Они могли еще долго обмениваться этими любезностями, но приход задиры имел, по обыкновению, какую-то скрытую цель, которой он, как видно, достиг, и потому собрался уже уходить, как вдруг заметил в отдалении подпаска, явно ждавшего распоряжений.
- Эй! - воскликнул Автолик. - Да вот же, если не ошибаюсь, твой пастух. Я вижу, он уже приготовился бежать к стаду, хотя ты еще не сказал ему о своем решении. Как удачно вышло, что он оказался здесь под рукой, а не на пастбище.
- Ему приказано было принести ягненка для всесожжения в храме Афродиты. Мы хотели возблагодарить богиню за то, что она уберегла нашего сына от увечья. Но для этого юноши я приготовил другую работу, он слишком смышлен, чтобы тратить время в ленивых прогулках по горам. Я найду кого послать к стаду, а за одну-другую ночь у Евмелия ничего не случится.
- Ну, тебе видней. Какой ты хозяин - всем в Коринфе известно, у тебя волос с головы не упадет, прежде чем не вырастут два новых. Мне пора, однако. Ты не знаешь, какое это утомительное дело выдавать дочь замуж. Это счастье тебе пока не грозит.
Когда он наконец ушел, мальчишка-пастух приблизился к хозяину в ожидании разъяснений, так как Автолика было слышно не только на всем дворе, но и в доме, а то и во дворе соседнего дома. Планы на самом деле немного изменились. Сизиф сказал, что они выйдут через час, и, вспомнив, что ни куска не держал во рту с самого утра, вернулся в кухню, где Гилларион сидел перед мармитом, любуясь поднимающимся из него паром.
- Спасибо тебе за сына, - сказал Сизиф, в свою очередь с удовлетворением глядя на ухоженного, довольного бродягу. - Я у тебя в долгу.
- Какие там долги. Ты же не спрашиваешь с меня за постой. Окажи-ка мне лучше честь, вдвоем и есть веселее. А то ты все куда-то спешишь сегодня.
- Такой, видно, день вышел, когда одна беда не ходит, - продолжал Сизиф, усаживаясь за тяжелый дощатый стол. - Кто-то скот крадет.
- Эх, Сизиф, Сизиф, - вздохнул фракиец, принимаясь за похлебку, - не гневил бы ты судьбу, чтобы не было у тебя бед помимо этих. Ты разве не знаешь вора?
- А ты мог бы его указать?
- Кто там сейчас во дворе с тобой препирался?
- Автолик? - спросил Сизиф, невольно оглянувшись и понизив голос. - Я ведь тоже было на него подумал. Да точно ли ты знаешь?
- По голосу и узнал. Давно ли он тут, в Коринфе?
- Живет давно. Хотя и отлучался. Говорят, в Колхиду ходил с нашим царем.
- Эк, загнул! Где Колхида, а где Мессения.
- Ты, Всеведущий, не темни. Это дело серьезное. Если тебе на самом деле что известно, говори толком.
- Скажу, скажу… Знатно готовят у тебя в доме, хозяин. Вот ведь, гуси - они везде гуси, а такой похлебки я нигде больше не едал. Тут вот что вышло. Я все ждал, когда же он попадется. Хитер, ворюга. В мессенской Эхалии я оказался, как раз когда туда Геракл пришел свататься к Иоле, дочери царя Эврита. Царь же объявил, что отдаст Иолу тому, кто победит его в стрельбе из лука. Сам он большой лучник был, в свое время и Геракл у него в учениках ходил. Но поди ж ты, преуспел ли в упражнениях ученик или невесту ему поразить хотелось, но царя он обстрелял. А Эврит уперся, дочь ему с досады не отдал. Спорить Геракл не стал, покинул Эхалию и обиду свою с собой унес. Вот тут и пропало царское стадо. И соседа твоего я тогда в первый раз услышал. Легко убедил он эхалийцев, что коров увел Геракл в отместку за упрямство царя. Дня через два я дальше отправился и за Кипарисовым хребтом, почти на побережье, вновь на обидчика твоего наткнулся. Больше трех сотен голов пас он в этом глухом месте. Не думаю, чтобы он решился гнать домой всю эту ораву. Должно быть, там, у Филатры, и отсиживался, пока потихоньку не распродал. Вот такая была у него Колхида. Такое руно золотое.
- Что ж царь коров своих не поискал?
- Как не искать! Тут же сын его Ифит побежал. Он, кажется, единственный был, кто усомнился в вине Геракла, но пошел все-таки по его следам и совсем в другую сторону. Рассказывали, что и в Тиринф заглянул, где Геракл поселился, и что тот его будто бы принял по-доброму. Но когда узнал, в чем его обвиняют, больше не стерпел, сбросил гостя с городской стены. За этим новым грехом и прежний спрятался. Я удивляюсь, как он не боится. Неужто тут, при Язоне, своим геройством хвалится?
- Язон-то с Медеей его вроде не приветили особенно. Но как будто и другие называют, что был среди аргонавтов Автолик.
- Да это же родственник твой - сын Фрикса и Афамантов внук. Их четверо было, кто к походу на острове Дий присоединился: Фроней, Демолеонт, Автолик и Флогий. Его и царица ваша знать должна, Фрикс-то на сестре ее был женат, Халкидике. Да что ты, Сизиф! Здешнего Автолика пряниками на "Арго" не заманишь, он другой породы.
- То-то и оно, что другой. И что это за порода, что все ему с рук сходит? Может, впрямь отец помогает. Он ведь себя называет Гермесовым сыном.
- Здесь я не знаю, что сказать тебе, Сизиф. И доказать трудно, и оспорить невозможно. Этот бог опасен. Много ли тебе о нем известно?
- Ну уж, наверно, меньше, чем тебе.
Они давно покончили с едой, отодвинули котел и миски и сидели напротив друг друга, тяжело облокотившись на стол.
- Сколько сил я потратил, чтобы его разгадать, - говорил фракиец, - а так и не узнал, что больше всего ценит Гермес. Что покровитель пройдох и ловкачей, это так. Но столь же ликует он, как я заметил, когда тебя собьет с ног неудача. И не поймешь, что же ему большую радость доставляет - ловкость обманщика или промах обманувшегося. Да это бы еще ничего. Пока он таким способом скрывается, остается Гермес богом темной двойственности, и нам надлежит дальше трудиться, чтобы суть его постичь. Иногда же я думаю, что все равно ему, что люди ему вовсе не интересны. И коли так, тогда он становится богом двойной темноты, а страшнее бога придумать нельзя… Ты только не робей раньше времени, - продолжал Гилларион, распрямившись и подмигнув Сизифу. - Воровство - дело житейское и не одного тебя касается. Мне не повезло, возвращаться к Эвриту с именем вора не с руки было - уж больше на донос похоже. Да и не мое это дело было вовсе. А ты, если знаешь, как его уличить, да если соседей в помощь соберешь, - глядишь, и тебе Гермес улыбнется. Ему лучше нас известно, что на всякий обман есть другой - позабористей.
* * *
Сизиф с подпаском вышли со двора, когда начало смеркаться.
Проспав остаток ночи в шалаше с пастухами, Сизиф рано утром принялся за дело. Положив на камень медный, остро отточенный нож, конец которого был загнут, чтобы не поранить лошадиных копыт, он камнем поменьше слегка сплющил этот крючок, сделав его удобным для более мелкой работы. Затем он до самой темноты обходил один за другим загоны и, прежде чем выпустить овец, вырезал в их копытах полукруглые ложбинки. Разумеется, он не мог пометить все стадо - оно было поистине велико, но достаточно было отобрать в каждом загоне дюжины две животных, какое-нибудь из них наверняка попадет к вору, который не станет в темноте и спешке выбирать себе добычу.
Следующую ночь он снова провел с пастухами и долго не засыпал, прислушиваясь к коротким взлаиваниями собак, которых накануне запретил кормить. В этом лае не было ничего необычного: умные, обученные звери просто давали о себе знать овцам, которых иногда пугали какие-то их овечьи сны, хозяевам, чтобы те не подумали, что ночные сторожа спят без задних ног, и волкам, чтобы тех не обманул густой скотный дух и они не позабыли о присутствии честной охраны. Этот лай был так же покоен, как крики ночных птиц, привычные пастухи даже не слышали его. Не услышали они, и как он надолго прекратился. Сизиф же, от которого не ускользнула эта неестественная, красноречивая тишина, наконец удовлетворенно заснул.
Едва начало светать, он уже был у ближнего загона, где его встретили вялые, с равнодушными, масляными от сытости глазами псы. Никакого труда не составило обнаружить своеобразные, отмеченные выпуклыми полумесяцами следы, которые вели в сторону от пастбища. Он не стал будить пастухов и через два часа, когда всходило солнце, подошел по этим следам к городскому загону Автолика, которым кончался задний двор его дома. Сизиф успел еще отметить, что две дюжины украденных овец пока не превратились ни в коз, ни в какую иную живность. Не задерживаясь более, он отправился домой, обходя по дороге некоторых горожан. Они уже просыпались, так что Сизифу не пришлось даже извиняться за ранний визит. Он коротко сообщал, что нашел вора, и просил каждого, не мешкая, прийти к его дому.
Умывшись и сменив одежду, он вышел во двор, где нашел десятка два соседей. Все были оживлены, несмотря на то, что их оторвали от завтрака. О злоключениях Сизифа было известно, и всем хотелось узнать, кем же оказался этот бесстыжий, не знающий никакой меры вор.
Прежде чем повести людей за собой, Сизиф объяснил им, каким способом он выследил пропавших овец, начертил на земле форму сделанных им в копытах ложбинок и на всякий случай просил их не смущаться, если они увидят в загоне Автолика не овец, а неизвестно какой скот, и все равно его осмотреть.
- Помогите мне, великие боги! - закричал Автолик, когда его вызвали к воротам. - Этот человек погубит меня своим коварством. Мы договорились, что ты приведешь полсотни коз, Сизиф, чтобы я присоединил их к своему стаду, которое отправляю… Неважно, куда я его отправляю! А ты, оказывается, хочешь, чтобы я по твоему поручению занялся торговлей свободными людьми?
На коринфян неуклюжая шутка впечатление не произвела, а лысоватый, невозмутимый Диомед, которого толпа выбрала по дороге своим предводителем, сказал:
- Здравствуй, Автолик. От всей души желаю, чтобы этот день был для тебя не менее благословенным, чем все прошедшие и все будущие дни твоей жизни. Не позволишь ли нам взглянуть на стадо, которое ты готовишься отправить, куда бы там тебе ни взбрело?
У Автолика побелели мочки ушей, но ни секунды не задержался он с ответом.
- Какие могут быть секреты у соотечественников! Боюсь только, не опоздали ли мы. Пастухи мои, должно быть, уже в дороге. Жаль, что ты так задержался, Сизиф. Но, кроме шуток, если твои козы все же готовы, мы можем послать их вдогонку. Я привык держать свое слово.
- Не Сизиф начал с тобой разговор, - неспешно и твердо продолжал Диомед. - Ты окажешь нам большую милость, если ответы свои обратишь к нам, а не к нему. Что ж, проверь, здесь ли еще твои пастухи, и, если мы поспели вовремя, покажи нам свою живность.
- Не ослышался ли я? - Голос Автолика зазвучал потише и менее дружелюбно. - Не различаю ли я в твоих словах не столько просьбу, сколько требование? Кто ты такой, любезный Диомед, чтобы ни с того ни с сего приступать ко мне с требованиями? Я тебе ничем не обязан.
- Твой слух верно тебе служит, достойный Автолик. А у требования нашего лишь одна причина: мы хотим жить друг с другом в мире и согласии. И хотя по-прежнему полны уважения к твоему благородству и твоим правам, настал тот прискорбный час, когда тебе, как и всем нам время от времени, нужно лишний раз подтвердить городу свою верность его законам и обычаям. Поэтому мы пришли к тебе одни, по-соседски, не прибегая к посредничеству царя или его доверенных, чтобы, не приведи грозный воитель Арес, они не запутали дело своей обоснованной, но иногда грубоватой силой.
- Дело? С этого надо было начинать! Нет человека более сведущего и открытого в делах, чем я. Любое честное предложение встретит согласие Автолика, если оно ведет к взаимной выгоде. Какое же у коринфян ко мне дело?
С заднего двора давно уже слышалось многоголосое отчетливое блеяние.
- Оно столь же прозрачно, как эти овечьи голоса, Автолик. И я не вижу причины, по какой тебе стоило бы отказать нам полюбоваться твоим будущим барышом, принесут ли его, согласно твоим словам, козы или овцы, которых мы сейчас слышим.
Пока вежливый Диомед стоял на своем, остальные начали терять терпение, задние уже потихоньку напирали на стоящих впереди. Чтобы сдержать это шевеление толпы, Автолику пришлось снова поднять голос.
- Вижу, что мудрые коринфяне выбрали тебя своими устами, Диомед. И всемерно одобряю их выбор. Войди со мной в дом и осмотри все, что захочешь, хотя мне по-прежнему невдомек, что пробудило такое любопытство к моей скромной персоне. Но согласись, что нашествие столь великого множества людей будет еще менее понятным моим домашним и легко может их напугать, особенно мою дочь, которая и так сама не своя в ожидании скорого замужества.
Упрямство и похвальба Автолика всем наконец надоели, новый ответ спокойного Диомеда заглушили другие, более решительные, голоса. И вот людской клубок уже вкатился в ворота, вопреки попыткам хозяина их урезонить. Дело понеслось к развязке. Сизиф отделился от толпы, которая быстро перемещалась к заднему двору, где он не рассчитывал найти ничего такого, чего бы уже не знал, и, мгновение постояв у двери, вошел в дом.
Он нарушал все приличия. Справедливость позволила бы ему лишить обидчика имущества, обречь его на позорное публичное наказание, даже на изгнание, но входить в дом, где были женщины, без хозяина, без приглашения он права не имел. Однако именно этот порог переступить толкало его сейчас ожесточение, с которым он не хотел совладать. В глубине души он хорошо знал, что не допустит ни одного из заслуженных вором наказаний, не было в его природе мстительности, но тем сильнее сжигала его жажда справедливости. Ее требования он предъявлял даже не Автолику, который был, в конце концов, жалким шутом, а всей своей жизни, непрерывно вынуждавшей мириться то с одним, то с другим. Овладевшее им бешенство было обращено на него самого, на образ покладистого Сизифа, ставший вдруг ненавистным. Подбадриваемый слишком долго копившимся гневом, в котором не было настоящего жала, он хотел испытать свои пределы, он позволял себе стать громким, как Автолик, разнузданным, подавляюще властным, как если бы все здесь принадлежало ему, в том числе и женщины, с которыми можно было обойтись, как ему заблагорассудится. И этот порыв был тут же воспринят ими двумя, испуганно прислушивавшимися к шуму во дворе. Мгновение назад мать еще заслоняла собой дочь, но вот уже не было и этого. Хотя ничто в их позах не изменилось, они выражали теперь только готовность выслушать и выполнить приказание.
- Иди к мужу, женщина! Он нуждается в твоей поддержке, - крикнул Сизиф так грубо, как ему еще не приходилось.
Дородная, круглолицая Амфитея засеменила в сторону, по стенке пробралась к выходу и выскользнула за дверь.
Ей было что собой прикрывать - Антиклея, еще не успевшая оправиться после сна, была неодетой. Короткая рубашка не прикрывала ее полных колен и завязана была лишь с одной стороны, обнажая круглое плечо и часть груди. Оцепенение покорности не давало ей поднять руки, всей ее защитой была глуповатая улыбка, без нужды слепленная непослушными мышцами. Она была по-своему хороша собой, с чистой молочной кожей и вьющимися рыжими волосами, небрежно подобранными к затылку. Гримаса не мешала разглядеть правильные черты ее лица, прямые короткие брови, небольшой рот с поднимающейся уголком к носу верхней губой и смятой, прикушенной нижней. При полноватых плечах и коленях она была пропорционально сложена, даже бедра ее не казались слишком широкими. Воображение Сизифа обнаружило своеволие.
Будто догадываясь об этом, Антиклея тронулась с места. Не спуская с него глаз, не пытаясь прикрыть наготу, она подвинулась к лестнице, которая вела наверх, в женскую половину, и стала медленно бочком подниматься. Одолев несколько ступеней, прежде чем Сизиф пошел следом, девушка повернулась к нему лицом и продолжала осторожно переставлять ноги, крепко держась за перила.
Это было как раз то, что нужно. Распаленный воитель, сокрушивший врага, разгромивший его дом, берет и дочь, окончательно уничтожив самую сердцевину жизни, семью. Как прихотливо украсит это деяние молва. Ну, по крайней мере, на этот раз не обидно будет выслушивать о себе небылицы. Шаги девы становились тем временем все увереннее, улыбка на загоревшемся румянцем лице приобретала все более естественные черты. Она не бежала от него, не пыталась скрыться; еще не вполне уверенная в своей женской притягательности, она тем не менее пробовала ее силу.
Сизиф споткнулся, и все в его голове перевернулось. Еще несколько шагов, поспешное нетерпеливое избавление от лоскута, и так едва прикрывавшего цветущую плоть, затем такое же свирепое избавление от всей этой лихорадки, загнавшей его в чужую жизнь, - это вовсе не будет торжеством победителя, топчущего жертву. Сокрушительную, унижающую победу одержит безмозглая телка, уравняв его в бесчинстве со своим отцом… Перед застывшим взором одна за другой вставали гермы, каменные столбы, встречавшиеся ему на всех дорогах, эти назойливые символы детородной силы. Если до сих пор его действительно водил Гермес, одобряя хитрость, которая позволила так окончательно посрамить вора, то теперь еще одной своей сутью - оголенной мужской статью - этот бог уводил его за черту, где удача оборачивалась поражением. И надо было знать, где уклониться от его водительства.
Он так схватился за деревянные перила, что они заскрипели и покачнулись. Лишившись равновесия, Антиклея села на самой верхней ступени, обнажив бедра еще выше. Но Сизиф настолько собой овладел, что даже не отвел глаз.
- То ли ты яблоко, что падает недалеко от яблони, - вот что хотел бы я знать, - сказал он, снова встретившись с ней взглядом. - Но это уж, как видно, придется расхлебывать Лаэрту. Не дрожи. И успокой отца с матерью. Свадьба твоя состоится.
Только теперь он услышал, что крики стали гораздо громче и опять доносятся со стороны входа. Сизиф быстро вышел через заднюю дверь.
Краски пасмурного летнего дня устремились к нему с такой необычной силой, что заломило глаза. Бесчисленные оттенки, о существовании которых ему ничего не было известно, давили на глазные яблоки с настойчивостью земного притяжения. Такая интенсивность не принесла бы добра и живописцу. Но пейзаж был не так уж характерен для этого времени года, облака, затянувшие небо, могли вскоре разбежаться, чтобы тысячекратно подстегнуть этот шквал красок. Он жадно отыскивал скудные бесцветные пятна - белый порошок удобрения, вытекшего из порванного пакета, скомканный клочок бумаги в траве, узкий бережок гальки вокруг цветника, - на которых едва успевал передохнуть взгляд, прежде чем его не заливало вновь ослепляющее полыхание цвета.
Но и оттуда, из-за нестройно гудящих серых туч, струилось излучение, шевелившее ядра клеток в его теле, отшелушивавшее с них оболочку протоплазмы. Он бросился назад в дом, поспешно опуская шторы на окнах, и каждое прикосновение к предметам отзывалось судорогой, будто от удара током.
Наконец он застыл, стараясь не вызывать в мозгу никаких картин и прислушиваясь к работе сердца. Оно ничем не выдавало волнения. Но оказалось, что лучше было бы еще и не дышать. Каждый вдох сжигал легкие, с каждым выдохом источавшиеся наружу невидимым пеплом. Даже в отсутствие прикосновений нестерпимо саднило кожу, как от широкого среза бритвой.