Так как для Язона это было полезной новостью, ему не трудно было проявить сострадание, постепенно избавляя молодую мать от угрызений совести, становясь ее близким другом и единственным утешителем. А благодаря этому, доверительные, если не сказать отеческие, отношения установились у него и с ее подраставшим сыном, отца своего не знавшим. Открыл Язон и причину, по которой Фиест решился на кровосмесительную связь. Среди небесных волеизъявлений, которыми боги пытались рассудить запутавшуюся в нечеловеческих средствах вражду братьев, было обещание Фиесту родить заступника с помощью собственной дочери. Боги как будто не видели выхода без использования столь же пагубных средств. Узнав об этом, посредник быстро переманил мальчишку из убогой материнской лачуги в роскошный дядин дворец.
Другой участницей переговоров была неверная жена Атрея Эропа, не забывшая еще свояка и любовника и, может быть, знавшая, где его найти. Боясь разоблачений, она ни словом не смела обнаружить хоть какие-то остатки связей с изгнанником, но очень обрадовалась, когда в ее окружении появился сторонний, независимый муж, не склонный судить ее слишком строго, заинтересованный более в примирении, чем в преследовании виновников раздора.
Избрав инструментами своих посреднических усилий этих двух женщин, чье недостойное поведение позволяло пользоваться их слабостями, Язон проводил в их обществе много времени, что и послужило основанием для слухов о его супружеской неверности.
Слухам Медея значения не придавала. Даже все удлинявшееся одиночество ее, казалось, отвечало собственным намерениям царицы, которые простирались далеко за пределы псевдогосударственных забот супруга. Но узнай она доподлинно об измене Язона, уж конечно, ее ответный удар - решительный и сокрушающий - последовал бы незамедлительно. Кем ее никак нельзя было представить, так это отвергнутой женой.
У Сизифа не было особого расчета привести своего полезного гостя именно к Медее. Будь Язон в это время во дворце, они пришли бы к царю. Но царь вновь вел свои миротворческие дела в Микенах, а Сизиф не видел причин откладывать осуществление плана, который представлялся выгодным вдвойне. Если бы все получилось так, как он хотел, Коринф обрел бы наконец толкового врача, тогда как фракиец смог бы вполне независимо жить в городе, зарабатывая на пропитание одним из наиболее понятных своих талантов. Чтобы царская пара не оказалась вынужденной верить ему на слово, Сизиф собирался предложить им испытать Гиллариона, поручив ему излечить одного из наследников трона.
Ферет страдал легким, но досадным недугом - его речь часто прерывалась, он застревал на каком-нибудь звуке, и, сколько ни старался продвинуться дальше, помогая себе головой, руками, а потом и всем тельцем, кроме повторяющихся спазм, мучительных и для него, и для всех, кто наблюдал за этой схваткой ребенка с демоном косноязычия, ничего не продолжалось. Самую острую жалость вызывал конец поединка, когда мальчик сдавался, замолкал и, глубоко вздохнув, обводил окружающих виноватым взглядом.
Прежде чем отправляться во дворец, Сизиф спросил у фракийца, сможет ли он исправить этот изъян, а заодно поинтересовался, не противоречит ли мысль устроить таким образом судьбу бродяги его собственным желаниям. Воодушевления тот не выказал, но и не возражал, как если бы заранее был согласен на любые предложения своего гостеприимного хозяина. По поводу же болезни царского сына сказал, что это пустяк, о котором не стоит беспокоиться.
Была у Сизифа еще одна причина отвести прорицателя во дворец. Он предполагал, что рано или поздно колхидская царевна узнает об умении фракийца по-свойски обращаться с высшими силами, и тот, возможно, станет для нее гораздо более благодатным собеседником, заменой ему самому, по большей части исчерпавшему свои аргументы в спорах о бессмертии.
Уговаривать Медею не пришлось, Гилларион сразу же завладел ее вниманием, при том что сам еще не проронил ни слова, а лишь с любопытством поглядывал на царицу.
Она обращалась с вопросами к Сизифу, говоря о его спутнике в третьем лице. И только когда вопросы эти стали все больше уклоняться в сторону от способностей лекаря, пользы, которую они могли принести ее сыну, а потом и всему Коринфу, и напоминать одну из их прежних бесед вдвоем, она спохватилась. Будто вовсе забыв о присутствии фракийца, Медея заговорила о самом Сизифе, об обиде, которую ему нанес Автолик, и о наказании вору, с просьбой о котором к ней обратились старейшины города.
- Прошу тебя, не придавай большого значения их гневу, - сказал Сизиф. - Этот шумный плут испытал достаточно унижений и, надо думать, расстанется теперь со своими наклонностями. Овцы ко мне вернулись с помощью наших отзывчивых сограждан, за что я им вечно буду благодарен. А у Автолика дочь на выданье, и даже самое легкое из наказаний тяжко отзовется на всей семье. По-моему, было бы разумнее устроить так, чтобы он покаялся при народе, а мы, от всего сердца его простив, забыли бы весь этот эпизод, как будто он не случался. Я думаю, Автолик не откажется. А со старейшинами я сам могу поговорить, если ты того пожелаешь.
Он говорил медленно, давая Медее собраться с мыслями.
- Раз таково твое желание, будем считать, что самосветозванцу повезло совершить преступление в отсутствие царя. Узнай об этом Язон, давно бы уж поднимал Автолик пыль на беотийских дорогах, ибо ни один правитель на всем Пелопонесе не согласился бы его принять. А что скажешь ты, лекарь? Возможно ли, чтобы вор бросил свои привычки?
- Все бывает, венценосная. Лишь одного я не встречал в своей жизни никогда - города без вора. Хорошо, когда люди знают его в лицо.
- Когда ты можешь приступить к лечению, и сколько времени тебе понадобится?
- Сразу же, царица. Но позволь мне ответить на вопрос, который ты не стала задавать. Сына я у тебя заберу и буду с ним неотлучно. А чтобы мальчик не заскучал, надо бы тебе отпустить и его брата. Чем дольше ты сможешь без них вытерпеть, тем надежнее твой сын избавится от недуга.
Взгляд Медеи стал тяжелым и неподвижным.
- Не мать ли ты считаешь причиной болезни сына?
- Разве я сказал, что забираю его навсегда? - твердо отвечал Гилларион. - Что пользы было бы совать в костер однажды сожженную руку?
- Тогда это вздор! Можешь жить во дворце. Я дам тебе достаточно места.
- Не много места прошу я у тебя, владычица Коринфа. Другое место вернет твоему сыну гладкую речь.
- Прости, царица, что напоминаю о себе, - вмешался Сизиф, жестом останавливая фракийца. - Но поверь, этот человек знает что говорит. Надо было тебе видеть, как стонал от боли мой Главк и как четверть часа спустя он смеялся, готовый вскочить на ноги. Я не спрашивал его, как он собирается лечить моего сына, и надеюсь, что сократил тем самым страдания мальчика. Если я заслужил твое доверие, позволь мне предложить для твоих детей свой дом. Я присмотрю за всеми тремя. А жена моя постарается на время заменить мальчикам мать.
Мужчины не догадывались тогда, какое трудное решение они вынуждали ее принять. Дни ее материнства были сочтены, во всяком случае простейшая, самая драгоценная их часть, переполненная взаимными ласками, созерцанием младенческого облика и беготни, звуками голосов и запахами родной плоти. И уже самой определенностью своей краткий срок, когда она могла во всю силу материнской страсти надышаться и насмотреться, они хотели сократить еще больше. Стоило ли лишаться этого счастья для того, чтобы избавить одного из сыновей от пустякового, в общем-то даже милого временами недостатка, если ему совсем недолго оставалось пребывать здесь, где этот изъян только и способен был проявляться? А коли решиться на это, должна ли она ради совершенства одного терять возможность побыть это время с другим?
Послышался частый, быстро приближавшийся топот, и в зал влетели мальчишки. Увидев незнакомца, они замедлили бег, но лишь на мгновение, и вновь понеслись по кругу, то с одной, то с другой стороны огибая колонны, пока один не настиг другого, звонко хлопнув его ладонью по голому плечу. Потом одновременно, словно по команде бросив игру, они подошли к Гиллариону, потные и задыхающиеся. Проигравший, который был всего на год младше, чуть опередил второго, но, остановившись перед фракийцем, вдруг повернулся к брату и легонько ткнул его кулачком в бок.
- Ты принес нам вести от отца? - спросил тот.
- Мне еще не приходилось встречаться с вашим славным отцом, - отвечал Гилларион. - А ты прекрасно владеешь умением догонять, я хотел бы узнать твое имя.
Мальчик назвался и уже хотел назвать брата, но не успел.
- Однако не менее искусен и Ферет в убегательной сноровке, - продолжал фракиец. - Я уверен, что, поменяйся вы местами, победа досталась бы ему, ибо силы ваши равны, а побеждает всегда преследователь.
Тут же позабыв о своей слабости, Ферет заговорил:
- Папа нам рассказывал о собаке и лисице, которые никак не могли догнать д-д-д… - Это был как раз тот обидный момент, когда природный недостаток вновь мешал ему высказаться единым духом.
- …и великий Зевс остановил погоню, обратив животных в камни, - договорил за него Гилларион. - Так что можно сказать, что никто из них не одержал верха. А теперь давай посмотрим на это чудо с другой стороны. Добрый пес Кефала никому не принес вреда, тогда как хищная тевмесская лисица не только таскала скот, но поедала людей. Заставив ее навечно улечься камнем на фиванской равнине, владыка Олимпа остановил разбой, и разбойница окончательно проиграла. Правда и то, что за это торжество справедливости безвинный пес заплатил жизнью. Но так часто бывает, собака, возможно, готова была пожертвовать собой, чтобы победить зло. Так чья же это была победа?
- А что с-с-случилось бы, если бы лиса погналась за собакой? - продолжал допытываться мальчуган, которому удалось в этот раз сравнительно легко преодолеть заминку.
- Это уж была бы не лиса. Такое противоречит всей природе и порядку. Там ведь дело было не в том, чтобы, догнав, хлопнуть лапой по хребту и поменяться местами. Если бы твоя неправдоподобная лиса чувствовала в себе силы сразиться с отважной собакой, ей незачем было бы убегать.
- Р-р-р… - зарычал Ферет, обернувшись к брату и подняв руки со скрюченными пальцами. Этот звук не мучал его, собачья угроза была как раз тем, что ему хотелось произнести.
Вновь звонко застучали пятки по мраморному полу, они умчались так стремительно, что дробные звуки не сразу успели за ними улететь.
- Завтра я дам тебе ответ, - сказала Медея. - Ты, вероятно, способен вылечить моего сына, но условия твои неожиданны для меня. Мне нужно подумать.
По дороге домой Гилларион озадачил Сизифа, без конца выспрашивая у него все, что было тому известно о царице. Он вроде бы никогда не нуждался в помощи, а те сведения, которых ему не хватало, узнавал собственными средствами, по большей части необычными. В конце концов Сизиф потребовал у фракийца сказать, к чему тот клонит.
- Большую тревогу предстоит пережить этому городу, - сказал Гилларион, выглядевший непривычно хмурым. - Тебе, может быть, и не стоит беспокоиться, так как я не вижу угрозы твоему дому, но царство ожидают перемены. Я не удивлюсь, если в Коринфе прольется кровь.
Тут наступил черед Сизифа вытягивать у помрачневшего фракийца, что за ненастье он пророчит. Но тот отказался что-либо еще сообщить и лишь проговорил, глядя под ноги и мерно кивая головой в такт своим шагам:
- Мне нужно еще раз увидеться с царицей, чтобы я мог сказать тебе больше. Завтра я пойду к ней за ответом один.
* * *
- Где Сизиф? - спросила Медея, когда на следующий день Гилларион явился во дворец. - Или он считает тебя достаточно важной персоной, чтобы самостоятельно входить в царский дом?
- Венец славы и благодетельница Коринфа, ты сказала, что дашь ответ мне, а не ему. Благородный Сизиф, без сомнения, воспользовался бы случаем, чтобы еще раз увидеться с тобой, если бы я не упросил его отпустить меня одного. Я надеялся, что твоего великодушия достанет, чтобы не ограничиться простым ответом и обменяться словом-другим с твоим слугой. Этого с лихвой хватило бы, чтобы оплатить мою услугу, если ты по-прежнему в ней нуждаешься.
- Ты, стало быть, не просто лекарь? И не боишься держать речь перед царями?
- Я многого боюсь, царица. Боюсь холода и голода, людей боюсь и богов. Тебя сейчас боюсь до дрожи в коленях. Но такой страх положено преодолевать человеку, а не оказаться человеком я боюсь больше всего на свете.
- Ты человек, ты храбр, ты умеешь лечить людские недуги, и ты полагаешь, что этого довольно, чтобы пробудить мое любопытство?
- Нет, жемчужина Колхиды, одного этого было бы мало.
- Ты отнял у меня слишком много времени. Чего ты хочешь?
- Готова ли ты расстаться с детьми, царица?
Фракийцу пришлось выдержать долгий прямой взгляд Медеи, в котором ему не удалось, однако, ничего прочитать.
- Ответ мой был готов, - сказала она наконец. - Но ты вновь поселил во мне сомнения. Если тебе есть что сказать помимо этого, говори. Постарайся быть кратким.
- Будет жаль, если ты переменишь свое решение, владычица Коринфа. Нет ничего, что мне хотелось бы сильнее, чем сделать твоих равно смышленых сыновей столь же равными в способности высказывать свои мысли. Но если ты предпочтешь оставить все, как прежде, у тебя наверняка есть для того серьезные причины, которых мне и знать не подобает. А может быть, довольно самой простой причины - как видно, я не подхожу для той работы, за которую пообещал взяться, раз не сумел ясно изложить свои намерения и навел тебя на мысль, будто мне есть что сказать внучке Гелиоса и правительнице одного из влиятельнейших царств Эллады. Вся моя надежда была в том, что ты - ты, а не я - будешь устами истины и уделишь мне толику своей мудрости, ибо я нахожусь в затруднении.
Медея слушала довольно равнодушно, но не прерывала фракийца, и он продолжал:
- Мой давний знакомый, приютивший меня Сизиф, был так добр, что решил позаботиться о моем благополучии, равно как и о здоровье коринфян. Мне нечего было возразить на его предложение. Но бремя истинной заботы о народе лежит на тебе и твоем муже, и вам надлежит заглядывать куда дальше, чем любому горожанину. В моем умении врачевать нет ничего чудесного или загадочного. Твой царственный супруг, воспитанный Хироном, мог бы поведать тебе, если ты не знала этого и до него, что нет такой болезни или раны, которая не произрастала бы из душевного изъяна. И тот, кто берется лечить руку или ногу, должен, по всем установленным богами правилам, начинать с исцеления души. Не скрыто от тебя и то, что души коринфян находятся в глубоком беспорядке, твой народ не отличается в этом от жителей любого другого царства. Меня не пугает такая трудная, требующая времени задача, но напряги свое воображение, царица, загляни вперед со всей прозорливостью, данной тебе божественным происхождением. Вообрази, что правишь умудренным и просветленным народом. Найдете ли вы с Язоном в своем сердце довольно любви и сострадания, чтобы, возвысившись над этими душами, служить им путеводной звездой? Ведь царь, с его божественной властью, и есть жизненный источник царства. Сизиф может не задумываться об этом, но тебе, без сомнения, ведомо, что, вручая мне целительную чашу, ты соглашаешься отпить из нее первый глоток. А без этого не стоит и браться за такую затею, она не приведет к добру. Вот о каком решении я просил бы тебя мне возвестить. Поэтому я пришел сегодня один. Сизиф предложил тебе нечто большее, чем подразумевал, и хочет он того или нет - решаться это будет между тобой и мной.
Погруженная в свои мысли Медея не отвечала.
- Мне нечего больше прибавить, - сказал после недолгого молчания Гилларион. - Сберегая твое время, я готов смиренно выслушать ответ и удалиться.
- Ты прав, - ответила царица. - Сколько ни размышляй, ничего нового не придумаешь, кроме того, что нам уже известно. Надеюсь, тебе удастся вывести на истинный путь коринфян. Может быть, тебе повезет и с подобающим правителем города. Обо мне же не беспокойся. В другое время я, возможно, более внимательно отнеслась бы к твоей проповеди, но ты опоздал. В любом случае мой и Язона путь с твоим не пересечется. Передай Сизифу, что сегодня перед заходом солнца я сама приведу к нему в дом детей.
* * *
Готовясь к приему высоких гостей, Сизиф чувствовал себя неспокойно. Его радовало доверие царицы, доволен он был и тем, что задуманный план начал осуществляться без задержки. А вместе с тем росла в его душе тревога, посеянная вчерашним предсказанием фракийца, который, укрепившись в предчувствиях, не смог, однако, сообщить ему ничего нового, кроме того, что царствование Язона и Медеи, вероятно, подходит к концу. Но и одного этого было бы достаточно, чтобы растревожить почти забытые надежды и новые подозрения.
Пока Гилларион ходил во дворец, Сизиф успел навестить Диомеда, которого хотел поблагодарить за содействие и уговорить отказаться от преследования вора. Диомед, куда-то собираясь, предложил пойти вместе, чтобы поговорить по дороге. Сизиф не успел еще высказать всех своих соображений, как сосед как-то торопливо согласился, тут же предложив ему заглянуть к Эвфону, где несколько старейшин должны были обсудить важные новости. Сизиф напомнил, что, не принадлежа к числу старейшин, он не вправе принимать участие в таком совете. Но Диомед настаивал, говоря, что, по мнению многих, Сизифу давно пора было войти в их круг и что сейчас как раз тот случай, когда его слово может оказаться полезнее всего.
Их встретили так, будто присутствие Сизифа было само собой разумеющимся, а новость, которую изложил четверым уважаемым коринфянам пятый, пришла из Микен. События там принимали дурной оборот, но опаснее всего было непосредственное участие в них коринфского царя, который, похоже, по уши завяз в самой неприглядной истории.
Думая, что помогает микенскому правителю восстановить порядок, Язон слишком открыто связал себя с Атреем, чья судьба была отнюдь еще не решена. Он далеко продвинулся в хлопотах. Сын сбежавшего соперника Атрея, Эгисф, давно уже жил в микенском дворце, пользуясь славой царского любимца. А сыновьям Атрея удалось наконец разыскать и самого Фиеста, которого они выкрали в Аттике и тайно привезли домой, где он был по совету Язона заточен в глухой подземной каморке. Благословением Микенам явились впервые за много лет покрывшие поля всходы ячменя, однако и эта зелень не примирила царя с братом. Самая последняя новость заключалась в том, что Атрей, не находивший себе покоя при живом Фиесте, даже погребенном в каменном застенке, намеревался избавиться от него окончательно и будто бы уже поручил расправу своему новому фавориту.