Так что еще до осознания необходимости в смежных потомках многие из богов, оправдывая себя настойчивыми людскими надеждами, все более смело нахлобучивали на себя определенность пола в земном смысле слова и, несмотря на разочарования, вновь и вновь пытались преодолеть недостаток бестелесности, временами их очень удручавший. Как бы не соглашаясь окончательно смириться с этой удручающей неполноценностью, они пользовались всевозможными ухищрениями и вступали в связи со смертными. Надо сказать, что некоторую роль играло здесь редкое физическое совершенство отдельных представителей человеческого рода обоих полов, уж красоту-то боги способны были оценить вполне. Чудо зачатия, как было уже сказано, не составляло для них тайны, и они производили потомство. Сначала его нельзя было считать чисто человеческим, но продолжающаяся имитация людских брачных связей могла настолько истощить духовную суть, что в третьем-четвертом поколении, после ряда смешанных браков, получалось потомство, уже ничем не отличимое от людей, терявшее даже дар вечной жизни. Да не этот ли процесс перетекания духа в материю и совершался на самом деле в разных формах все это время?
В данном случае никаких сознательных целей боги не преследовали. Они просто бились о непроницаемое для их всемогущества стекло, проникали сквозь него сверхъестественным образом, а по завершении очередной попытки находили себя все там же, позади прозрачной преграды, отделявшей их от запахов и осязаний, о которых они могли только знать. Но вот, наконец, безутешное томление богов обрело хоть какой-то смысл, соединившись с нуждой дать людям проводников в мир гармонии и целесообразности.
Теперь можно было разобраться в скудных результатах этого поприща, на котором немало потрудился и сам Зевс, последней земной возлюбленной которого была Алкмена, родившая Геракла, а первой - дочь Форонея и Теледики, Ниоба. Почему, например, в канонический свод мифов вошла не эта Ниоба, а ее тезка, невестка Олимпийца по другому смешанному браку, которую мы запомнили как символ безутешной скорби, после того как из-за своей гордости она потеряла все многочисленное потомство?
А какую особую истину принесли человечеству сыновья той, первой Ниобеи-избранницы, - Пеласг, ставший всего лишь родоначальником одного из древнейших племен на земле будущей Эллады, и Аргус, тысячеглазый пастух, убитый по велению собственного отца, дальнейшим производительным желаниям которого он невольно препятствовал, и оставивший по себе памятью только изумительной красоты изображения очей в оперении хвоста вздорной и крикливой птицы?
Но даже если оставить богам право на совершенствование мастерства и заглянуть в конец списка, мы увидим там лишь редкого силача, мужа, в целом, симпатичного и совестливого, хотя довольно кровожадного. Способность Геракла просветить человечество относительно высших миров приходится оставить на совести самих этих миров.
Наконец, как быть с утверждением, что у бессмертного хозяина Олимпа имел место последний роман, как у какого-нибудь Гете? Может быть, ему открылась тщетность подобных усилий? Ведь и эти, на поверхности лежащие несуразности, и помпезная пустота многих других небесно-земных романов, и горькая, как правило, судьба избранниц, и полная посредническая беспомощность продукта должны же были навести на мысль о набиравшем силу кризисе и вернуть к вопросу, искусно обойденному богами: кто же это все-таки мог родиться у Фетиды? Что мог означать для мира этот гипотетический ребенок, обещавший превзойти отца - верховного владыку земного и небесного? В мироздании прятались еще какие-то, не осуществившие себя пока силы. Да уж не угадывалось ли во всем этом начало совсем другого процесса, еще более непостижимого и невероятного? Возможно ли, что это было - страшно выговорить! - начало возвращения, сворачивания и отмены всех промежуточных уровней и трансформаций, воссоединение начальной и завершающей точек Воплощения.
Но если так, то гораздо важнее взглянуть не на общее рассеяние и претворение духовной сущности членами многочисленного божьего анклава, примером какового была, скажем, недолгая интрижка богини утренней зари Эос с красавцем Кефалом, а на запоздалые усилия немногих проницательных богов исправить ошибку, удержаться на прибавившей ходу колеснице времен, вожжи которой все чаще переходили в руки человека, если такие попытки и вправду обнаружатся.
Однако по мере развития этого любопытства Артур все настоятельнее испытывал другое желание - как можно быстрее вернуться к собственной истории, требовавшей продолжения и непростительно им оставленной. Велико было искушение загнать в угол богов, решивших уделить людям толику своего духовного естества, обнаруживших в этих полубожественных созданиях собственное отражение и, может быть, догадавшихся, что им самим неизвестны те откровения, которыми, по их мнению, необходимо одарить людской род. Так далеко успели они отойти от первопричины, столь ограниченно деятельную природу приобрели, что к человеку были ближе, чем к Богу.
Тут мысли Артура замедляли ход и воображение устремлялось к Коринфу, выбранному Сизифом для новой жизни, а вернее - к загадочному совместному пути супругов в Коринф, так глубоко изменившему их жизнь, что ее смело можно было называть новой, даже если бы ничего значительного в ней с тех пор не случилось. Его ожидала здесь одна невероятной сложности задача, которую не терпелось разрешить.
Но брак с плеядой вновь напоминал о космическом мезальянсе и о жестокости богов по отношению к ни в чем неповинным, многочисленным жертвам этого провалившегося эксперимента. Хотя судьба избранниц была в общем-то не более тяжкой, чем в их романах с земными мужчинами, и, как в земных романах, иногда вознаграждала особой гордостью материнства. Что было заведомо известно, так это отсутствие надежд на общий очаг, семью. Но ведь такое сплошь и рядом случалось и здесь, на земле. Вопрос, следовательно, заключался в том, хотелось ли женщине стать матерью героя, царя или пророка. Отнюдь не каждый мужчина готов был встать на этот гибельный путь, что же дано нам знать о страданиях матери, наблюдающей за предначертанной зачатием агонией своего чада?
Старались боги не для себя, и расширенные права, которые, как говорят, всегда сопутствуют чрезмерным обязанностям, часто вынуждали их применять насилие - женщины ведь не знали, какая тут идет работа. А те из них, кто слишком усердствовал в любопытстве, желая познакомиться с истинным масштабом события, платили еще более высокую цену. Земная мать Диониса Семела, захотевшая увидеть отца своего будущего ребенка в его подлинном обличье, была сожжена катастрофическим явлением Зевса, который не решился отказать возлюбленной. Убить очередную отраду сердца никак не входило в его планы, пришлось прибегать к особым мерам, чтобы спасти хотя бы еще не родившегося сына. Но по крайней мере в этом случае можно говорить не просто о рождении человека. Сын Семелы, Дионис-человек, был одним из довольно сложных воплощений бога. Две другие его ипостаси - Иакх и Загрей - рождались каждый по-своему, оба целиком за пределами земной видимости, а все трое, возможно, и были той самой попыткой богов преодолеть неуспех утилитарной миссии, которую они так самонадеянно взялись было осуществлять. История Загрея-Диониса-Иакха, наверно, как раз отвечала в какой-то мере на вопрос о нерожденном грозном детище Фетиды.
И снова Артур отчаянно скучал по другой паре, успевшей принять гораздо более материальный облик и неторопливо продвигавшейся тем временем к Истмийскому перешейку без его участия.
Решив наконец избавиться от этого раздвоения, Артур сильно, хотя и без бешеного отчаяния ясновидца из Фракии, прикусил сустав согнутого пальца, отказался от попечения о высших судьбах и без всякого перерыва обратился к своему герою.
6
Трудная задача, в разрешении которой собирался теперь испытать свои силы Артур, касалась особого характера времени. Я упомянул о его неустойчивости в описываемый период в самом начале, при предварительном знакомстве с той эпохой. Но нам с вами легко было говорить об этом, опираясь на мифологическую природу событий, которая позволяет связывать несвязуемое, и ободряюще похлопывать по плечу замешкавшийся разум, отказывающийся, при всем его почтении к метафизике, вообразить вдруг столетнего старика без хорошо знакомых признаков возраста. Цель наша была проще, мы оставались в роли независимых обозревателей, наугад перелистывали древнюю Книгу Бытия, не связанные необходимостью создать нечто цельное, да и вообще что бы то ни было строить, и при первой же возможности, не без облегчения, уступили место более решительной воле нашего повествователя.
Его же положение было совсем иным. Ему приходилось вести рассказ, удерживая в сознании единую судьбу героя. А имея дело с неустойчивостью времени, он обязан был объяснить, каким образом природа этой неопределенности отразилась в жизни Сизифа и тех, кто его окружал. И возникла эта необходимость, как раз когда он готов был приступить к описанию самых плодотворных лет грека, которые несомненно приходились на следующий период его жизни и были связаны с Коринфом.
Все важные события там, включая его двойную кончину, случились, когда Сизиф находился в расцвете сил, и, хотя отличался завидной умудренностью, она еще не была той мудростью опыта, которая медленно, сама по себе спускается на мужчину с годами. А вместе с тем самые разные версии предания неумолимо свидетельствовали о временном неблагополучии.
Называя цель путешествия Сизифа Коринфом, Артур неумышленно опережал события. Город, лежавший напротив Дельф, по ту сторону Истмийского перешейка, назывался тогда Эфира, а Коринф было имя царя, им правившего. Только после его смерти, скорая неизбежность которой из-за преклонного возраста монарха в большой мере определила выбор Сизифом этого места, город был переименован в его честь.
Известно, что Сизиф тоже стал в конце концов царем Коринфа. Но не сразу.
Отдавая дань очарованию поэтической интерпретации мифа Еврипидом, в которой действует совсем другая царская семья, Артур склонен был все же придерживаться первоисточника, свидетельствовавшего о передаче Сизифу власти Медеей, после того как она десять лет правила городом вместе с Язоном. Можно себе представить, что Сизиф был достаточно терпелив, чтобы подождать и пятнадцать, и двадцать лет, но кем же оказался тот, кто опередил его на троне после Коринфа?
Язон, за плечами которого был уже победоносный поход в Колхиду с добычей золотого руна, родился у Эсона, единственного кровного отпрыска Кретея. Это последнее имя резко приближает нас к самой эолийской династии - мы ведь помним Кретея, младшего Сизифова брата, который стал царем Иолка еще до того, как Сизиф обрел самостоятельность. Но это значит, что Язон приходился Сизифу внучатым племянником. Бабушкой же его была Тиро (мы не забыли и этот одинокий сапфир, так нуждавшийся в утешении взрослого дядюшки совсем недавно). И если мы примемся отсчитывать равномерно затянутые на нити времени узелки событий, нам придется признать фактом необъяснимую, колоссальную задержку Сизифа в пути либо его слишком затянувшееся житье в Эфире в качестве частного лица, что позволило его племяннице-подружке окончательно оправиться после всех свалившихся на нее несчастий, выйти замуж за другого своего дядю, родить с ним сына, дождаться, пока у того, в свою очередь, родится ребенок, проводить внука в опасный колхидский поход и пережить его триумфальное возвращение с последовавшими затем кровавыми семейными раздорами, вынудившими Язона искать убежища в Эфире, куда его с Медеей и двумя сыновьями своевременно пригласил со своего смертного одра бездетный, отчаявшийся Коринф.
Но это означало бы, что и Коринфу пришлось дожидаться преемника столь же долго, а так не могло быть, потому что уже в первое свое посещение Дельф, еще до катастрофы с малышкой Тиро, Сизиф узнал мимоходом о критическом возрасте царя Эфиры и отсутствии у него наследника, что вместе с полученным прорицанием позволило ему принять окончательное решение сюда попасть.
Более того, если бы даже оказалось, что боги подарили Коринфу эти лишние десятилетия, у Сизифа к тому времени уже родились сыновья, и было бы куда разумнее передать землю этому, всеми уважаемому отцу семейства, успевшему принести Эфире богатство своими торговыми и аграрными нововведениями и славу - учреждением Истмийских игр, уступавших в своем значении лишь Олимпийским. Умело и мирно перенять власть, конечно же, надлежало ему, а не приглашенной издалека при сомнительных обстоятельствах паре, за которой к тому же тянулась молва о чудовищных преступлениях и вероломстве.
Артуру приходилось тут иметь дело не просто с произвольным характером времени, то замедляющего, то ускоряющего ход, а с каким-то его ребяческим капризом, ибо в одном направлении оно растягивалось, а в другом сжималось.
Но это, пожалуй, все, что я могу сказать по этому поводу, вновь с облегчением предоставляя Артуру выпутываться самому.
* * *
Между тем часом, когда сразу же после негромкой свадьбы Сизиф с Меропой покинули Эолию и в сопровождении раба Трифона и рабыни-служанки, отданной невестке свекровью, отправились к берегам южных морей, и тем днем, когда они сделали последнюю остановку в Фокиде, чтобы познакомить с Меропой Сизифова брата и забрать обещанные Деионом небольшое стадо и кое-какую домашнюю утварь, не случилось как будто ничего особенного, если не придавать чрезмерного значения такой естественной вещи, как познание влюбленными друг друга. Произошло это в дороге, во время остановки на ночлег, когда они вышли за пределы Эолии, и для земли, по которой они ступали, Сизиф не был более сыном царя, а Меропа - безродной бродяжкой. Близость раскрыла им глаза, удовлетворив отчасти горячее желание обоих и показав, сколь многого друг в друге они не знали и сколь необъятным будет это знание. Но такое случается ведь гораздо чаще, чем, скажем, насильственное вступление в родство с богами, и не стоит переоценивать обычное человеческое упоение. А их широко раскрывшиеся глаза тем временем перестали отчетливо видеть некоторые близлежащие предметы.
Во второй раз дорога, уже знакомая Сизифу, показалась длиннее, но какой долгой она была на самом деле, он обнаружил, только входя во двор царского дома в Фокиде навстречу старику, в котором с трудом узнавал брата.
Причины для наступившей затем неподвижности были разными, но обе достаточно внушительными, чтобы уравнять братьев в немоте. Опешили оба.
То, что предстало глазам Сизифа, казалось настолько диким, что и вопрос, вертевшийся у него на языке, был непривычно путаным: что такое стряслось с одним и в то же время миновало другого? Но ответ, как неумело спрятавшийся ребенок, выглядывал из самого вопроса. Это было Время, совершившее над старшим свой обычный труд с ловкостью и быстротой карманного вора, оставив младшему лишь изумляться внезапной пропаже.
Оцепенение, охватившее Деиона, можно было бы сравнить с ужасом человека, столкнувшегося с невероятной отчетливости déjà-vue, первая часть которого, обычно неуловимая, не имеющая определенного места ни в пространстве, ни во времени, сейчас была хорошо известным, недвусмысленно прожитым событием его жизни. Старший брат прекрасно помнил, как младший уже входил однажды в его двор, ведя за руку миловидную синеглазую женщину. Лицо его, правда, не омрачала тогда растерянность, его украшала довольная улыбка. А вместо того, чтобы считать в тишине мучительные мгновения, они обнялись и поспешили в дом, где хлопотавшая над обедом Диомеда тут же увлекла невестку на свою половину, и, едва успел раб освежить ледяной водой натруженные ноги путника, мужчины уже принялись жадно обмениваться новостями.
Несмотря на свои годы, Деион был еще вполне способен проявить прежний жар гостеприимства, но тот, кого он видел перед собой теперь, успел за это время покинуть свет и был оплакан. Спору нет, иногда слухи так искажались многочисленными эстафетами, что могли вовсе не соответствовать действительности. Деион готов был поверить, что загадочная гибель Сизифа - россказни фантазеров и недоброжелателей, если бы брат явился в надлежащем виде, пусть не в славе и дородстве царя, а в рубище изгнанника и скитальца, но не тем же пышущим здоровьем юнцом, которым он был встречен десятилетия назад. И за руку ему следовало держать не ту же стройную красавицу, слегка побледневшую сейчас - видимо от боли, с которой сжимали ее запястье сведенные судорогой пальцы.
Честно отслужившему земной срок Деиону, наверно, могло показаться безобразной шуткой отсутствие естественных перемен в облике брата, но царь Фокиды наслышан был о головокружительных превращениях, возвратах из преисподней, неоправданном долгожительстве и прочих чудесах, случавшихся в мире благодаря участию богов. Ему не приходилось еще встречаться со всем этим с глазу на глаз, но страха в его оторопи было гораздо меньше, чем почтительного недоумения, оттого что неведомое наконец коснулось его и еще неизвестно, чем обернется это прикосновение.
Совсем другие опасения и догадки теснились в голове Сизифа. Но так или иначе оба были достаточно сбиты с толку, чтобы решиться заговорить без обиняков, и предпочли вести неловкую, с избытком вежливости беседу, нисколько не помогавшую сдвинуться с места.
- С любовью и почтением приношу брату приветствия и пожелания благополучия от наших отца и матери Эола и Энареты… - говорил один, еще отказываясь совершать простейшие подсчеты, которые превратили бы в анахронизм его запоздавшую весть.
- Рад видеть тебя здоровым и полным сил, хотя и уставшим от долгого пути, - отвечал другой. - Не менее радостно мне слышать известие о благополучии родителей, - продолжал он уже с некоторым усилием, чувствуя, что, может быть, грешит притворством, подтверждая вслед за братом то, чего, по его убеждению, не должно было быть.
- Взгляни на женщину, которую я взял в жены в Эолии и привел к тебе, чтобы ты вслед за нашими стариками благословил этот брак. Ее зовут Меропа.
- Здравствуй, жена брата моего. Несказанно повезло ему найти такую красавицу, - почти не задумываясь отвечал Деион, и ему казалось, что его густо покрытое морщинами лицо заливает краска, ибо именно эти слова были им уже однажды сказаны, и лучших он не смог бы придумать, а звучавшие повторно, они утрачивали долю искренности, и та, к кому он обращался, должна была это чувствовать. - Мой дом - твой дом, Меропа.
- Благодарю тебя, наш старший брат и покровитель. Наверно, я смогла бы достойно объяснить тебе, что это мне повезло породниться с таким удивительным семейством, если бы голова моя не кружилась от боли, - Меропа едва заметно пошевелила кистью, - моя рука совсем онемела.
Этот пустяк заставил мужчин очнуться, и продолжение встречи прошло сравнительно гладко - старший брат повторял сам себя, не заботясь больше об искренности, младший делал то же самое, не зная, что сам себя повторяет. Меропе же еще предстояло признаться, что она обо всем этом знает или, по крайней мере, думает.