Потом, Алексей, как-то вы себя странно ведете. Сначала бедной Ире предлагают отдыхать и ни о чем не думать. Но тут телеграмма: "Приезжай немедленно". Что Ира думает? "Ага, не выдержал, слаб. А слабость я ненавижу. Она переходит в грубость. А я девушка тонкая, беззащитная и грубость не переношу. Отдельный номер, опять же. А по моим глубоко разработанным правилам любовь и близость (настоящая, красивая, на всю жизнь) возможны только через гиацинты (изредка поцелуй - я же все-таки плоть). А тут вдруг он…
Ничего, пускай, голубчик, посидит в Риге. А я ему про Владимирский собор буду писать.
А помнишь ночь, что ты не спал из-за Милы? Это была твоя первая большая любовь. Прошло семь лет.
Это твоя вторая большая любовь.
Милу ты запомнил на всю жизнь. Она первая.
А Иру? Что будет дальше? И будет ли дальше?
Ну, вот на улицах трамваи. Приехали! Утро.
Ничего, Ирка, я еще не сломался.
Сколько я думал о тебе? Может, я всю жизнь мечтал встретить такую, как ты.
И вообще ты знала, как меня убить. Прислала свою гнусную фотографию, она смотрит на меня из-под стекла, и, глядя на нее, я схожу с ума.
Если покинешь меня…
И откуда-то всплыла улыбка и замаячила на лице. Лицо само по себе, улыбка сама по себе.
А по площади идут люди. И все разные, и все не те.
А завтра Ирка будет в Киеве. И будет очень довольна. Сознание того, что где-то ее ждут, - очень приятно.
Вчера вечером официант, безошибочно определив мое состояние, содрал с меня лишних десять рублей. Наживаются.
И опять же дело, по которому я здесь, такая мерзость. Сколько кругом пакости, подлости и грязи.
Спаси нас бог от самих себя. А от остальных мы сами спасаемся.
А над Ригой туман, и самолетов из Москвы не будет".
Комментарии
- Это, - сказала Ира, - когда он был в командировке в Риге. А я писала ему письма. И поехала в Киев. И он не выдержал и прилетел ко мне. И через месяц мы поженились.
- Ну, - сказала подруга, - для Министерства внутренних дел неплохой стиль письма. И потом он тебя безумно любил. А сейчас?
- И сейчас, - сказала Ира.
- Тогда я ничего не понимаю, - сказала подруга, - ну-ка, выкладывай, что у вас произошло? Давай прямо, как баба бабе.
Конспект "выкладывания"
(Когда две женщины начинают говорить, "как баба бабе", подробно изложить это на бумаге не представляется никакой возможности. Поэтому дается сокращенное изложение.)
- В двадцать лет я казалась себе ужасно старой. Я была уверена, что уже много пережила, много перечувствовала, много видела. Рядом со мной учились мои товарищи, у них были свои интересы, увлечения. Но все мне казалось будничным, простым. Я знала, что их волнует, противоречия, которые их разрывают. Люди переставали думать о чем-то высоком. Людей затягивали мелочи. Я боялась, что так неизбежно будет и со мной.
Я уже была избалована интересными людьми (интересными для двадцатилетней Иры), а главное, интересными книгами. Я начинала требовать невозможного. Правда, иногда я себе задавала вопрос - имею ли я право на исключительное? Конечно, я отвечала, что нет. Но это ровным счетом ничего не меняло. Редкие люди были для меня неожиданны. Обычно, поговорив с полчаса и внимательно посмотрев на человека, уже знаешь, что он скажет, чем он живет. Тянуло к более взрослым, но те уже, как правило, вошли в свой будничный ритм и нарушать его, ей-богу, не стоило. Краминов сравнивал это чувство с долгим наблюдением земли с самолета. Сначала интересно, а потом уже знаешь, что будет. Сверху неинтересно. Но это уж мнение Краминова обо мне.
Так вот, все время мешала жить этакая неуспокоенность, постоянная смена желаний, уже исполнившихся - более сильными. Всегда хочется того, чего нет. Бросалась от стихов к театру, от театра к живописи, потом к музыке.
Потом я настолько привыкла изображать веселость (мне даже завидовали и называли "девочкой, которая всегда улыбается"), что не могла заставить себя говорить о том, что меня тревожит. (Кстати, эта черта осталась и сейчас.) Тогда внешне действительно было все хорошо. И какая-то гордость не позволяла выдавать себя. А главное, никто бы моих проблем не разрешил. Просто был бы повод для злословия.
Для меня стало законом во всех случаях жизни рассчитывать только на себя.
В общем, я была уверена, что я себя окружила крепким забором и, как мне в будущем ни был бы близок человек, он через этот забор не пробьется. Он всегда будет видеть меня такой, какой я хочу ему казаться, а не такой, какая я на самом деле.
Но я встретила Краминова. Это как солнечный удар. Все мои стенки полетели к черту. Мы делились друг с другом всеми нашими чувствами и мыслями, даже оттенками мыслей. А он уже тогда был неплохим психологом. Он только что кончил юридический и работал следователем.
Мы жили в маленькой комнатке, которую снимали за четыреста рублей. В этой комнатке, кроме наших бумаг и фотографий, где мы вдвоем, все было чужое, хозяйское. Но как я была счастлива приходить туда. Я старалась задерживаться и приходила, когда он уже был дома. Как он меня ждал! В общем, бабы в этих случаях говорят "на руках носил".
У него была маленькая зарплата, но нам хватало. Мы знали, что будем пробиваться вместе, что будем помогать друг другу и даже хорошо, что нам сейчас трудно и мне приходится отказываться от покупки новой кофточки. Да, от помощи моих родителей Краминов тоже отказался. Итак, мы ждали, что дальше будет легче. Самое большое лет через десять мы пробьемся "в люди", и жизнь пойдет спокойно. Увы, сейчас я все бы отдала за то, чтоб жить так, как тогда с ним жили.
Да, забыла сказать, что очень скоро Краминов перешел работать в управление. Я тогда тоже все больше окуналась в газету и не сразу заметила, что Алексей почти не бывает дома. Он работал страшно. А когда приходил поздно вечером - настолько утомленным, настолько выжатым, - то ему в общем-то было уже не до меня. И ведь работает он не так как все: за ним словно волки гонятся. Никому в голову не придет делать с собой то, что делает он. А ведь Алексею уже около тридцати. Он не мальчишка.
Ну хорошо, а семья? Родилась девочка. Ну, дали нам эту однокомнатную квартиру. Но Женька по ночам орет, Алексей приходит дико усталым. В общем, ты понимаешь, что такое маленький ребенок. Я вся в пеленках, в обеде, причесаться не успеваю. А я же не хочу на себе ставить крест. Мне тоже надо работать. У меня же своя жизнь. Жить только для Краминова? Но ведь вначале мы договаривались помогать друг другу. Куда там!
С Женькой было очень тяжело. Мне предложили в штат. А Краминов говорит, хотя бы до трех лет сама дотяни ребенка.
Искала я домработницу. В Москве их меньше, чем хороших авторов. Весь город вопит с каждой доски объявлений: "Ищу няню". Договаривалась с какими-то старухами, с какими-то молодыми воровками. С работы по два раза бегала кормить Женьку. А ведь и вечера заняты: просмотры, дежурства. Где уж мне до Алексея!
ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА
Рассказ о семейной жизни даже в сокращенном варианте может затянуться еще страниц на сто. Автор жалеет читателей и окончание дает тезисами.
1) Ира на работе добилась яслей. Как она к ним относится:
"Привожу Женьку. Сумрачно взглянули на нее: "Домашний ребенок!" И пошло. Бесконечные карантины. Женька подхватывает одну болезнь за другой. Взяла оттуда девочку".
2) Отношение Иры к матери Краминова:
"Зануда. Встречаться с ней не желаю. И Женьку не отдам". (Автор решительно отказывается анализировать взаимные обиды Иры и ее свекрови.)
3) Как, по мнению Иры, Краминов относится к семье:
"Хороших отцов было миллиард. Это не трудно. А вот хороших работников… Людей много, а Краминов один. У тебя деньги и квартира. Чего еще надо?"
4) Как, по мнению Иры, Краминов относился к ней самой:
"Домработница и женщина на ночь".
5) Как складывается жизнь Иры:
"Естественно, разбита".
6) Причины?
"Краминов хочет, чтобы я жила только для него. А у меня своя жизнь, свои интересы. Для него работа на первом месте, а я и Женька - на десятом. Меня так не устраивает".
7) Вывод:
"Мечтали мы об одном, а получилось другое. У нас разные жизни, разные дороги. И Краминов сам понимает, что он мне ничем не помогает. Я его не устраиваю, он меня не устраивает. Да катись он к своей матери! Так мы и решили. Когда мне потребуется официальный развод - возьму. Кстати, у меня была возможность раз двадцать выйти замуж (от автора: именно двадцать, а не восемнадцать). Но знаешь, милая, чего-то мне этого не хочется".
Что ответила подруга:
- Ну, матушка моя, и правильно делаешь. Не надо разводиться. Ребенок за что должен страдать? Тоже мне, выдумали единство душ. Женьке нужен отец. Ну, разные люди, разные пути в жизни! Ты же знаешь, что я далеко не ханжа. Ну, живут же люди сами по себе, свои интересы, связи. Но у ребенка мать и отец. И кончайте вы трепаться о высоких материях! Посылай лучше мужа в воскресенье днем гулять с девочкой. А с него тоже скоро весь этот романтизм сойдет. Будет сидеть по вечерам дома, жарить блинчики и лапать тебя, если подвернешься под руку. Извини меня, матушка, но так все живут.
ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА
Итак, впервые Ира рассказала о своей семейной жизни. Вряд ли она это сделала для того, чтобы услышать удивительно проницательные замечания подруги.
Значит, для того, чтобы высказаться, поплакаться. И на долю Краминова досталась изрядная порция помоев.
Но если бы подруга, которая поздно вечером после долгого разговора тряслась в автобусе и вздыхала, думая об Ире, если бы подруга вдруг неожиданно вернулась - она бы увидела Иру совсем другой.
Ира, весело напевая, кружила по комнате, преимущественно около зеркала.
Любопытный психологический факт: выплакав свою горькую долю подруге, Ира опустила две маленькие детали.
Совсем незначительные.
Первое: что она очень любит Краминова.
Второе: что вчера ночью он звонил ей из Харькова и сказал, что завтра приезжает и что не может без нее жить.
Часть третья
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗАПИСОК КРАМИНОВА
ГЛАВА I
Мы устали, и нам хотелось есть. В девять часов мы вошли в ресторан "Харьков". В запасе у нас было два часа. Мы молчали, думали о своем и по привычке наблюдали.
Около оркестра трое командировочных громко рассказывали друг другу новейшие анекдоты времен каменного века.
За соседний столик село пять здоровых краснолицых мужчин. По-моему - правление артели инвалидов.
Очень необычно выглядели здесь две пожилые женщины в простых цветастых платьях, в мужских пиджаках. С ними за столиком - лысый могучий мужчина, наверное председатель колхоза. На пиджаке у одной из женщин звездочка Героя. Должно быть, делегаты съезда передовиков животноводства.
На них весьма скептически и победоносно смотрела компания из двух девочек и трех прилизанных мальчиков в парадных черных костюмчиках. Дети харьковских доцентов.
Торжественно проплыла дама с толстым портфелем. Белые носки поверх шерстяных чулок. Уж не из системы ли просвещения?
Два шофера в перепачканных маслом темных гимнастерках. Допились. Один держит пари, что пойдет танцевать в носках. Другой, очевидно более трезвый, отговаривает, но первый снимает сапоги и идет. Переполох среди официанток, но не очень сильный: видимо, и к такому привыкли. Усаживают шофера на место, грозят выгнать. Он весьма смиренно соглашается, но сапоги одевает только наполовину. Ждет, когда официантки отойдут.
Несколько столов направо. Букет командировочных. Каждый сам по себе. Мрачно пьют или читают газету. Скучно.
- Ну, дети мои, я вас огорчу, - сказала молоденькая официантка трем старичкам за крайним столиком.
Милая пара садится за освободившийся стол. Он, по-моему… да, судя по рукам, простой работяга. Из учащихся вечерних школ. И даже не стремится делать вид завсегдатая (любимое занятие новичков). И девушка напугана, но храбрится. Получил получку и решил сделать подарок той, которую любит. Ресторан. Первый раз в жизни. Грязные скатерти, невкусные, стандартные порционные блюда, пара местных стиляг, местные пьяницы выпрашивают у официанток еще бутылку пива. Оркестр, составленный наполовину из глухих профессионалов и подхалтуривающих студентов музвузов, играет старье.
И сюда ты привел свою любовь. Выяснить отношения?
Вот и мужичок к тебе за стол подсаживается Он вам сейчас выяснит.
Надо выручать парня.
Я подзываю мужичка. Лейтенант Скворцов удивлен, но быстро понимает, в чем дело.
Мужичок польщен. Уже нагрузился. Несколько наводящих вопросов, и он нам исповедуется.
Так проходит ужин. Мужичку (семнадцать лет в торговом флоте и теперь механик в РТС) мы очень понравились: внимательно слушали, не перебивали.
- Сразу видно, люди интеллигентные!
Мучительно пытается угадать, кто мы такие.
Анонимные штатские. Заказывает коньяк. (Водки ему уже не дают.) Упрашивает выпить. Ну хоть по рюмочке.
Мы встаем. Скворцов прощается.
- Спасибо. Нет, нельзя, нам еще работать.
Ну вот, последнее он сказал явно по молодости. А впрочем, сейчас это не имеет значения.
В машине нас ждут два человека.
- Товарищ майор, может быть, вам не ехать?
Я могу совершенно спокойно ждать их в кабинете. Но давно уже не был на таких операциях. И потом, люблю все видеть сам. Сажусь рядом с шофером. Маленькие девочки, такие, как Женька, давно уже спят и во сне видят большой мячик.
* * *
И когда сопоставляешь все факты и перед тобой встает вся картина случившегося, - опять же обидно.
Нам дико не повезло. Человек, прошедший войну, бежавший из концлагеря и прекрасно помнящий лицо начальника лагеря, человек - клад для нас (если б сразу догадались обратиться к нему, мы бы, пожалуй, уже пришли к цели), - этот человек в воскресный день садится на старый велосипед с моторчиком - и по шоссе, за город.
Ветерок, прохлада. Обгоняют междугородные автобусы и грузовики, везущие учрежденцев на массовки. На спуске мотор отключается, на подъеме включается. Годы уже не те. У одной рощицы он остановился, посидел на траве, заткнул в петлицу рубашки полевой цветок. Поехал дальше.
Воскресный отдых человека, который мог нам очень помочь.
…Смерть ехала за ним с девяти часов утра. Смерть чинно тормозила на красный свет, сбавляла скорость у пешеходных дорожек, зевала, сплевывала окурки. Смерть остановилась у магазинчика и выпила - нет, даже не пиво, а бутылку фруктовой воды "Лето". Смерть лениво плелась, отфыркиваясь от дымного дыхания перегоняющих ее автобусов. Смерть даже один раз помахала девушкам. Они ехали на учрежденческом грузовике и пели. Потом смерть взглянула на часы. Пора.
Велосипедист шел со скоростью тридцать километров.
Смерть развила семьдесят.
Почему этот случай так меня задел? Ведь мне пришлось очень много видеть. Да, очень жалко хорошего человека. Да, сволочь выдала этим себя. И, как говорится, от нас она не уйдет.
Я впервые подумал о смерти. Когда в меня дважды стреляли, стреляли в упор, я не думал о смерти. Наверно, поэтому и выжил. Но ведь за каждым из нас она ходит.
О смерти нам думать не положено.
Ну, а если быть до конца откровенным?
В эти минуты очень хочешь быть с Иркой и Женькой. Просто прийти к ним и никуда уж не уходить.
Какая это страшная фраза: "Любовь проходит, но остается привязанность, уважение". Как много умных людей ее повторяют.
А мне мало привязанности, уважения. Мне нужна любовь. И когда Энгельс, заглядывая в далекое будущее, говорит, что семьи не будет, - он подразумевает, что будет только семья по любви, а не по обязанности.
Мы с Иркой любим друг друга. Но как сохранить эту любовь? Что делать, чтобы мы не были чужими друг другу? Как нам жить, чтобы не было стычек, недовольства, обиды? Можно быть идеально спокойным и выдержанным. Но ведь все бесследно не проходит. Мелочи, под которыми скрываются какие-то очень серьезные вещи, разъединяют нашу любовь.
Да, но ведь вздохи друг о друге на порядочном расстоянии - а не ерунда ли это, братишки?
И как иногда хочется обыкновенного, домашнего, нам, бывшим и над землей и под землей, и на воде и под водой, привыкшим засыпать в незнакомой комнате под дружное подсвистывание незнакомых людей, нам, привыкшим за пять минут уложить в чемоданчик бритвенный прибор, мыло, полотенце, бумаги, свитер или белую шапку и ехать хоть на край света. Ожидание сутками "северных" самолетов, тряска по грязи, по ухабам в глубинку, номера в гостинице, ночные бодрствования, вечное напряжение. Только тот, кто прошел через это, для кого дорога не романтическая мечта, "голубой экспресс", а вся жизнь бесконечная дорога, - только тот поймет, как хочется иногда обыкновенного: домашней картошки, спокойной ночи.
* * *
Жена крупного работника N. Из тех, кто сидит дома и заставляет свою домработницу читать книгу "О вкусной и здоровой пище". И город для нее скучен, и в магазинах очереди, а в театрах ни одной хорошей постановки. И муж никак не может получить трехкомнатную квартиру, вместо двухкомнатной. В общем, весьма известный тип всем недовольной, заевшейся женщины.
Конечно, это плохо, когда очереди.
Я с ней не спорю.
Через мои руки проходит очень много материалов о зверствах фашистов в период оккупации Харькова.
Очереди в магазинах и документы о войне - две разные вещи.
Но интересно бы дать ей их почитать. Не в целях воспитания. В целях восстановления памяти.