На другой день, после беспокойного сна, Сизиф все еще не разделался с наваждением, хотя теперь торопился стряхнуть его с себя самым доступным ему образом - просто принимая случившееся как данность, не ища сложных объяснений, не сокрушаясь понапрасну о каких-то там улетевших годах. Сколь ни был бы пугающим этот жест богов, он означал лишь предупреждение о гораздо более тяжком испытании, для встречи с которым ему необходимо было сохранить силы. Он смирился с тем, что, пока они добирались до Фокиды, воспаряя к небесам на ночлегах, Время успевало стремительно сдвигаться, увлекая за собой землю, связь с которой они ненадолго теряли. Он припомнил даже две-три подробности путешествия, которым они, целиком поглощенные друг другом, не уделили должного внимания.
Однажды, вылезая утром из шалаша, сделанного на закате Трифоном, он наткнулся на ствол взрослого тополя, заслонявшего целую четверть входа. Пока они завтракали и затем продолжали путь, Сизиф наполовину в шутку распекал раба за такую оплошность, а тот вполне искренне божился, что не было там вчера никакого тополя.
В другой раз они остановились на склоне, спускавшемся в долину с небольшой деревней. Там были видны дымки от жаровен, слышались лай собак и блеяние овец. Трифон хвастался еще, что ему удалось дешево выменять у жителей свежего хлеба, молока и сыра к ужину. Наутро они поспешили дальше, даже не взглянув в сторону селения, но сейчас Сизиф вспоминал, что в какой-то момент его озадачила тишина вокруг. Оглянувшись на долину, он увидел то, что выглядело, как безжизненные останки жилищ, давно покинутых людьми. Ему лень было опять задирать раба, и странный этот вид тут же вылетел у него из головы…
Но довольно. Довольно! Ни к чему было задумываться о том, почему, например, были сохранены временем от износа не только они с Меропой, вероятно, платившие этим за свое блаженство, но и раб с рабыней, которые принадлежали к остальному миру растущих деревьев, вымирающих деревень и угасающих родственников.
Достаточно было вновь посмотреть на Деиона с его женой, чтобы убедиться, что дело сделано. Задуматься следовало о том, что сбереженная молодость не только не давала никаких преимуществ, но лишала смысла само его присутствие здесь. Сизиф и прежде не собирался задерживаться у брата. Сейчас появились новые причины покинуть этот дом, которому он чувствовал себя в тягость. Но, великие боги! Куда же ему идти?
Фокидский царь, которому некуда было спешить, казалось, вполне собой овладел. Конечно, ему не терпелось узнать, как удалось меньшому брату совершить этот круг, вернувшись в ту же точку, где он однажды побывал, собирается ли он совершать это круговращение вновь и что все это должно означать, в том числе и для него, Деиона. Но если он и надеялся что-либо выведать у Сизифа, то действовать собирался с осторожностью, рассчитывая скорее на свою догадливость, чем на прямые расспросы. Легче всего было бы ограничить беседы общими для них подробностями о жизни семьи, ибо что-то из прошедшего за это время могло быть неизвестным Сизифу, а что-то другое остаться неведомым ему самому. Но привет, принесенный Сизифом от покойных родителей, Деиона насторожил. Уж не начинал ли брат этот новый цикл в полном беспамятстве о первой своей попытке? Однако сидели-то они друг перед другом нынешним днем, ели сегодняшние лепешки, пили одно вино. И все это было собрано, смолото, выброжено и выпечено через много лет после кончины Эола с Энаретой. Тут у Деиона начинали путаться мысли, и он отбрасывал их все, продолжая лишь доброжелательно и выжидающе поглядывать на Сизифа, который глаз пока не поднимал.
Вдруг Сизиф принимался с отчаянной настойчивостью рассказывать, как о случившемся вчера, о каких-то событиях сорокалетней давности, как бы не желая признать, что все это известно старику-брату. А тот, вместо того чтобы остановить юнца и предложить ему поберечь силы, терпеливо выслушивал, изредка кивая - в конце концов, все это на самом деле имело место. Правда, очень уж давно. На что он так и не смог себя подвигнуть, это на прежние изъявления чувств, так что, внимая ошеломляющей истории Тиро, например, лишь склонял к плечу седую голову, издавая короткое удивленное мычание. Одновременно Деион старался вспомнить все, что было ему известно о судьбе самого Сизифа в последние десятилетия. Утратил ли брат память или по какой-то причине не хотел об этом говорить, Деион не знал и не видел щели, в которую можно было бы всунуть ногу, чтобы удержать приоткрытой дверь в эту прожитую, но не оставившую следов жизнь.
Среди подробностей, о которые неминуемо споткнулся бы опасливый разговор братьев, рано или поздно должна была всплыть цель Сизифова путешествия. Этого и дожидался царь Фокиды, прикидывая про себя, с какой стороны подойдет Сизиф к такому головоломному предмету. Прежние его намерения были Деиону известны, как известно было и их успешное осуществление, ведь это о смерти своего царя, Сизифа, сообщили ему некогда направлявшиеся в Афины опечаленные, но явно благоденствующие коринфяне. Он и навел в свое время Сизифа на мысль попытать счастья за Истмом, рассказав о безвыходном положении царя Эфиры, доживавшего свои последние дни в лихорадочных поисках наследника, так как боги не дали ему сыновей. Все внешние признаки его нового прибытия указывали на то, что тот в точности повторяет свой путь и в планах его ничего не изменилось, что Сизиф по-прежнему рассчитывает на передачу власти дряхлеющим и бездетным Коринфом ему, молодому сыну эолийского царя. Но если он действительно был ввергнут богами в муку бесконечного повторения собственной жизни, всемогущие могли бы надоумить его, что ничего на земле не происходит дважды без каких бы то ни было перемен. Либо, если они так уж настаивают на своем, пусть бы весь мир возвращали к исходной точке. Непонятно, правда, что хорошего могло бы из этого выйти. Но занимало это богов, нет ли - город давно уже не назывался Эфирой, а царя, давшего ему свое имя, сменили за это время на троне многие, в том числе и некто Сизиф, подобие которого сидело сейчас перед Деионом в виде взъерошенной птицы, не долетевшей до хорошо знакомого, вполне достижимого берега реки, плюхнувшейся в воду и теперь недоуменно таращившейся назад, ища отправную точку полета, предательски отдалившуюся и скрывшуюся из виду. Должен ведь был и Сизиф, если глаза его не потеряли способность видеть, а разум не помутился, понимать, что об осуществлении первоначальной идеи, прежде разумной и, как показало прошлое, выполнимой, следовало забыть. Но зачем же он здесь появился? Почему либо отмалчивается, либо повторяет какие-то древние новости? Почему не хлопнет по плечу, не улыбнется и не скажет: а ведь все это мы уже однажды видели, брат. Только мне боги сохранили молодость - не знаю уж, к добру или к несчастью.
Чего проще, спросить бы его вновь: стало быть, ты решился и держишь теперь путь… Но как назвать город, самим именем своим говорящий, что держать туда путь не надо? А если позволить себе лукавство, назвав его старым именем, Эфирой, не окажешься ли в положении усердствующего глупца, когда брат взглянет на тебя с тревогой и скажет: уж не повредился ли ты умом, Деион? С чего бы это вдруг я отправился в это место за Истмом, которое ты называешь не своим именем? Мои дела там давно завершены.
И Деион молчал.
Те же "зачем" и "почему" - шустрая, неразлучная парочка - в мыслях Сизифа встали порознь, дичась друг друга и озираясь. Они обрели неравенство, в котором трудно было определить, кто больше выгадал. Один вопрос мог похвалиться довольством равновесия и завершенностью, ибо Сизиф знал, почему он пришел в Фокиду. Второй метался и пылал в беспокойстве, поскольку ответить, зачем он сюда явился, сын Эола уже не мог. И зрение его не обманывало, и разум громко оповещал о том, что прямой дороги к царскому трону в Эфире нет.
Сизиф вновь и вновь заставлял себя вернуться к одному из самых главных своих переживаний - к судьбоносному походу в Дельфы, к пророчеству, которое привело его сюда и вдруг выдохлось, утратило связь с его судьбой.
Он ни с кем не обсуждал полученный оракул совсем не потому, что хотел удержать его при себе. Удостоившимся свидания с пифией было чем гордиться. Не так легко подгадать свой приход в Дельфы к нужному времени, наступающему лишь девять раз в году, но, оказавшись среди множества просителей, надо было еще убедить жрецов в неотложности своей нужды. В конце концов, родину его не постигла проказа, она не погибала от наводнения и не была опустошаема войной. Добившись своего, выслушав бормотание безумной девы, а вслед за тем туманное, ритмичное пояснение толкователей, избранник ощущал себя причастившимся тайны и просветленным. Таким он виделся и всем окружающим, и скрывать, что именно получил он в качестве наставления, было бы так же нелепо, как, выиграв Олимпийские состязания, отказаться от звания победителя и награды. Но слов назидания, которые Сизиф с легкостью запомнил, он и не скрывал, отказываясь лишь отвечать на неминуемый следующий вопрос: что же, по его мнению, означает оракул? Сначала смысл его оставался темным и для него самого, а когда в нем проглянула относительная ясность, это трудно было бы объяснить даже Меропе, способной, казалось, читать самые путаные его мысли.
Соком налившийся плод сам собою в ладонь закатился.
Нежная мякоть сладка, но семени в нем не найдешь.
Таким плодом, вероятно, была Эолия, падавшая ему в руки. В этом случае предостережение указывало на справедливость тягостного нежелания Сизифа вкушать от этого плода. А Меропа, например, заставила его испытать отчаяние, совершить немалое внутреннее усилие, чтобы собой завладеть. Но тогда весь совет сводился к простейшей житейской мудрости: без труда, мол… К лицу ли богу отделываться таким пустяком? О том, что в словах этих спрятано гораздо более важное руководство, говорило незнакомое прежде волнение, испытанное Сизифом у дымившейся расщелины, над которой восседала пифия. Оно не прошло ни на следующий день, ни через два дня, и, повторяя в уме эти две строки, примеряя их так и сяк к своей, отнюдь не переполненной событиями жизни, Сизиф догадался, на что они намекали. Бог, кажется, советовал ему, во избежание неудач в любом начинании, ставить себе цель чуть дальше, чем это предполагалось после всестороннего обдумывания, сколь ни казалась бы эта отодвинутая цель непонятной или превосходящей его возможности.
Сейчас ему становилось все яснее, что еще в тот раз следовало обеими руками вцепиться в совет брата, не завершать свое путешествие в Дельфах, пройти еще немного, пересечь Истм и явиться в пелопонесскую Эфиру. А до того - преодолеть нерешительность и, не опасаясь гнева родителей, получить ответ Меропы. Появись они в Эфире еще тогда, Коринф счел бы благословением своевременное появление отпрыска благородной эолийской династии с молодой женой.
Но в те тревожные и радостные дни он считал, что пророчество предлагало лишь руководство на будущее. Теперь оракул демонстрировал всю свою непререкаемую волю. Речь шла о судьбе человека, предписанной ему еще в утробе матери, и это было его заботой - узнать о ней как можно раньше, с помощью ли прорицания или собственной проницательности.
* * *
К вечеру третьего дня братья сидели во внутреннем дворе у выложенной камнем, густо засыпанной песком площадки, на которой взрослые сыновья Деиона упражнялись в кулачном бою. Особенно выделялся среди них Кефал, сохранявший в целости свое красивое лицо, тогда как его соперникам приходилось уже вытирать кровь из разбитой губы или носа.
- Много чего я повидал, - говорил довольный отец, позабыв на время самые последние, еще неразгаданные события своей жизни, - и, поверь мне на слово, ничто, даже власть над целым городом, не сравнится с этим чувством. Для тебя вот они только юные мужи, каких полно и в Фокиде, и во всех других местах. Да я и сам иногда злюсь на них из-за какой-нибудь досадной промашки, как на чужих. Пожалуй, даже больше злюсь, чем на соседского оболтуса. Но как подумаешь, что был такой день, когда их не существовало на свете, а жили лишь мы с Диомедой, и вдруг ниоткуда появились эти вопившие, забрызганные - вот как сейчас - кровью стервецы. И пока ты изо дня в день поспеваешь за делами, они тянутся и тянутся вверх и раздаются в плечах, и погляди на них - мне кажется, мы не были такими складными и сильными, но откуда же, как не от нас, они все это приобрели? Право, лучше совсем не иметь потомства, чем лишиться этого зрелища на склоне лет, не увидеть, как уверенно топчут землю твои взрослые сыновья. Болит у меня сердце за Афаманта. Помнишь, каким он был? Лучшего отца себе не пожелаешь…
- Ты говоришь о нашем старшем, о том, кто первым покинул дом и стал править в Орхомене. Но разве не родила ему Нефела дочь и сына?
- Скажу лишь, что всем этим он был одарен по праву. Да были у него и другие дети, но ни одного из них не пришлось ему увидеть подросшим.
- Что ты говоришь, Деион! Что случилось с нашим Афамантом?
- Я думал, ты знаешь об этом, как и о прискорбной кончине Салмонея.
- Нет в живых Салмонея? - вскрикнул Сизиф, будто почувствовав толчок в грудь.
- Жаль, что это мне приходится оповещать тебя о таких вещах. Но, похоже, из эолидов только мы с тобой остались в живых. Нам и полагается припомнить братьев сердечным словом. С кого же начнем?
Мысли Деиона ушли далеко. Перебирая в памяти братьев, он должен был назвать и Кретея, и его жену Тиро, о которой с таким жаром рассказывал ему Сизиф. Вчера она была для Сизифа несчастной, запутавшейся девчонкой, теперь предстояло изобразить все, как есть, и описывать старуху, похоронившую мужа и в отчаянии наблюдавшую за кровопролитной войной своих сыновей и внуков. "Мне, конечно, не под силу задержать чью-либо молодость, - думал фокидский царь, - но вот придется в одну недолгую беседу уместить жизнь нескольких поколений, что я, пожалуй, сумею. А ведь это почти одно и то же". Деион даже слегка приосанился, но рассказ о Кретее все же отложил, начав с самого, как ему думалось, безопасного.
- Ты как будто называл тот край, куда собирался Салмоней вести свое воинство? Звучит он и вправду похоже на Афамантов Орхомен. Не знаю, есть ли такой город и сколько мест они обошли, но окончил он свои дни здесь неподалеку, в пелопонесской Элиде. Рассказывают, что город он заложил - нигде, на пустом месте. Ничего не слыхал я и о его советчике, беспалом фракийце. Видно, сгинул где-то по дороге, а то удержал бы, наверно, Салмонея от новых чудачеств. По-свойски, говоришь, с богами обращался фракиец? Уж не ему ли решил наш Салмоней уподобиться без всякого права и без надлежащей сноровки? Терпения его хватило, только чтобы построили его спутники жилье, вспахали землю на быках, что купили по пути, и посеяли первый урожай. Подумывали уж послать кого-то из своих в Эолию за семьями, но тут Салмоней сорвался. Первым делом пошел по дворам собирать сосуды и прочую медную утварь, которой они едва успели обзавестись. Люди, хоть и роптали уже потихоньку, но слушались его, уж больно далеко от дома забрались, а другого царя у них не было. Может, и на чудо какое надеялись, жизнь-то у них пока не очень веселая получалась. И стал Салмоней разъезжать по окрестным дорогам на своей колеснице, привязав к ней сзади всю эту дребедень. Если поразмыслить, то ничего дурного он не затевал. Сушь в то лето стояла, побаивались, что хлеб сгорит. Ты слыхал, наверно, как в иных местах дождь у небес выманивают. Вот он, я думаю, и понадеялся, что на шум и звон свой ответ получит. Да свои же люди его и сглазили. После первого ливня кто-то не удержался, выпустил дерзкое слово, что зачем, мол, нам небеса, раз у нас свой громодел есть. Теперь он уже и по ночам спать никому не давал. Стали ему всякие восторги выказывать, живность носить - он и от этого не отказывался. Дальше - больше, начал в самую темень горящие головни подбрасывать. Не очень высоко получалось, так и тут помощник нашелся, придумал метальное орудие. И вот расставят ему вдоль дороги эти доски на подпорках: с одного конца, что вверх задран, веревка висит, на другой, что в землю упирается, положат горящую головню. Погромыхает Салмоней в коляске своей, подкатит к такой доске и за веревку дергает - головню и подкидывает, теперь уж повыше. Я вижу, ты улыбаешься. Готов и я с тобой заодно, а ведь знаю, что совсем не смехом дело кончилось. Но таким уж баламутом, как видно, и запомним его. Может, самих богов своими затеями развеселить надеялся.
То ли особенно удачно он в тот раз проехался, то ли случайно подгадал, но разыгрались небеса не на шутку, сам Олимпиец в раж вошел, решил наказать самозванца. Было ли за что это взрослое дитя наказывать, нет ли, а бил сверкающими копьями своими в землю всю ночь без устали и сжег Салмонею дотла. Брату же нашему особую честь оказал. Рассказывают, что никто такого не видел ни до, ни после. Выбрал Зевс из своих орудий как бы раскаленный шар вроде цепа, которым мы зерно вымолачиваем, и шар этот светящийся за Салмонеевой коляской гонялся, пока не настиг. Такой удар раздался, что покрыл все прежние громы, осталась от того места одна яма, где нечего было хоронить. Двое или трое из всех его спутников только и спаслись и рассказали людям, как все случилось. Да и эти недолго прожили, болезнь их скрутила - ни еда, ни питье впрок не шли, высохли в одночасье, до Эолии ни один не добрался и родню не увидал.
- Я знал, что добром не кончится, когда смотрел на них там, с этим бесноватым у костра, - проговорил Сизиф. - Но их не остановить было. Хотя… не так уж я и старался.
- Когда это Салмоней давал себя остановить? Негоже так о брате говорить, да ведь и любил же я его, а был на нем этот знак, никчемным Салмоней оказался.
- Что поделаешь. Хорошо хоть, не мучался, смерть быстрой была.
- Моргнуть не успели - и ничего от человека не осталось.
- А что ты об Афаманте говорил? Давай уж осушим и эту чашу.
- С Афамантом совсем другое дело вышло, и терпеть ему дольше пришлось.
Сыновья Деиона закончили свои потасовки и все вчетвером, потные и довольные, уселись на камни подле отца и дяди, слушая одну из семейных притч, прибавляя мудрости к своим совершенствам.