- Ты ведь хотел бы, чтобы я почистился с дороги и не выглядел таким оборванцем, когда предстану перед твоими домашними. Но дай мне сначала взглянуть на твоего старшего сына. Ему это будет на пользу.
Не поняв, о чем он толкует, еще не решив, как поступить, Сизиф вошел во двор и увидел своего подпаска, державшего на руках крупного годовалого ягненка. Рядом с ним стоял знакомый жрец из храма Афины, и оба наблюдали, как Меропа с рабыней укладывали в мешки фрукты, связки лука, сосуды с медом и маслом, чтобы погрузить все это на осла. Увидев мужа, Меропа сразу пошла к нему навстречу. Лицо ее было бледным и испуганным.
- Прости меня. Я недоглядела за нашим сыном. Он упал с дерева и повредил ногу. Этот добрый священнослужитель согласился прийти осмотреть его, а теперь готов собственноручно принести жертвы Афине и просить богиню о помощи.
Он бросился в дом, но был тут же остановлен восклицанием фракийца:
- Сизиф! Вспомни, что я сказал. Возьми меня с собой. Ты обрадуешь мальчика, но не принесешь ему облегчения.
Сизиф вернулся.
- Не терзай себя. Кто же возьмется углядеть за таким пострелом. Будем надеяться, что он не нанес себе увечья. Я думаю, можно позволить этому человеку войти в дом. Я знаю его давно, и, если ты не против, пусть он посмотрит на Главка.
Затем он обратился к жрецу:
- Благодарю тебя, Хрисаор, за сострадание и помощь в нашей беде. Не осуждай меня, если обращаюсь за помощью и к другим. Это - лекарь, я знаю его еще по Фессалии. А в такой вид его привела только дальняя дорога.
Жрец, сохраняя выражение суровой невозмутимости, склонил голову.
Они поспешили в дом. Наверху, в женской половине, Главк лежал на боку, с закрытыми глазами, дыхание его сопровождалось негромким стоном. Нога была неестественно вывернута, и положение, в котором он замер, оставалось, как видно, единственно возможным, чтобы боль не лишила его сознания.
- Малыш… - пробормотал Сизиф и сделал еще один шаг к лежанке. Мальчик не отозвался, даже не открыл глаз.
- Ты ведь не собираешься трогать его, правда? - сказал фракиец, ставя к стене посох и снимая с плеча пустую котомку.
- Он рад тебе, только у него нет сил это показать. Пойди распорядись, чтобы сварили гусиную похлебку, да предупреди, чтобы, выпотрошив птицу, оставили в горшке сердце и печень. А мать пусть побудет здесь.
- Ты не собираешься…
- Нет-нет. Не такое это трудное дело, чтобы тревожить богов. Справимся без ворожбы, как справедливо решил ты сам.
Сизиф не доверил повару приготовление супа, только приказал забить птицу, и все время прислушивался, ожидая, что раздастся крик ребенка, которому фракиец, судя по всему, собирался вправить сустав. Его удивило, что тот оставил при себе Меропу, которой тоже нелегко будет наблюдать, как сын страдает от боли.
Но он не услышал ни звука. А через полчаса разрумянившийся мальчик с блестящими глазами, полусидя в подушках, рассказывал матери с отцом и гостю, как его обманула белка, которую он чуть было не поймал, загнав на самую верхушку вяза. На все уговоры поесть он только отмахивался.
- Гилларион считает, что тебе нужен суп, - настаивал отец.
- Ты ничего не говорил мне о супе, - живо повернулся к гостю Главк.
- Со слезами будешь просить - не получишь, - отвечал фракиец.
- Зачем же я его варил?
- В последний раз я ел настоящую гусиную похлебку много лет назад в Фессалии. Вот и подумал, что тут, в доме бывших фессалийцев, мне, наверно, удастся вновь отведать излюбленное блюдо. Но хоть дело это не менее срочное, теперь я все-таки должен умыться и выбить из себя пыль.
Сизиф отвел его в баню. Меропа тем временем выбирала гостю чистый хитон и крепкие сандалии из мужниных запасов. Возвращаясь в дом, Сизиф вновь увидел юношу-подпаска, который зорко следил за ним из дальнего угла двора, готовый подбежать по первому зову.
- Ты все еще здесь? Разве тебя не накормили?
- Я сыт, господин. Я жду, когда ты позволишь передать тебе слово от старшего пастуха.
- Ты давно мог бы передать его Трифону и вернуться к работе.
- Евмелий сказал, чтобы я говорил только с тобой.
- Говори.
- Вновь стал пропадать скот, хозяин. Неделю назад мы недосчитались дюжины овец, а сегодня ночью кто-то увел три десятка. Евмелий не хочет, чтобы ты подумал, будто мы боимся смотреть тебе в глаза, ибо чувствуем свою вину. Потому он запретил мне рассказывать о пропаже кому-либо, кроме тебя.
- Чья же, по его мнению, это вина?
- Мы не знаем, хозяин. Могу лишь сказать - овцы не терялись, и это не волки.
- Об этом я догадался. Волки не таскают овец десятками.
- Правда. И мы бы услышали собак.
- Значит, вины за собой Евмелий не знает. А посмотреть мне в глаза послал все-таки тебя?
- Он собирался сам, но тут прибежал раб, сказал, что госпожа требует ягненка, даже не стал дожидаться, пока мы выберем лучшего, так торопился. Тогда Евмелий послал меня, бегать ему уже тяжело. Позволь мне сказать еще два слова… Не сердись на Евмелия, он хороший пастух, даром что стар. Всему меня научил, заменил мне отца. А овцы как сквозь землю провалились, точно, как год назад, когда пропали козы.
- Далеко вы ушли со стоянкой?
- Мы переместились к Нимее, что по пути к Микенам, но если ты меня сейчас отпустишь, я вернусь туда еще засветло.
- Разыщи Трифона. Скажи, чтобы он взял у кузнеца нож для зачистки копыт, - сказал Сизиф, покидая подпаска. - Жди меня здесь, мы пойдем вместе.
Поднявшись снова взглянуть на сына, он нашел его спокойно спящим. Меропа сидела рядом, следя, чтобы мальчик не повернулся во сне. Сизиф спросил ее шепотом, что же сделал фракиец, и жена рассказала, что тот сначала говорил с Главком, рассказывая какую-то сказку о летающих змеях, пока мальчик не открыл глаза. Потом, не прерывая речи, он коснулся своей уродливой рукой его головы, и мальчик перестал стонать, а еще через минуту спал так глубоко, что не слышно было его дыхания. Тогда Гилларион попросил Меропу отвернуться, объяснив, что поставит ногу на место и что зрелище это не для женских глаз, но утверждал при этом, что малыш ничего не почувствует. Наконец он снова позвал мать. Вдвоем они туго запеленали обе ровно протянутые ноги Главка в длинное покрывало, катая по лежанке безжизненное тело. Потом Меропа держала бедра сына, а гость, прижимая к постели плечи ребенка, разбудил его завершением своей сказки. Проснувшись окончательно, Главк так сильно вздрогнул, что, наверно, скатился бы на пол, если бы не их руки. Но он был спокоен, весел и явно не испытывал боли, может быть, даже не помнил о ней.
Меропе, в свою очередь, не терпелось узнать, кого же это привел в дом супруг, но Сизиф пообещал все ей рассказать, когда вернется через день, объяснив, что ему нужно пойти к стаду, и он хочет добраться туда до наступления ночи. При этом он просил жену никому ничего не говорить, а если кто будет особенно настойчив в расспросах, отвечать, что он ушел в Лехей договориться с хозяином галеры о грузе шерсти.
Следовало поспешить, чтобы их не застала в пути ночь, но тут во двор вошел еще один неожиданный посетитель.
Среди знатных жителей Коринфа Автолик выделялся хвастовством и непомерной длиной своего тела. Когда Сизиф прибыл в город, еще не успели отшуметь похвальбы Автолика, незадолго до того вернувшегося домой после длительного отсутствия разбогатевшим и, на зависть соседям, сразу утроившего свое стадо. Хозяйственная удача сопровождалась и более доблестными заслугами Автолика, который, по его словам, принимал участие в походе аргонавтов, откуда привез множество дорогих сувениров, доставшихся спутникам Язона в разнообразных столкновениях с местными народами по пути в Колхиду и по дороге домой.
Героизм участников этого позднейшего крупного события в истории Эллады был почитаем всеми. В случае же Автолика причастность к походу была еще и существенным подтверждением его высокого родства. Он давно уже без всякого смущения именовал себя сыном Гермеса, а поскольку среди спутников Язона, исчисляемых по разным сведениям то пятью, то шестью десятками, было много царей и божественных потомков, там ему и было место.
Непредвиденное появление в Эфире самого Язона должно было, судя по всему, многократно упрочить положение его бывшего соратника, так что весть о новом царе вновь оживила толки о невероятных удачах городской знаменитости, сыпавшихся на Автолика одна за другой. Но виновник шумихи удивил всех еще более, проявив качество, которого от него не ожидали. Он заметно сократил свои описания славного похода, даже изредка удерживал соседей от восхваления своих достоинств, как если бы ему показалось наконец, что боги чрезмерно к нему благосклонны и что это уж как-то слишком. Новый облик героя, смущенно принимающего восхищение окружающих, не забывая напомнить о том, как их все-таки много было на "Арго", и о преобладающих заслугах главного аргонавта, еще больше расположили эфирян к несомненному фавориту царского дома.
Сизиф, как вновь прибывший, не успел еще прибавить свой голос к общему хору, и с ним Автолику нечего было расшаркиваться. Однако он поспешил представиться в самые первые дни, когда каменщики заканчивали их дом, сразу обрушившись на супругов с советами, предложениями дружбы и помощи в знакомстве с новым местом и его жителями, о каждом из которых ему все было известно, как он утверждал. Ничего толкового он, в сущности, не посоветовал, но был очень шумен, назойлив, долго убеждал, например, Сизифа, что зал внизу мог бы быть и пошире - это при возведенных уже стенах. Сизиф быстро догадался, что вступать с ним в спор бесполезно, и с тех пор каждый раз только дожидался, когда назидательный пыл долговязого соседа угаснет и он вспомнит о каких-нибудь других своих делах.
Напомнить о себе новому царю Автолик, напротив, не спешил. Язон тоже никак не проявлял желания заключить боевого друга в объятия. Охолаживая горожан, подталкивавших его возобновить многообещающее знакомство, Автолик рассудительно поучал их, что у царя без того много забот, что не к лицу ему лезть со своими личными интересами в ущерб городу, что всему свое время. Он даже поделился с некоторыми из них размышлениями о том, не следует ли ему вновь отлучиться из города и вернуться, когда царь окончательно освоится. Уехать он не уехал, но довольно долго избегал встречи с царствующими супругами.
Мало-помалу увлеченные обсуждения колхидской эпопеи начали остывать. У всех были свои дела, город изменил имя, они привыкали и себя именовать по-другому, и, не подогреваемые вездесущим, громогласным присутствием своего доблестного земляка, коринфяне утратили интерес к истории золотого руна, к участию в ней Автолика и к его предполагаемой близости к царскому дому.
Тут он, кажется, все же переборщил. Совсем оставаться в тени не входило в его задачу и уж никак не соответствовало ни фанфаронскому естеству, ни полубожественному происхождению. Когда же до его слуха было доведено, что царь недоумевает, отчего один из аргонавтов сторонится своего бывшего предводителя - кто-то все-таки намекнул, видимо, Язону о существовании тут под боком легендарной личности, - Автолик отправился во дворец.
Впоследствии он воздерживался от описания встречи, лишь видом своим, уверенным и удовлетворенным, всячески подчеркивал, что все, мол, в порядке. Но кое-какие сведения, просочившиеся из дворца, свидетельствовали, что имело место определенное недоразумение.
Никто не стал бы называть Автолика в лицо самозванцем, однако поговаривали люди, что Язон его не узнал. Царь повел себя дипломатично - в конце концов, он сам не помнил точно, сколько героев участвовало в походе. Кто-то сошел с пути, не добравшись до Колхиды, как Геракл, кто-то присоединился к ним уже в дороге, как сыновья Фрикса, так что конечное число тех, кто так или иначе побывал на палубе "Арго", могло перевалить и за сотню. Но жарких объятий с похлопыванием по спине и взаимными воспоминаниями не случилось. Медея же, открыто не разоблачая вежливую сдержанность супруга, прониклась к выскочке презрением. Даже общепризнанное происхождение Автолика, которое, по ее мнению, надо было бы, в общем-то, еще доказать, лишь утвердило высокомерное отношение к нему Медеи. "А кто такой Гермес? - говорила она тем, кто не решался пока списать со счетов лже-аргонавта. - Мальчишка на посылках? Хотя бы и у богов. Мой дед, Гелиос, по крайней мере, ни у кого поручений не принимает".
Все это, покипев в слухах, выварилось в новую кличку, которой, усмехаясь, обменивались за спиной Автолика горожане, называя его "почетным аргонавтом".
Но Медея пошла еще дальше, предложив иное толкование имени Автолика. Оно привычно связывалось для всех с образом волка - не какого-то одного живого хищника, а с идеей сильного, опасного зверя, с самой волчьей сутью, воплотившейся в имени "сам-волк". Медея была чужеземкой, и пеласгийское наречие звучало для нее более остро. Она расслышала, что в имени Автолика его вторая половина может с равным успехом означать и волка, и свет. А поскольку ничто в облике и поведении гаера на свет не намекало, колхидская царевна посоветовала воспринимать имя как печать бесстыдного самозванства, с восточной хитростью удовлетворив любопытство коринфян, почуявших возможность расшатать пьедестал местного героя, бестактность которого они соглашались терпеть только в свете его безукоризненного послужного списка.
Всерьез никто этого не принял, но шутка прижилась, и эта ничтожная мушка в меду общественного мнения тоже раздражала горожанина, желавшего по-прежнему оставаться на виду. Но настоящая трещина пролегла между ним и Сизифом во время торжеств, которыми открывались первые Истмийские игры. Сизиф, признанный их устроитель, был задарен царской милостью и определенно становился знаменитостью номер один. Как же было Автолику не скрипеть зубами.
Но это он делал втайне от других, а открыто, нисколько не меняя своей повадки бесцеремонного простака, начал задирать Сизифа при каждом удобном случае. Оба были почтенными отцами семейств, никто не ожидал, что они опустятся до кулачной потасовки, как молодые петухи. Более того, первая же попытка такого рода с чьей бы то ни было стороны как раз стала бы свидетельством поражения. Целью Автолика было унизить соперника, одурачить его, продемонстрировав городу неловкость всеобщего любимца.
Как только все поняли, что происходит и поединок между двумя видными горожанами стал чем-то вроде местной достопримечательности, Автолик принялся как можно чаще рассказывать - за спиной Сизифа, разумеется, - что, хоть страсти и накаляются, того и гляди дело дойдет до драки, он, Автолик, никогда не позволит себе сразиться с фессалийцем. Это было бы с его стороны нечестным и, скорее всего, фатальным поступком, ибо среди прочих тайных знаний, которыми снабдил его в свое время отец - а что отцом его был вечно юный бог Гермес, все, конечно, помнили, - было искусство боя, созданное одним замысловатым тибетским народцем и позволяющее легко лишить человека жизни голыми руками, вырвав его сердце. Обладая таким неодолимым преимуществом перед любым смертным за пределами далекой горной страны на востоке, он счел бы себя не вправе воспользоваться им против во всех отношениях достойного, но обреченного на поражение соседа. Такой высокой пробы было благородство Автолика.
Сизифу крючковатые шутки в его адрес казались смехотворными, а в этом последнем признании хитроумного пустозвона, старавшегося задеть его мужское достоинство, он угадал попытку Автолика на всякий случай избавить себя от маловероятного, но все же возможного столкновения.
Но вскоре у него стал исчезать скот, и это было уже не шуткой. Убедившись, что пастухи надежны и что в округе не появилась крупная волчья стая, Сизиф пришел к единственно возможному выводу: это была кража.
Веселой проделкой воровство скота могло считаться у богов. Люди были настроены иначе, попавшегося вора вполне уместно было и жизни лишить. Соответственно, большим преступлением считалось огульное обвинение в воровстве. Поэтому самую первую догадку Сизиф решительно отбросил, сочтя, что богатый Автолик, при всей его вздорности, вряд ли решился бы так рисковать.
Тот же сам лез на рожон, расписывая направо и налево, в том числе и самому Сизифу, каким внезапно плодовитым стало его стадо и как вовремя, потому что на Сикионском базаре цены на овечью шерсть начали расти. Тут как раз и крылась причина его наглой запальчивости. Дело было в том, что пропадали у Сизифа козы, а у Автолика увеличивалось поголовье овец.
Ходило, правда, в народе еще одно поверье, опять-таки связанное с магическими способностями Гермесова отпрыска. Было как будто у него в запасе умение преображать облик скота, так что безрогий становился рогатым, черный - белым, курчавый - длинношерстным. Тут уж не приходилось сомневаться, кто мог научить его такой подлости. Люди хорошо знали жития своих богов, а одним из младенческих подвигов Гермеса была кража целого стада у великого Аполлона, сопровождавшаяся всякими ухищрениями вроде переворачивания коровьих копыт задом наперед, чтобы сбить хозяина стад со следа. И все же для серьезных обвинений необходимо было поймать наглеца за руку.
Одним словом, так сложились отношения двух знатных коринфян, что каждая неудача Сизифа тут же, как ветер перышко, приносила Автолика, с его громкими ядовитыми соболезнованиями, а каждое достижение удобряло почву для новых происков неуемного соседа.
- Сизиф! Собрат мой бедный, какое горе! - закричал он, едва увидев хозяина дома.
- Ничего, Автолик. Благодарение богам, все обошлось. Спасибо тебе за заботу.
- Что же, выходит, мальчишка легко отделался?
- Жив и здоров, хоть и натерпелся страху, как и все мы. А как поживает твое счастливое семейство?
- Отлично! Превосходно! Скоро выдаю дочь за благородного Лаэрта. Вот уж когда мы с тобой бросим наши тяжкие труды и повеселимся на славу. И поверишь ли, как благосклонны к нам боги - именно сейчас, когда мне предстоят новые расходы, вновь стало быстро расти мое стадо. Разве это не благословение небес предстоящему браку?
- Несомненно так, и я искренне рад за тебя и за красавицу Антиклею. Каким же, примерно, оказался прирост твоих овец на этот раз?
- Кто говорит об овцах? Какой прок в этих безмозглых, прожорливых тварях? Да за одну их стрижку приходится платить больше, чем можно выручить за шерсть. Козы теперь в цене, Сизиф, и я говорю это только потому, что желаю тебе такого же богатства, как самому себе. Не раскрывай пока никому этот секрет, но в Нимее за молочную козу уже дают две драхмы и столько же за годовалого козленка, а за матерого козла можно выручить до пяти. Но главное, ты же знаешь, как они плодовиты и как легко их прокормить. Послезавтра я со своей эполой поведу туда небольшое стадо. Если хочешь, могу прихватить с собой и твоих.
- Во что же мне обойдется твое посредничество в торгах?
- Побойся богов, Сизиф! Разве мы не соседи? Когда-нибудь и мне понадобится мелкая услуга, неужто ты из-за нее пустишь меня по миру?
- Ну, раз так - спасибо тебе за подмогу. Сам понимаешь, что не время мне сейчас отлучаться из дому. Пошлю завтра к своим пастухам, пусть пригонят полсотни голов. Не слишком обременит тебя такое количество?
- Всего-то полсотни? Да у меня такие пастухи - они их и не заметят.
- В таком случае, хорошо бы они не потеряли их в дороге.
- За это я отвечаю головой, брат. Если бы такое случилось, я отдал бы тебе все сто драхм из собственного кармана.