держался как можно незаметнее. Я делаю свое дело. И какого черта я вмешиваюсь во все эти мелочи жизни! Профессия. Да. Но убеждения, но… в общем, сейчас я сам себе буду читать лекцию и говорить высокие слова.
Ничего не могу с собой поделать. Взять хотя бы сегодняшнее утро. Мне никак нельзя было вылезать из той роли, которую я здесь исполняю. И кто меня тянул, и чего я полез? Доиграетесь, Алексей Иванович.
* * *
Из окружной газеты приехала корреспондентка. Валентин ее назвал "мадемуазель". Она уж очень жалко выглядит, шмыгает красным, распухшим носом (видно, на тракторе ее здорово продуло) и морщится в столовой, ковыряя вилкой сушеную картошку и биточки из консервированного мяса.
"Мадемуазель" явилась к нам в будку. Она вошла осторожно, бочком (ожидая, наверное, услышать матерщину), потом изобразила на своем лице улыбку, этакую простоту, и вдохновенно (но все-таки часто пряча нос в платок и весьма смущаясь в эти моменты - по ее убеждению корреспонденту неудобно сморкаться) начала спрашивать:
- Как живете? Как учитесь? Как работа? Как настроение?
Ребята испуганно и благоговейно на нее взирали, мигом прибрали кровати и старались ходить на цыпочках. Они присмирели, вели себя чинно и стали совершенно непохожи на самих себя.
Журналистка строчила в блокнот.
Возможно, я очень несправедлив к этой девушке. Наверно, очень трудно разъезжать по Чукотке, застревая в пути, попадая в бураны, неделями ожидая самолета в избе, называемой аэропортом. Не каждый согласится на это. А тут еще простуда, да задание редактора обязательно привезти "положительный материал", да давно нет писем из Магадана от какого-нибудь Виктора.
Я, наверно, очень несправедлив к этой девушке. Может, потому, что у нее весьма прокисший вид, а может, потому, что я знаю, как она пишет.
Вот перед ней сидит Гриша Окунев, парень с широкими плечами и пронзительными васильковыми глазами. Ему девятнадцать лет, он передовик, ударник, староста лучшей будки, начальник народной дружины. У него удивительно приятная, немного застенчивая улыбка, когда он присаживается на крылечке к знакомому парню. "Ну, как живешь, что думаешь?"
Сегодня утром, когда залило пятый промприбор, он один по пояс в воде вынес мотор от насоса. А ведь это вам не Черное море, это Арктика.
Представляю, как она его расписывает: "Чудо-богатырь", "человек, на которого равняется прииск", "им строить коммунизм" и т. д.
Я могу сказать больше об этом парне. С таким я пойду в разведку.
Гриша скрытен. Он не говорит корреспонденту, что учится на бульдозериста. А я знаю больше. Со временем он окончит и техникум, а может, и институт, если не женится. (А женится он, видимо, скоро. Такие, как Гриша, не обманывают девушек и создают крепкую семью.)
Вот она напишет о нем. "Герой вашего времени". Даже не зная всех его хороших качеств. Но все равно, чем не герой?
Такие, как Гриша, если они рабочие, - мечта любого инженера, а если солдаты - мечта любого лейтенанта. Они не задают лишних вопросов, у них в жизни все ясно, им все просто, и в этом их большая сила.
Может, я завидую таким людям. Может, я бы тоже хотел так же просто и спокойно прожить свою жизнь.
Но для меня он не "герой нашего времени". Именно потому, что для него все просто.
Я не очень люблю людей, для которых все просто. Уж в очень сложное время мы живем. И мне кажется, что эта простота не от силы, а от недостатка кругозора, от отсутствия привычки думать над вещами, казалось бы, далекими, но которые необходимо знать.
Я тоже против интеллигентских самоанализов и раздумий о суете сует. Но мне кажется, что для современного передового рабочего мало волноваться только из-за нехватки материалов и поломки моторов.