Статья была озаглавлена "Dans la rue" и подписана организационным комитетом. Он почувствовал, что Бонет стоит рядом, поднял голову и неловко притворился удивленным, а тот принял этот обман. Овьедо навалился на него и обнял, а двое других обошли вокруг стола, чтобы сесть на свободные стулья. Бонет попросил у хозяина бутылку "божоле" и представил Альберта сотоварищам, объяснив заодно, что в Венсенском лесу вел себя так из соображений безопасности. На демонстрации полно полицейских, а полиция работает на реакцию, правительство Народного фронта есть и всегда будет не более чем почетный гость в аппарате государства. Кроме того, в руках у правых целая сеть осведомителей, а потому, чем меньше мы будем показываться на людях с нашими новыми товарищами, прибывающими из Испании, тем лучше. Бонет попросил Роселя обрисовать им политическую ситуацию в Испании и, выслушав вялый и довольно туманный рассказ Роселя, взял слово и разъяснил Роселю, как в действительности обстоят дела в Каталонии и в Испании. Испанский Народный фронт – при данной расстановке сил – еще более химерическая затея, чем французский; что же касается народного недовольства, а значит, и предпосылок для революционной ситуации, здесь все гораздо серьезнее. К счастью, в Испании, и прежде всего в Каталонии, народный авангард не отдан на откуп сотне социалистических адвокатишек и нескольким большевистским подголоскам из КПИ, там определяющей силой является Национальная конфедерация труда и чрезвычайно важную роль играет идеологическая работа, которую ведут наши люди. Слухи о военном перевороте ходят, но на сегодняшний день все говорит о том, что лето пройдет спокойно, однако не исключена возможность, что правые могут использовать любую провокацию и выйти на улицы, вот тогда, товарищ, наступит момент истины, однако в Испании никогда не будет кровавой заварухи, какими славились революции европейских стран после первой мировой войны. В Испании мы пойдем на все, если только эти типы не продадут революцию за чечевичную похлебку, но, судя по всему, они спелись с социалистами, которых всего два года назад называли социал-предателями, а Торез уже перекинул мостик для сотрудничества с католиками, другими словами, религия у них уже не опиум для народа. Так их разэтак, вырвалось у Овьедо, возмущенного до глубины души, ибо ему тотчас же вспомнились астурийские священники, которые не брезговали наушничать жандармам, а с надсмотрщиками и мелким шахтерским начальством и вовсе были мазаны одним миром. Росель сказал, что у него туго со временем. Он бы не хотел отрываться от них, однако работать основательно, как он работал в Испании последние два года, он не сможет.
– Товарищ, ближайшие годы решают все.
– В том-то и дело. Ближайшие два года решают мою судьбу.
– Настоящий революционер не может строить свою жизнь на обочине Истории.
– Я не настоящий революционер. Я музыкант.
– Ну что ж. Музыка – дело хорошее.
Овьедо смотрел на Роселя с восторгом и откровенным восхищением, какое только могли вместить его крохотные глазки, такие крохотные, что их едва хватало для главного – ориентировать в пространстве огромное тело. Бонет с горечью заметил, что сам он писатель, но в настоящее время вынужден жертвовать своей личной карьерой во имя коллективных интересов. Не покупают или тебе нечего продать? Росель задал немой вопрос Бонету, однако в этом человеке была такая обезоруживавшая идеологическая прямота, что Альберту стало не по себе от собственной несознательности, и он согласился на задание: осуществлять связь с левацкими группками латиноамериканцев, живущих в Париже. Бонет прокомментировал последние письма Троцкого и Нина к Маурину, касавшиеся революции и национального вопроса, и сказал: важно как следует разъяснять, что отделяет их от международного троцкистского движения и что их объединяет, а именно тезис о перманентной революции.
– Мы не станем ввязываться в исторический спор по поводу того, что могло свершиться и не свершилось в СССР или в лоне III Интернационала. У нас другая музыка, и наш конкретный анализ конкретной испанской ситуации заставляет прежде всего принимать во внимание испанскую реальность.
Потом они дали Роселю партийную кличку – Сеги – и договорились встретиться в первую неделю сентября, если, конечно, непредвиденные события не заставят собраться раньше. Росель ушел с собрания с чувством исполненного долга, испытывая облегчение от того, что теперь целый месяц может не ходить к этой обедне. Они пошли вниз к площади Пигаль – Бонет, Овьедо и Росель, – и шахтер все время говорил, он был в восторге от того, что Росель музыкант, и хотел побольше разузнать про музыку, которая нравилась ему – про сарсуэлы, а именно про "Ястребов" и про "Песню погонщика". Сблизившись с Роселем на почве музыки, он даже позволил себе возразить Бонету:
– Я не согласен с тем, что ты сказал товарищу про музыку и политику. Музыка поднимает народы на борьбу.
Росель и Бонет понимающе переглянулись, и Росель тут же раскаялся, что предал наивную солидарность шахтера. Прощаясь, Овьедо пылко пожимал руку Роселю и глядел в глаза своими глазами-окнами распахнутой души, а потом его огромное тело исчезло во входе-провале подземки на площади Пигаль.
– Он живет на Порт-де-Лила, – пояснил Бонет, намереваясь провожать Альберта до самого дома, но Альберт выложил кучу причин, по которым этого не следовало делать, а в завершение сказал, что спешит и хочет попасть в метро до того, как оно закроется. Бонет готов был идти за Роселем хоть в ад, если нужно, и Росель стал опасаться, не собирается ли тот сообщить ему нечто чрезвычайное, однако Бонет молчал всю долгую дорогу до Центрального рынка, где наконец отпустил Роселя. И только за несколько минут до того, как дать ему свободу, Бонет пробормотал просьбу:
– Мне бы хотелось показать тебе, что я пишу. Мне некому дать почитать, а тем более – напечатать.
– С удовольствием почитаю.
– Я пишу все время, никогда не переставал, в самых суровых условиях: писать для меня – необходимость.
– Дай мне, что считаешь нужным.
– Надо договориться, где мы с тобой будем встречаться, если надо срочно увидеться или что-нибудь случится. Выберем какое-нибудь место.
– У статуи Дантона, например.
– Прекрасно. Если ты сочтешь, что произошло что-то чрезвычайное, или я так сочту, то приходим к статуе ровно в полдень. Если другой не пришел, значит, он не считает события серьезными.
– Иначе говоря, если ты не придешь.
– Ты или я, все равно.
– Нет, не все равно. Ответственность за политическую оценку событий – на тебе.
– Хорошо. А что касается моих работ, я найду способ переправить их тебе.
На следующий день парижские газеты сообщили о чрезвычайном событии – об убийстве лидера испанской оппозиции Хосе Кальво Сотело группой левонастроенных штурмовых гвардейцев.
Росель через три ступеньки взбежал по лестнице к Дориа, а его сотоварищ по квартире сделал поразительное историческое заключение:
– Всякий политик рождается для того, чтобы убивать, а следовательно, и для того, чтобы умереть. Свиньи существуют, чтобы идти на бойню.
– Но это явная провокация.
– Испания нуждается в провокациях. Они нужны всей стране. Потрясающе. Я считаю, новость потрясающая.
Сеньор Мартинес Баррио гарантировал, что ситуация нормализуется, в армии не отмечается ни малейших признаков беспокойства. Речь идет просто о сведении счетов полицейскими, раздраженными тем, что за несколько дней до того был убит лейтенант Кастильо – один из видных руководителей республиканской полиции. Ровно в полдень Росель и Бонет сошлись у статуи Дантона и вместе пообедали в эльзасском бистро неподалеку от "Одеона". Бонет успел позвонить в Барселону, там все было спокойно, но в случае непредвиденных новостей придется дать тебе знать на Сент-Авуа.
– Какие могут быть непредвиденные новости?
– Непредвиденных новостей заранее никогда не знаешь. Но учти: убийство Кальво Сотело – не шутка.
– А может, как раз варварская, глупая шутка.
– Почему глупая? Трудно предугадать, что может сработать в истории детонатором. Но всегда надо уметь оставаться на высоте обстоятельств. Ленин своими "Апрельскими тезисами" показал нам, как важно точно оценить обстановку.
Возвращаясь в Сент-Авуа, Росель думал о том, что История преследует его, а может, История подобна ракушке, вроде той, какую улитка обречена носить на себе всю жизнь, скорлупе, в который ты живешь, а если вылезешь из нее – умираешь. Au dessus de la mêlée – завидная позиция, именно в этом духе его и воспитывали. Мелкобуржуазное сознание его родителей и его учителей покоилось на двойственной основе: с одной стороны, не вмешиваться ни во что, связанное хотя бы с малейшим риском саморазрушения, а с другой – ценить идеи солидарности, спасения мира и готовности к искупительной жертве. Росель понимал, что он – дитя этого противоречия. Зажатый в тисках инстинкта выживания, который превращал его в трусливого хищного зверька, он в то же время ощущал свою причастность к мировому сознанию и был готов пойти на смерть за идею или даже за очертания этой идеи, во всяком случае мысленно. До сих пор у него не было возможностей проверить себя, если не считать конспиративной работы, которой он занимался во вполне удобных условиях республиканской страны, и стычек с полицией во время последних судорог диктатуры Примо де Риверы. Шестого октября тридцать четвертого года, когда начались события в Астурии, он был готов согласиться на любой лозунг, но кончилось тем, что согласился ничего не делать, выжидать. Кожа у Бонета и Овьедо с виду была такой же, как у него, но она прикрывала мускулатуру борцов, которой он в себе не развил. Политика – для тех, кто зарабатывает ею на жизнь, говорили филистеры, окружавшие его с тех пор, как он стал жить своим умом, а в это время за мутными стеклами их надежно защищенного логова горстка людей готова была идти на смерть во имя идеалов, провозглашавших единство и всеобщность человеческого рода.
– Ничего там не произойдет, Альберт. Ты меня просто удивляешь. В конце концов, Испания ничем не отличается от любой европейской страны. Когда мы были у Мийо, никому из вас не пришло в голову высказать сомнения по поводу Клоделя, а ведь именно его драма "Христофор Колумб" вдохновила Мийо на музыку. У Мийо слава демократа и стихийного прогрессиста, в то время как Клодель – опасный святоша, но во Франции знают, что делают. Они умеют различить слона в собственном зоопарке и уважать его.
Тереса понимала, что Роселя гораздо больше, чем Луиса Дориа, заботит, что может произойти в Испании. Но и Альберту не хотелось беспокоиться понапрасну, он старался убедить себя, что это простое сведение счетов между полицейскими, сторонниками различных политических направлений. Однако весь день семнадцатого он прожил в ожидании внезапного появления Бонета, хотя и пытался работать; но из головы не шли планы и проекты: что делать, как быть, а может, предстоит включаться в вооруженную борьбу или даже бежать в СССР, искать убежища на родине социализма. Пусть мне не нравится Сталин, но я вовсе не противник советского строя, надо признать, что им удалось построить гигантский оплот социализма, способный противостоять заговору международной реакции. Временами он впадал в полное отчаяние: все планы рушились, разлетались вдребезги, и в том была рука судьбы.
– Восемнадцатое июля тысяча девятьсот тридцать шестого года, день Святого Камило, – провозгласил Дориа, глядя в календарь "Берр". – Через час я произведу вам смотр. Мы идем к Мийо, и я не хочу упустить из виду ни одной мелочи.
– Я, наверное, не пойду.
– Да я же все устраивал ради тебя… Ты недавно в Париже. Тебе это нужно, как никому. Ларсен идет, чтобы послушать меня, а Тереса просто обожает смотреть чужие квартиры.
Тереса эту ночь провела у Дориа и спокойно отнеслась к его очередной шутке. Ларсен явился в десять, одетый под шведского поэта, галстук бантом, светлая бородка чуть подстрижена, а волосы зачесаны так, чтобы по возможности открыть лицо. Дориа потребовал, чтобы Альберт надел смешную шляпу с широкими опущенными полями и очки с круглыми стеклами в тонкой позолоченной оправе.
– С твоим лицом да в твоей одежде ты похож на швейцарского ботаника.
Росель наотрез отказался от шляпы, и она перешла на голову Тересы.
– Помните главное: инициатива должна быть в моих руках. Я задаю тон, а если он обратится к кому-нибудь из вас, постарайтесь перевести разговор на меня.
– Чокнутый. Ты совершенно чокнутый, – повторял Ларсен, старательно выговаривая слова, которые начинались на "ч", видно, ему нелегко давалось выталкивать воздух сквозь зубы.
– Чокнутый. Совершенно чокнутый.
Неподалеку от дома Дариюса Мийо Дориа купил букет желтых цветов, и, когда служанка открыла им дверь, Дориа, не называя своего имени, букетом вперед ввалился в прихожую, а служанка, здоровенная женщина, заступила ему дорогу и потребовала объяснений. В прихожую вышла Мадлен Мийо, двоюродная сестра и жена композитора, и учтиво, как полагается хозяйке дома, приняла букет.
– Эти цветы, сеньора, мы принесли воительнице. Они знак победы, а в вас мы чувствуем силу победителя.
Я, воительница, удивлялась мадам Мийо, пока Тереса, следуя наставлениям Луиса, ослепительно улыбалась, а Ларсен с Роселем от замешательства готовы были сквозь землю провалиться. В салоне, где находился рояль, восседал Мийо – на софе, придававшей восточный вид всему салону, заполненному безделушками, привезенными из путешествий по Дальнему Востоку, Советскому Союзу, Латинской Америке. Черная шапка волос над большим лицом с тонкими чертами и свисающим двойным подбородком придавали Дариюсу Мийо сатанинский вид. Но стоило ему открыть рот, как сразу же становилось очевидным его вдвойне средиземноморское происхождение, вдвойне потому, что он был провансалец и еврей, а сегодня у нас присутствие Средиземноморья особенно ощутимо, потому что вы, насколько я понимаю, из Барселоны. Он называл имена, которые их объединяли: Момпоу, Виньес, Супервиа, да, Супервиа, замечательная певица. Я сейчас работаю над вещью, связанной с Испанией – о Христофоре Колумбе, по драме Поля Клоделя. Надеюсь, она будет исполнена еще до наступления зимы.
– Клодель меня страшно увлек, пожалуй, даже больше Кокто, с которым мне довелось работать несколько раз. Видите ли, Кокто человеку моего поколения и моей восприимчивости не сулит неожиданностей, а Клодель – это авантюра, мы привыкли считать его певцом смерти, а он, напротив, умеет поэтически оживить то, что мне представляется идеологически мертвым. Я говорю вам это с полным знанием дела, как человек, осознающий себя евреем во всех смыслах.
– Сколько святой воды во Франции! Не хватало только, чтобы благочестивый Мессиан встал во главе ура-патриотического авангарда.
Углы бровей у Мийо поднялись.
– Вам не нравится Мессиан?
– Мне не нравятся мистики.
– Он славный парень. С детства ему вбили в голову, что он гений, это все мать, она поэтесса, Сесиль Соваж. Вы были на первом концерте "Молодой Франции"? Как же так, ведь принимал участие и ваш соотечественник, великий Виньес! А как дирижировал Дезормьер!
– На днях он дирижировал оперой-буфф в честь Четырнадцатого июля.
– Я был с ним вместе на демонстрации, но потом тихонько удалился. Здоровье у меня далеко не железное, сеньор Дориа, не знаю, как вы относитесь к Пуленку, но он делает Мессиану колоссальную рекламу.
– А вам, Мийо, нравится Мессиан?
– Дезормьер был замечателен. Я познакомился с Роже в Парижской консерватории, мы были соседями, он жил на улице Бланш, а я – на улице Гойяр. Разговаривая по телефону, мы могли видеть друг друга в окно. Мы очень часто встречались. Он прекрасно играл на флейте, но выбрал, и это совершенно естественно, другое свое призвание – дирижера. Мы всегда обсуждали с ним все новое в музыке, говорили об ее эволюции. После войны четырнадцатого года, немного спустя, Дезормьер купил мотоцикл с коляской в магазине, где распродавались излишки американского военного снаряжения, и мы частенько ездили с ним за город. Он знал все до единой тропинки в окрестностях Парижа. Позже нам с ним привелось поездить вместе: на Сардинию, во Флоренцию… он, его жена и родители были частыми гостями у нас в Экс-ан-Провансе, помнишь, Мадлен? Мы так любили кататься все вместе, когда купили первый автомобиль. Как сейчас помню это время, особенно ночевку в Кадеруссе, это селение, а вокруг – вода…
– Вы не ответили на мой вопрос о Мессиане.
– Вы требуете ответа на все ваши вопросы?
– В конце концов, он – ваше дитя.
– Я так не считаю. Объясните, что вы имеете в виду.
– Вы начали перевооружение французского национализма в музыке.
– Это было необходимо, в те годы Вагнер диктаторствовал в музыке, и его французские приспешники дошли до того, что стали германизировать имена, названия. Однако я – это я, а Мессиан – это Мессиан. Ну конечно, Дезормьер вошел в Аркёйскую школу, это была новая основополагающая инициатива бедного Эрика, Эрика Сати. Мадлен, принеси аперитив нашим гостям.
На вопрос мадам Мийо, что им хочется выпить, все ответили, что ничего не хочется, за исключением Дориа, который попросил холодного шампанского пополам с натуральным апельсиновым соком. Живые глаза Мадлен Мийо не выразили ни малейшего удивления, и она вышла из комнаты. Если кто и удивился, то ее муж, с интересом наблюдавший за Дориа.
– Ваша покладистость, господин Мийо, часть вашего величия.
– Благодарю вас.
– Но иногда она чрезмерна, слишком мало вещей вы считаете плохими.
– Я слыву строгим критиком, и мое особенно суровое оружие – молчание.