Они ходили через заселенное Кабардинское ущелье до Лермонтовского водопада. Прошли по медоносным склонам Березовского ущелья, где ели ежевику и купались в холодной речке, запруженной в одном месте большими валунами. Пробрались ущельем Аликоновки до Медовых водопадов, откуда уже, правда, вернулись в город на такси. В парке лазали на Малое седло и собирались лезть туда еще раз по туристической тропе. Ездили в Железноводск, поднимались на Железную гору. И снова собираются в Железноводск, но теперь на Бештау.
Слушая молодежь, Николай Иванович понял, к чему лежит его душа – бродить по горам и ущельям, как они. Сладкой музыкой звучали в ушах названия лакколитов – великанов, одиноко замерших среди степи, будто не добравшихся до страны своих горных собратьев. И эти настроения не были для него новыми. Однажды он был в школьной туристической поездке по Кавказу и, когда их группа заезжала в Пятигорск, то попробовал залезть на Машук, но не смог, заблудился в лесу и вернулся. Теперь он загорелся повторить горный поход и уговорил присоединиться уставшую ему отказывать Нину Васильевну, прошедшую к тому же весь свой лечебный курс.
В Железноводск они поехали на электричке. Утро было безоблачным, и день обещал быть ясным.
Николая Ивановича радовали и ранний подъем, и пробежка до железнодорожного вокзала, и электричка, на которой он давно не ездил.
Он вспомнил, какое яркое впечатление произвела на него эта электричка тридцать пять лет тому назад. Одинаковые синие поезда. Поднятые над землей платформы. Не вылезание и залезание в вагоны, а посадка и высадка. Плавность электрического хода. Свободные места для сидения. Спокойные пассажиры. Частота следования поездов, выдерживающих расписание с точностью до минуты. Электричка казалась ему похожей на метро, которое в ту пору он еще не видел вживую, а представлял себе по рассказам и фильмам. Очень это было непривычно для паренька из степного города, привыкшего к пыльному и всегда полному транспорту и к шумным спешащим людям.
Еще раз потом Волин удивлялся хорошему транспорту, когда приехал учиться в Москву. Первое впечатление от метро, московских электричек и многочисленных автобусов, троллейбусов и трамваев, на которых, казалось, можно было доехать в любую точку столицы, и в которых, не освоившись, он чувствовал себя маленьким провинциальным человечком, тоже было ярким. Недавно оно вспомнилось Николаю Ивановичу, когда он поехал домой на троллейбусе и увидел удивленные глаза молодого худого узбека, держащегося за поручень в уголке средней площадки. Троллейбус был грязный, по сравнению с московским, и ходил он редко, и народец в нем хуже пах, и уличные огни за его окнами были пародией столичного освещения, но на мгновение Волин увидел все то же самое глазами гастарбайтера, и картинка перевернулось. Можно было поспорить в ту минуту, что узбека придавило к земле чувство собственной малости в большом городе, ровно так же, как когда-то столица придавила Волина.
До Бештау они ехали на электричке больше часа. Либо Николая Ивановича подводила память, либо и здесь с электричками стало хуже, и ходили они медленнее и реже. К счастью, Глеб оказался хорошим собеседником, и поездка не утомила.
Между прочим Глеб рассказал, что разошелся с государством по работе и надеется в жизни только на себя. На вопросы Волина он осторожно отвечал, что сам ищет работу и сам за нее отвечает. Чем он конкретно занимается, Николай Иванович так и не понял. Понял только, что работает тот дома, имеет отношение к модным нынче ай-ти технологиям, в связи с чем у него много заочных друзей-коллег, в горном родовом гнезде одного из которых они гостили перед Кисловодском.
В его рассуждениях, почему все у нас плохо, Волин уловил распространенные нынче мысли о параллельном существовании государственных институтов, только говорящих о необходимости экономического роста, и предприимчивых людей, создающих этот рост. А поскольку первые только отнимают, прикрываясь рассказами о социальной помощи и общественном благе, то вторым расти неинтересно. Ведь получается, что интерес и у первых, и у вторых одинаков – собственный.
Николай Иванович соглашался, что раньше государств не было и когда-то в будущем тоже не будет, и что ответственная свобода – это хорошая вещь, но это все теоретические построения. А практически история упрямо говорила, что в нашем мире если не хочешь быть под своим государством, то будешь под чужим.
Мягко оппонируя Глебу, Волин не хотел озвучивать в споре свои взгляды на отношения с государством. Вряд ли они будут понятны, – еще и потому что Николай Иванович и сам не мог их толком сформулировать и просто объяснить. Главное, – ему не нравился собственный интерес как цель системных взаимоотношений. И двух уровней для описания системы – население и государство – ему представлялось мало. Кроме государственных институтов были другие уровни наблюдения за системой и воздействия на нее. И устойчивость управления определялась не только взаимным соответствием нравственности правителей и народа, но и соответствием нравственности правителей и народа высшему замыслу.
Волину было очевидно, что управление людьми подразумевает манипулирование ими. Без этого трудно мобилизовать людей на выполнение общего дела. Об этом говорил и его опыт. Но тот же опыт убеждал, что в манипулировании людьми есть рамки, красная черта, за которые выходить опасно. И рамки эти не есть результат разумения человека, а есть не зависящие от его воли и разума и не им установленные границы попущения. Нравственный человек всегда чувствует эти флажки и не выходит за них, на какой бы ступени пирамиды управления он не находился.
То, что кажется нам неправдой и несправедливостью, есть отклик души на манипулирование. Если сумма неправды и несправедливостей терпима на всех общественных уровнях, включая ту же работу, которой занимался Волин, его отношения с начальниками и подчиненными, или дела диссертационного совета, в которых ему приходилось участвовать, то государственный обман был в рамках попущения, и душе оставалось место для развития.
Осознание неправды и несправедливости было одним их самых болезненных чувств, которые пережил Николай Иванович в юности. Тогда как раз все говорили правильные слова, которые он разделял, озвучивали нужные и справедливые цели, но на деле выходило наоборот, вместо развития получалось кружение на месте. Был у него период, когда, пытаясь освободиться от заполошных дум, вызванных этим чувством, он начал писать тексты, похожие на рассказы. Чувствуя себя в ловушке, из которой не мог выбраться, свои рассказы он начинал с рассуждений о правде и неправде. О том, что невозможно жить, чувствуя одно, а озвучивая другое, часто противоположное по значению. В силу юношеского самомнения он полагал, что многие люди вокруг него не чувствуют и не понимают того, что чувствует и понимает он, и его долг объяснить, объединить и общей помощью разорвать путы обмана.
Тогда у Николая Ивановича не получилось. Мысли, которыми он жил, положенные на бумагу, оказывались мертворожденными, неинтересными ему самому. Несколько раз он начинал записывать их заново, и опять получалось сырое, пресное печево, от которого самому было и обидно, и неловко, и стыдно. И это было такое глубоко интимное чувство, что даже Нине он не хотел в нем признаваться, когда с ней познакомился. Поэтому собрал всю свою писанину в кучу и сжег в лесу. Бумаги уместились в одной сумке, а мучился он с ними, пока сжег, больше часа. Уголки бумажных пачек и тетрадок закручивались и тлели вместо того, чтобы гореть. Пробовал жечь отдельные листы – получалось долго. Костер развести не удалось – сыро было на опушке, а весь сушняк вокруг подобрали. Но все-таки сжег с горем пополам и потом не жалел об этом. Теперь вот только захотелось прочитать, что он там вымучивал о правде-справедливости. Впрочем, один рассказ, который, как он считал тогда, у него получился, можно было найти. Этот рассказ ему напечатала знакомая машинистка, одну копию он оставил у мамы, попросив сохранить. Вот и дополнительный интерес, чтобы навестить родителей.
На станции Бештау туристы пересели на поезд до Железноводска и стали огибать гору живописной одноколейной лесной дорогой. Поезда по ней начали ходить после долгого перерыва только в этом году. Дорога вилась змейкой, поворачивала то влево, то вправо, колеса электрички скрежетали на поворотах. Ехали медленно, почти шагом, так что на глазах была вся неухоженность лесных склонов – завалы сохнущих и гниющих деревьев, зарастающие просеки, выползающие из леса кривые и местами глубокие автомобильные колеи, мусорные кучи. Пять километров до Железноводска тянулись двадцать минут, как раз хвативших Глебу досказать свои соображения.
Глеб говорил, что не отказывается от государства и не собирается критиковать чиновников. Ему просто не нравилось очередное сползание к старым традициям веры в доброго царя, который поправит больную общественную нравственность. Даже Иван Грозный и Сталин не сумели поправить. Что же ждать от нынешних?
Глеб был хорошо эрудирован и много читал. Он говорил про утраченный институт жречества, без которого не получается преемственности управления, и про православную церковь, совершающую очередную попытку занять место государственного наставника.
Рассуждения Глеба были не новы и не его, но помогали Волину думать о том, что неведомые ему хитрецы, владеющие знаниями о психологии людей, толпы и правителей, об искусстве управления, о наблюдении и попущении, создавали промежуточные уровни управления государством и людьми от имени бога. Эти уровни многие, и Волин в их числе, ошибочно принимали за уровень гармонии и пытались подстроиться под него. В какой-то мере это было удобно. Можно было переложить труд осмысления меняющихся жизненных обстоятельств на тех, кто управляет, и надеяться, что они не предадут. Но как показал опыт, так не получается. Для управленцев соблазн был слишком силен. Волин не хотел еще раз переживать лихие девяностые годы и не собирался больше никому доверять.
И про святое право собственности у него было свое мнение. Понятно, кто отстаивает святость этого права, и кто дразнит этой наживкой жадных и простаков, у кого ничего нет. Когда-то Волин тоже готов был кричать, наученный подсказчиками, что ему нужна собственность, которая только и есть настоящая защита его семьи. Глупость это все. Никакая не защита. Теперь, когда у них с Ниной Васильевной десяток охранных документов на разную собственность, у него болит голова не о защите семьи, а о защите этой собственности и об управлении ею. Хорошо, что у Нины пока не пропало желание за всем следить. Ему это точно не нужно. Ни на что другое бы тогда времени не хватило. Думал бы только о том, где что починить, да куда пристроить деньги. В хитрую ловушку ведет эта наживка. Попав в нее, точно ни в чем больше не разберешься. А то, что без частной собственности можно обойтись, Волин знал хорошо. Успешный пример общественного развития без этой обманки в истории был, и сам он был этому свидетель.
Электричка доставила туристов к Железноводскому вокзалу – красивому зданию с высокими арочными окнами и пирамидальной крышей, памятнику архитектуры девятнадцатого века. Вокзал походил на куртуазный поезд, составленный из двухэтажного локомотива и одноэтажного вагона, по ошибке забредший в тупик однопутной железной дороги и не сумевший из него выбраться.
Ориентируясь по путеводителю, туристы отошли на пару кварталов от вокзала и повернули на улицу, забирающую в гору.
Приближался полдень. Стало жарко, хотя шли в тени леса. Лес отличался от Кисловодского парка молчанием птиц и общим аскетичным убранством. Под ногами и всюду, куда доставал взгляд, была глинистая почва практически без травы. На этой земле почти равномерно были расставлены скорее черные, чем коричневые стволы высоких и стройных деревьев – бука, немного граба и ясеня, как подсказала Ольга.
Через час пологого подъема вдоль глубокой балки группа поднялась на ровную кольцевую дорогу, опоясывающую гору, как было написано в путеводителе. Потом свернула с нее, сверившись с указателем, и снова полезла вверх, но уже тропинкой и по крутому склону.
Поти сразу Нина Васильевна тяжело задышала и стала наваливаться всем телом на палку, – подъем для нее оказался слишком крут. Николай Иванович шел следом, беспокойно поглядывая на нее. Молодые ушли вперед, и уже откуда-то сверху Дашенька радостно кричала тете Нине, что они с папой полезли на Орлиные скалы.
Когда тропа подвела к скалам, Волины услышали шум приближающегося вертолета. Пока забирались на скальную полку, где их поджидала Ольга, прямо над ними, шумно и низко, пролетел оранжево-синий вертолет спасателей и завис где-то поблизости, пугая своим гулом округу.
Со скалы открылся вид на несколько гор, из которых Николай Иванович выучил только Железную, и на город внизу. Пару десятков метров до поворота скалы, откуда слышались веселые голоса Глеба с дочкой, им предстояло пройти узким карнизом, придерживаясь за железный трос, протянутый по скале над уровнем груди. Нина Васильевна сказала, что она ни за что дальше не пойдет, и принялась уговаривать супруга вернуться. Николай Иванович вошел во вкус путешествия и совсем не хотел возвращаться. Стараясь не смотреть на потное красное лицо жены, он попробовал убедить ее пересилить себя. Насмерть испуганная, она не соглашалась ни с ним, ни с уговорами Ольги, и дрогнула только, когда к ним подошел Глеб.
– Ты где Дашу оставил? – спросила она его испуганно. – С ума сошел, иди к ней быстрее!
– Не переживайте, Нина Васильевна, Даша в безопасности. Вы сейчас в этом сами убедитесь. Вы вставайте лицом к скале, беритесь за трос и перебирайте потихоньку руками и ногами. Я Вас буду страховать спереди, а Николай Иванович – сзади. Посмотрите, как мы обняли Вашу спину. Ну, куда Вы денетесь?
Убаюканная речами Глеба, Нина Васильевна схватила трос и двинулась за ним коротким приставным шагом. Обняв супругу сзади, Николай Иванович левой ногой ступал почти по краю карниза, а держаться за трос мог только вытянутой правой рукой. Ощущая дрожь членов пересиливающей себя супруги, он и сам задрожал и не меньше нее обрадовался, когда за поворотом они ступили на горизонтальную площадку, огороженную от пропасти невысоким сглаженным водой и ветрами скальным пристенком. Площадка вдавалась в скалу гротом с круглыми проемами-окнами, удобными для фотографирования на фоне лесных вершин окружающих Железноводск гор, с которыми они поравнялись. Чуть выше них парила пара орлов. Белая дымка на горизонте скрывала очертании Кавказских хребтов. Городские кварталы внизу, трассу и всю широкую долину с селениями вплоть до Ессентуков было видно хорошо.
Как же хотелось Николаю Ивановичу дойти до вершины, которая была совсем рядом! В голове крутились слова Пушкина из письма брату Льву, которые Волин только что прочитал в путеводителе. Двадцатилетний Пушкин писал, что поднимался на несколько окрестных гор, и на Бешту, в том числе. И, любуясь с их вершин окрестными красотами, жалел, что рядом с ним не было брата. Скоро Волины тоже будут на одной из покоренных поэтом вершин и, как он, будут любоваться живописными видами.
Нина Васильевна устроилась в центре площадки и пыталась образумить Дашу, козочкой скачущую по краю обрыва и выглядывающую в проемы над пропастью, о которой даже думать было страшно.
– Даша, слезай оттуда сейчас же! Коля, следи за ней ради бога!
Девочка продолжала азартно скакать. От ее движений женское сердце заходилось.
– Что за противный ребенок?! – пожаловалась Нина Васильевна мужу. – Смотреть на это не могу! Давай уходить отсюда быстрее.
Над головой продолжал гудеть вертолет. Волин задал вопрос слезшим к ним по веревке пыхтящему коротконогому лысому мужику с взрослым сыном:
– Кого спасают?
– Да никого! Какого-то перца богатого привезли. Пофотографировать с высоты.
– Голубушка Нина Васильевна! – услышал Волин над головой басок Анатолия Ивановича. – Это я вас поджидаю. Бросайте вы с Николаем Ивановичем неблагодарное дело ползания по земле. Не хотите ли прокатиться на небесной колеснице?
Искуситель выглядывал из расселины, ведущей на шапочку Орлиных скал, откуда и гудел вертолет. До него было метров двадцать подъема по почти отвесной скале, который не осилить без веревки. Смотреть на приятеля приходилось против солнца, отчего лицо Аристова расплывалось в округлое белое пятно, над которым развевалась, как флаг на ветру, знаменитая прядь его волос.
– Вы бы знали, Анатолий Иванович, как меня здесь мучают! – оживилась только что умиравшая Нина Васильевна. – Они заставили меня идти над пропастью. Не подумали, что я боюсь высоты. Я могла вцепиться в трос на этой скале и не двинуться с места, пришлось бы им вызывать спасателей!
– Нина, я все понял! Сейчас к вам спустятся ребята и в пять минут поднимут ко мне вместе с Николаем. И полетим мы орлами по бескрайнему небу, жалея еле ползущих по горе людей!
– Толя, подожди, – вмешался Волин. – Не сбивай Нину с панталыки. У нас компания. К тому же самое тяжелое мы уже прошли. И Нина такая молодец, преодолела себя.
– Да кому нужно такое преодоление? – возмутился Аристов. – Ты посмотри на супругу. Спина мокрая. Лицо красное. Скажите мне еще, что это горный загар у нее такой. Мне кажется, я отсюда чувствую, как у нее поджилки трясутся.
– Угробит Николай тебя, Нина, честное слово. Придумал затащить в поход женщину, приехавшую лечиться. За что ты мучаешься? За его удовольствие? Давай мы тебя заберем. Пусть он один дальше лезет со своей компанией.
– Коля, может, покатаемся с ним? – спросила Нина Васильевна. – Мне действительно нехорошо. Полазили уже. Наверное, достаточно.
– Нет, Нина. Что за блажь? Полетать ему вздумалось. Пускай один летает. Впрочем, решай сама. Я тебя не неволю.
– Ишь ты, – сказала Нина Васильевна. – Хотела бы я посмотреть, как бы ты смог меня неволить!
Волин озлобился. Как хорошо все начиналось сегодня, и как опять ему нагадил этот Аристов. В груди тревожно застучало. Пропасть, над которой они только что прошли с Ниной, представилась вдруг ему в другом свете и в другом мире, в котором он не смог бы пройти над ней в одиночку. Точно вся его жизнь оказалась зависящей в эту минуту от прихоти Аристова и от решения Нины Васильевны.
– Ты очень хочешь идти дальше? – спросила Нина, и он облегченно выдохнул, поняв, что она остается.
Когда вертолет улетел, Глеб сказал Волиным, что надо возвращаться на тропу. Оказалось, они пробрались на площадку только за тем, чтобы полюбоваться открывающимися с нее видами и пофотографировать.
– Зачем вы меня обманули? – спросила Нина Васильевна, обращаясь к мужу. – Лучше бы я подождала вас на тропе! Я никуда не пойду. Я боюсь.