Если бы он мог поделиться своими мыслями с кем-нибудь другим, то ему бы сказали, что это обычная любовная лихорадка, свойственная молодым. Но он лишь бы улыбнулся: неправда! Ровесник его дочери никогда не выдержал бы этого восхищения незнакомым бокалом: схватил бы и выпил, не испытывая ничего, кроме собственного удовольствия.
Нет. Он должен достичь вершины самопознания, нырнуть в те глубины памяти, где он, ребенком, водил пальцем по фарфоровым пропорциям неземного, вылепленного мастером тела и задыхался от совершенства этих пропорций, которых никогда ни у кого не видел. А теперь встретился с земным воплощением того ангела. Разве каждого ждет такое счастье?
То, что она не может не заметить его восхищения – факт. Ведь иначе и быть не могло: они давно знали друг друга!
В другом измерении.
Только тогда он… разбил ее, Фарфоровую Девочку. Теперь ему дан шанс, и она это знает наверняка. Иначе бы не улыбалась ТАКОЙ улыбкой. Она тоже узнала его! И это вовсе не бред, не лихорадка. Так должно было случиться. И так случилось.
Только жаль, что придется немного нарушить привычный ритм жизни. А возможно, и не немного – а совсем, к черту!
На его лице неожиданно засветилась предательская блаженная улыбка. Хорошо, что он это вовремя заметил и низко склонился над тарелкой, пытаясь совладать с этим блаженным выражением лица, почти уткнулся носом в остатки бифштекса и замер, переваривая мысль о том, что жизнь может сделать новый поворот. И вдруг почувствовал на своей склоненной макушке… поцелуй.
Дернулся, как ошпаренный, с удивлением посмотрел на жену. Она стояла за его спиной с поникшим, растерянным выражением лица.
Такое выражение бывает у пойманных на горячем преступников. Роман Иванович не ожидал от жены подобного, особенно теперь, когда его мысли были довольно далеко от этой гостиной. Но этот неожиданный поцелуй заставил его смутиться, будто его поймали на горячем. Какое-то мгновение супруги ошеломленно смотрели друг на друга. Болезненная тягостная пауза прервалась громким кашлем Романа Ивановича.
Вера задвигалась, зазвенела посудой, быстро убрала со стола, метнулась к зеркалу – подкрасила губы и ресницы, к шкафу – бросила на диван несколько платьев. Задумалась над ними.
– Надолго? – спросил Роман Иванович, радуясь, что у жены нашлись свои дела и он может несколько часов полежать на своем диване не раздеваясь и даже не снимая тапочек.
– Нужно идти на собрание – договорились встретиться в неформальной обстановке за чаем у фрау Мерх, пора что-то решать о смене репертуара, – вздохнула Вера. – После смерти жены Мариенгаузер собирается нас покинуть – переезжает к детям в Австралию – его здесь уже ничто не держит. А он всегда исполнял ведущие партии…
– А-а… – протянул Роман.
И вдруг подумал, что если бы (не дай бог!) Веры не стало – что бы он почувствовал? Была ли это настоящая боль?
Неприятная мысль…
Неприятная еще и потому, что в ее трагичности он неожиданно почувствовал легчайший укольчик радости и свободы.
Вера кивнула ему издалека, взяла сумочку – кажется, он раньше такой у нее не видел – и вышла, осторожно прикрыв дверь. На ее безупречно белом фоне тут же нарисовался эфемерный силуэт, отделился от двери, устремился в направлении Романа Ивановича, оплел его невесомыми объятиями.
Роман бросился на свою кровать, уставился в потолок, на котором точно так же засияло отражение той сегодняшней улыбки.
Она все же улыбнулась! И можете резать меня ножом, если это не так!
…Фарфоровую Девочку звали Ленни.
На этот раз она отъехала от автомойки метров на двести – туда, где напротив светилась надпись "Motel", и неожиданно резко затормозила перед входом. Он даже рот разинул. Она никогда не останавливалась! Неужели она сейчас выйдет и он сможет еще раз увидеть ее в полный рост!
Роман Иванович подтянул отвисшую челюсть и нацепил солнцезащитные очки: так будет удобнее наблюдать. И наблюдал, как она сунула две ножки в черных чулках-"сеточках", затем выпорхнула, демонстрируя все остальные – тело бабочки в обрамлении ореола невидимых крыльев. Роман расстегнул "молнию" воротника рабочей куртки – он мешал дышать, но это не помогло.
Девочка тем временем оперлась на дверцу, покопалась в сумочке на длинной серебряной цепочке, достала сигарету, закурила. Душа Романа безукоризненным колечком слетела с ее губ. Было такое впечатление, что она смотрит именно на него! Роман Иванович тряхнул головой, чтобы отогнать наваждение. Не может такого быть! Он застыл в дверях мойки.
Их разделяло расстояние в те двести метров и черные стекла очков Романа.
Потом произошло невероятное.
Докурив, Фарфоровая Девочка подняла руку и согнутым пальцем поманила кого-то к себе – на запястье блеснула и звякнула низка браслетов. Кого-то, кого она видела напротив себя.
Роман обернулся. Площадка была пустой. Он напряг зрение, и лицо девочки приблизилось к нему, как в объективе фотоаппарата. Он четко и ясно увидел ее улыбку, а она снова пошевелила в воздухе тонким пальчиком. Сомнений не было – жест обращен к нему!
Роман вытер руки о тряпку, бросил ее на пульт и, путаясь в собственных ногах, будто их было не две, а сорок две, двинулся вперед, через площадку, чувствуя, что голова наливается кровью, как перед инсультом. Если это ошибка, решил он, дойду до машины, обойду ее и пойду дальше, за угол. Ходить по такой траектории никому не возбраняется!
Пусть думает, что хочет. Могу даже равнодушно, насколько у меня получится, кивнуть ей.
Ему осталось преодолеть не более десяти ужасных шагов, а она уже совершенно четко кивнула ему и, не дожидаясь, когда он подойдет, впорхнула в двери мотеля. Сомнений не оставалось: все ее действия были направлены по отношению к нему.
Роман Иванович вспомнил, как недавно не мог вынырнуть из сна, и подумал, что и сейчас стоило бы проснуться. Но с ужасом и восторгом понял, что все это происходит наяву. Вот и двери мотеля. Они автоматически раздвинулись перед ним. Девочка стояла у стойки администратора, что-то говорила, а увидев его, снова махнула в воздухе рукой, указывая дорогу в конец коридора. И он пошел за ней, как завороженный, ориентируясь на этот жест, как собака.
Все это было необычно. И он мечтал только об одном – пусть этот коридор никогда не закончится, чтобы он видел, как покачивается перед ним эфемерный силуэт бабочки, плотно затянутый в тонкую черную кожу коротких шорт и куртки-"косухи". Лишь раз она обернулась – идет ли он за ней – и исчезла за дверью номера…
Теперь можно было спокойно повернуть назад, побежать, преодолевая боль в сердце и в висках, удрать, растаять в воздухе – она дала ему эту возможность. И выбор оставался за ним. Великолепная, чудесная, романтическая, умная девочка! Почему она выбрала его? Неужели действительно чувствует то же, что и он? Роман замедлил шаг. Вспомнил свое убеждение: путь к мечте – лучше, чем ее осуществление. Не оставить ли все так, как было, как есть? А потом вспоминать об этом случае все сорок два последующих года, которые он собирается прожить здесь?
Остановился перед приоткрытой дверью. Из щелочки повеяло тревогой. Ноги дрожали. Роман сделал несколько шагов вперед, закрыл за собой дверь.
Фарфоровую Девочку звали Ленни…
Об этом он узнал уже потом, когда под его ногами разверзлась, затрещала выжженная пустыня.
Но перед этим он увидел то, что хотел увидеть – с детства, со своих десяти лет: каким образом соединяются фарфоровые части статуэтки. Обнаружил не сразу – глаза долго привыкали к полумраку уютного номера, кровь заливала мозг, в ушах звенело. Когда все это стихло, на кровати проявилось то удлиненное, отшлифованное, без малейшей складочки и морщинки, фарфоровое тело, невыразительные, но и соблазнительные в этой неопределенности глаза, приклеенная и такая же невыразительная улыбка, обращенная внутрь себя – и тем самым еще больше возбуждающая.
Одна ножка девочки была согнута в колене.
Оно светилось, как китайский фонарик. Роман Иванович осторожно присел рядом и, немея от счастья, чуть-чуть прикоснулся губами к этому фонарику. Но теперь не ощутил того удушающего детского стыда, когда проделывал это тридцать лет назад с той статуэткой. Мальчик вырос, статуэтка ожила…
Он сильнее прижался к колену, покрывая его невесомыми прикосновениями.
В голове вертелось только одно слово: "Господи…"
– Это будет стоить триста евро, раша!
Она что-то сказала?
Неужели он слышит ее голос?
Ровный, спокойный голос, без всякой интонации.
Такой, каким и положено говорить фарфоровой кукле.
– Что?
– Триста евро, – повторила она.
На губах загорчил привкус алебастра. Роман выпрямился.
Почувствовал, как трескается и разваливается на куски нежный фарфор – ноги, руки, голова – все с грохотом разлетелось по углам – не собрать. Как и собственную жизнь.
И тогда он разрыдался.
Впервые за тридцать лет – так же, как тогда, когда родители поймали его с поличным – с кусками разбитой куклы в руках.
– Раша глупый и жадный, – сказала Фарфоровая Девочка, собрала свои вещи с пола, быстро оделась и вышла из номера.
Оксана:
"Гуцулка ксеня"
Душа была не на месте!
Вот скажи кому-нибудь так – и станет понятно: человеку не по себе. И начнут успокаивать, мол, ничего страшного, время от времени такое испытывает каждый. Особенно зимой и весной. Надо попить настойку пиона или эхинацеи, валокординчик, больше бывать на свежем воздухе, думать "о хорошем".
Но как объяснить, что даже после таких мер душа не возвращается! А как жить без души, кто подскажет?
Если бы Оксана встретила хотя бы одного человека с такой же проблемой, ей бы стало значительно легче. Они бы подружились, помогли бы друг другу.
Просто поделились бы своими впечатлениями и симптомами, как это делают больные с общим диагнозом.
Оксана обвела бы пальцем вокруг груди, слегка захватив верхнюю часть живота, и сказала бы, что вот тут у нее дыра – большая вакуумная пустота. И ее невозможно залить настойкой! Это неизлечимая болезнь. И чем дольше она тянется, тем становится интереснее для изучения. Если бы только он существовал, такой диагноз – "душа не на месте". Оксана могла бы многое рассказать врачам и, возможно, помогла бы науке. Вот, например, хотя бы такой симптом, который она назвала "включение фонарика".
Это когда внутри пустоты возникает боль. Она не острая, не мешает двигаться и справляться с повседневными делами, но она постепенно разгорается внутри, достигает размеров груди, давит на стенки и, как живое существо, высасывает из сосудов все соки.
Сначала Оксана думала, что у нее проблемы с сердцем.
Проверилась у врача. Сердце в порядке. Потом грешила на желудок, поджелудочную железу, легкие, почки. Пока не пришла к непреложному выводу – этот фонарик боли зажигается в том месте, откуда вылетела душа. Как раз посередине груди, немного захватывая живот.
А потом, понаблюдав за собой, сделала важное открытие: этот фонарик включается ровно в десять часов утра и выжигает организм вплоть до одиннадцати ночи. Затем гаснет. Дает передышку на ночь. А утром все начинается снова. Боль возникает и исчезает внезапно, как будто кто-то внутри щелкает выключателем: "раз" – и болит! Все как по часам – ни минутой раньше, ни минутой позже! – выключатель щелкает второй раз: можно передохнуть, отдышаться.
Увлеченная такой непостижимой периодичностью, Оксана проделала такой эксперимент: подождала, пока стрелка часов покажет полсекунды до десяти и сама себе сказала: "Раз" – "фонарик" включился в тот самый миг, когда стрелка часов выровнялась. Каждое утро Оксана ждала, что "фокус не удастся". Но "фонарик включался"! И долгая, тягучая до дурноты боль заполняла грудь.
Потом она догадалась: все происходит из-за того, что в ней прочно засела память о ТОМ дне – дне побега. Это она включает боль, не отпускает, высасывает из Оксаны все жизненные соки.
Но освободиться от тех воспоминаний Оксана не могла и не хотела. Наоборот, каждую ночь, перед тем, как заснуть, делала такое упражнение: старательно восстанавливала в воображении все детали своего отъезда, пыталась привыкнуть к этим деталям и таким образом сделать их обыденными, обычными "проходными".
Изучая свою странную болезнь, Оксана как-то наткнулась на советы психолога, в которых четко говорилось: чтобы избавиться от каких-то проблем, нужно "измельчить их на крошечные кусочки и проглотить – раз и навсегда". А те люди, которые искусственным образом запрещают себе вспоминать о чем-то неприятном, ставя дамбы и плотины на пути неприятных воспоминаний – только искусственным путем заталкивают их глубже в подсознание. А потом все всплывает на поверхность в самый неподходящий момент. Плотина прорывается страшным и неудержимым наводнением. Поэтому Оксана каждый день перед сном оживляла эту картину…
В воображении четко вырисовывалась ее шестнадцатиэтажка на окраине промышленного городка. Пять часов утра. Под старой, еще бабушкиной, кроватью спрятан уложенный чемодан.
Собирала его, когда дети были в школе, а муж спал, запершись в своей комнате, заваленной пустыми бутылками. Бросала вещи почти без разбора – лишь бы быстрее. Рядом крутилась Маркиза. Зарывалась головой в вещи, тревожно мурлыкала, даже прыгнула внутрь чемодана и наделала в один из углов, удивляясь и, вероятно, по-кошачьи радуясь тому, что хозяйка на это почти не отреагировала.
Каждая клеточка тела вибрировала. Такое впечатление, что эти мизерные частички, из которых соткан организм, разбухали, угрожая взрывом, после которого от нее останется лишь мокрое место.
Несмотря на это, руки делали свое дело: паковали вещи.
Все вопросы она решила для себя давно и ответила на них жестко.
Да, она сбегает.
Да, она оставляет детей.
Да, она – самая последняя тварь.
Да, ее будут осуждать.
Все. Без исключения.
И не найдется человека во всем мире, который бы понял ее.
Разве что тот, который знает, что такое существовать на грани жизни и смерти. Ежедневно, ежеминутно думать о выборе в пользу последней. Но она не может выбрать смерть! Нет у нее на это никакого морального права, потому что есть дети. И она должна бежать, чтобы дать им жизнь.
Сейчас они тихо прозябают в беспросветной нищете. В закопченных, давно не ремонтируемых стенах, с отцом, который не работает третий год, с матерью, которая после частных копеечных уроков иностранного языка в разных концах города замертво падает вечером на кровать и смотрит в потолок, размышляя лишь об одном: хватит ли зарплаты хотя бы до следующей недели.
Еще год-другой и Коля начнет сбегать в подземный переход, где сбиваются в стайки дети таких же неудачников, как его родители, а Оля пойдет по рукам заезжих торговцев бананами. А сама она сойдет с ума от отчаяния и хронической усталости.
Как она решилась на отъезд? Просто: нашла объявление какой-то фирмы, там ей предложили неплохой заработок в Италии, подготовила документы – просто так, ради интереса, получится ли? Получилось. Но немного не так, как она думала: предложили Германию. А когда она стала отказываться, пригрозили, мол, нужно компенсировать затраты фирмы на билеты. Сумма была баснословной…
Угнетало то, что она ничего не могла объяснить детям, а тем более – мужу. Они бы никогда ее не отпустили. Никогда и ни за что.
Нужно было вот так: сжать зубы, проклясть себя и бежать. И чувствовать себя последней тварью – до того момента, пока не сможет сделать первый денежный перевод. Возможно, тогда ее поймут.
Но, божилась Оксана, таких переводов будет много!
Она откажет себе во всем. Абсолютно во всем. Она будет грызть сухари и пить только воду, она будет работать, как вол, но шелест валюты в руках будет звучать для нее самой лучшей симфонией. А она будет спокойна за то, что дети не голодают, что муж возьмется за ум, сможет сделать ремонт, сможет вывозить детей на море и покупать им одежду. И откладывать на обучение. А если они не поймут этого сейчас – это не страшно.
Пусть даже вообще не поймут. Никогда. Главное для нее – это то, что они выучатся, станут людьми, не пойдут ни в переход, ни по рукам.
Именно так она думала, давясь от кома в горле и засовывая уложенный чемодан под кровать.
Такси должно было приехать за ней в пять утра. Надо было продержаться вечер и ночь, ничем не выдать своего ужаса и боли, быть такой, как всегда. Едва она успела спрятать чемодан, как из соседней комнаты, где в последнее время обитал муж, выползая оттуда только для того, чтобы поесть, донеслось:
Гуцулко Ксеню,
Я тобі на трембіті,
Лиш одній в цілім світі
Розкажу про любов!
Оксану чуть не стошнило.
Представила себе, как Сергей сидит на кровати в синих "семейных" трусах и, поглядывая на себя в большое зеркало, стоящее напротив, наигрывает на баяне это танго. И картинно трясет над клавиатурой длинными, давно не мытыми волосами.
Но играет он здорово, так же, как тогда, когда она впервые увидела его на танцплощадке и застыла на месте. И поддалась музыке, словам, юношеской романтике жизни, которая только начиналась и обещала быть прекрасной…
Бежать.
Бежать.
Бежать.
С детьми он почувствует ответственность, возьмется за ум.
Надо в это верить. А если и не возьмется – ее заграничного заработка хватит на всех. Даже если любовь, даже и уважение к этому "первому парню на деревне" давно прошли.
Потом… Потом вернулись из школы дети.
И выдержать это было еще труднее, чем "гуцулку Ксеню".
Она накормила их супом.
Погладила все их вещи.
Разложила все по ящикам.
Вымыла пол.
Повесила новые чистые занавески.
Наготовила обед и ужин на неделю.
Проверила детские дневники, с каждым по очереди села делать домашнее задание, все время сдерживая внутри себя крик. Не крик, а бешеный животный вой, который переполнил не только грудь, но и колом стоял в сердце, легких, почках. Словно кто-то выворачивал ее изнутри, превращая в кровавую биомассу боли, которая лишь снаружи была покрыта кожей и еще сохраняла свою человеческую оболочку.
Ночью она ни на минуту не сомкнула глаз.
Маркиза, которая чувствовала ее настроение, как барометр, всю ночь не сходила с ее груди, и Оксана погружала пальцы в мягкую кошачью шерсть, машинально нервно сжимая и разжимая их, – и, наверное, причиняла котенку боль. Но Маркиза терпеливо сносила эти жестокие ласки и лишь время от времени поднимала на хозяйку свои удивительно синие глаза-звездочки, испытующе заглядывая в лицо. Единственная подружка, которой она могла "поведать печали"…
В четыре часа утра Оксана тихо выскользнула из кровати, быстро натянула джинсы. Здесь же в комнате обулась и надела плащ. Маркиза замяукала, забегала по расстеленной кровати, как сумасшедшая.
Оксана цыкнула на нее.