Вторжение и близость пищи усиливают рычание до душераздирающего крещендо. Но вот наконец тигр завладевает мясом, оттаскивает его глубь клетки, ложится на живот и, встопорщив усы и прижав уши, обнюхивает добычу, которую придерживает лапой. Одним движением голова его поворачивается вокруг оси, опускается вниз. Отвисшие губы подбираются, обнажая клыки, - вспышка, скрежет. Пережеванные волокна лопаются под аккомпанемент влажного чмоканья. Лошадиное бедро с охряными вкраплениями жира размеренно приподнимается и падает. Тигр жует, пускает слюни и тихонько ворчит, полузакрыв глаза. Подвздошная кость обнажается, проступает белым в обрамлении красного, не окрашенного фиолетовым, - имитация слоновой кости, со свисающей бахромой плоти, разлохмаченными мышцами, обрывками желтой кожи, разорванными венами, похожими на толстые макароны – полые и круглые. Иногда зуб, задевая о кость, издает ужасный царапающий звук, упорствует в своем движении, скоблит и чиркает вновь и вновь, как лезвие о кремень. Временами тигр задыхается, давится своей пищей и отрыгивает одним икающим спазмом. Конец королевской трапезы.
Выходя, я смог окинуть взглядом кладовку - ту самую, где я сидел, пока охранник вызывал такси. Человек в синем как раз разливал витаминные микстуры по наполненным водой мискам. Все те же мешки с опилками, метлы, черный телефон. И на стене - крюк со связкой ключей. Ключ от клетки в точности похож на ключ от водозабора в саду моих родителей.
Любой тигриный лик подобен лабиринту. Круглому лабиринту барочных садов, тропинки которых внезапно обрываются или сужаются до игольного ушка. В этом я вижу безысходность: Ausweglosigkeit - вот оно, слово. Ловушка. Ловушка-лабиринт по образу и подобию моей души, ходы и повороты, долгие танцы, извилины и западни, скрещения дорог и тайные тропы.
Совершенство возможно в этом мире, - говорю я себе, созерцая этот лик, ритм поступи, тело с тяжелыми и удлиненными формами, - и природа не создала ничего более величественного.
Едва идея высшего совершенства выкристаллизовалась в Дени, как он принялся весьма неумело от нее защищаться, и мысли, которые он пытался себе внушить, отчасти напоминали жесты утопающего. Набросав несколько строк о том, что он называл безысходностью, он втайне проникся страхом перед грядущей очной ставкой с чем-то неизбежным, чью природу он, однако, не мог предвидеть точно. Так как, на свой манер, он всегда был честен - постной пуританской честностью, - то говорил себе, что под угрозой потери этого качества, ему, в сущности, требовалось признать то, что он предпочел бы отрицать. Лабиринт не исключал зеркала.
Он всегда любил писать, так что понадеялся отвлечься от образа тигра, работая ежевечерне над созданием романа или новеллы, публиковать которые, впрочем, не намеревался. К тому же, ему было сложнее оторваться от тетради, чем от книги.
Он унаследовал семейную библиотеку - иными словами, множество книг о путешествиях, старых трактатов о навигации, физике и математике, философии и теологии. Никаких романов. Никаких театральных или лирических произведений и, в особенности, ничего в иезуитском духе. Он добавил сюда несколько книг по искусству и все приобретенные в последнее время труды о тигре.
Итак, чтобы лучше сбежать, избежать и убежать, Дени начал, пока не зная даже, как разовьет сюжет, историю человека, которого он поместил в XVIII век и назвал Матье. Он написал пару строк и почти сразу же переключился на дневник.
Служа подмастерьем у гравера, владевшего домом на улице Сен Андре-дез-Ар, Матье столовался у хозяина и жил один в чердачной комнатушке.
Скрытный и одинокий, тигр избегает человека и других крупных млекопитающих. Он нападает только раненый или перед лицом угрозы. Мангровые леса Сандербана - сегодня единственное место в Индии, а может, и в мире, где тигр убивает человека, чтобы утолить им голод, и, однажды отведав его плоти, становится man-eater. Что же за лакомый вкус и запах у нашей крови? Что это за дивное вино?
Мне хотелось бы думать, что на Суматре тигр явился мне воочию, пусть на один лишь миг, - имя его, Харимау, крестьяне, возделывающие рисовые плантации на краю джунглей, едва осмеливаются произносить. Но, может быть, я все-таки его видел. Может быть, это случилось в час, когда слои тумана тяжко оседают на просеку Балелуту, катятся и разрываются над ручьем, сбегающим к реке Алас, когда ближайшие объекты вырисовываются на непрозрачном, серо-молочном фоне скупо, словно на китайских эстампах, - может быть, тогда он и прошел совсем рядом со мной, зайдя по брюхо в воду и выбравшись из нее на другом берегу с большим шумом, природу которого я не сумел распознать.
Тот, кого я хожу повидать почти каждый вечер - бенгальский тигр, panthera tigris bengalis. Шерхан... Харимау, тигр с Зондских островов, меньше размером и бледнее окрасом, с полосами поуже, он лучше плавает и отличается большей нервностью.
Под защитой правительственного декрета бродит он по лесам Суматры, но так как при этом истребляет молодых орангутангов Лесера, еще более редких, чем он сам, то его отлавливают, чтобы переправить в другой округ.
В тот день охотники-паванги, часто заходившие выпить чаю в наблюдательный лагерь, вызвались показать нам ловушку на тигра. Они провели нас в ту часть джунглей, которую мы еще не изучили, хоть она и лежала Довольно близко от нашей просеки. Почва была такой болотистой, что мы по щиколотку вязли в озерцах грязи, среди больших пузырей, которые булькали и лопались, со свистом выпуская газ. – Awas! Awas!.. Осторожно! Осторожно!.. Приходилось цепляться за низкие ветки, за лианы, перелезать через огромные, покрытые мхами и папоротниками стволы, опираясь на них руками и подтягиваясь вверх. Чавканье грязи. Треск веток. Верткие шустрые насекомые. Отрывистые окрики мужчин. И вдруг - бамбуковый шалаш, высокий и узкий, зеленеющий в вечных сумерках леса. Паванги велели нам натереться травой, чтобы отбить человеческий запах. Они показали нам, как действует устройство, и едва коснулись приманки, как веревка, к которой она была привязана, высвободила дверцу, и та мгновенно обрушилась вниз с грохотом гильотины.
Сегодня ночью, разбуженный шумом дождя, я приподнялся, оперся о деревянную раму кровати и сел в темноте, не зажигая света. "Полночные терзания". Я хотел добраться до истоков наваждения, искал объяснения тому, что днем и ночью одна и та же мысль довлеет надо мной, околдовывает меня. Внезапно я понял, что ответ находится в книге, которую я читаю и которую уже прочитал когда-то, - в зеленой выцветшей книжечке. Я понял, что знал ответ до того, как был задан вопрос, до того, как была написана книга, до того, как я научился читать и даже до того, как я родился. Удивительная иллюстрация к теориям Августина о предопределении свыше. Воистину, не без иронии...
Итак, мы видим, до какой степени множественность и универсальность мотива делают невозможным выделение из него одного четкого и автономного компонента без вовлечения в процесс дополнительных и даже противоречивых элементов. Очевидно, что, в соответствии с маятниковым балансом космических систем, Дионис делит некоторые свои атрибуты с Танатосом. Метаморфоза, прекращение длительности и уничтожение индивидуального сознания являются для них общими. Бездны - общее их достояние. Если же говорить о тигре, то экзотизм, придающий ему чуждый нормам характер, превращает его в чудовище, явившееся из Гадеса. Итак, круг замыкается почти автоматически: символы смерти и разрушительной ярости сливаются воедино в знаках, воплощаюших ночь, холод, влажность, луну, отрицательное и женское начала. Вне зависимости от факторов времени и места, а также вне связи с любым понятием классической мифологии, механизмы бессознательного, по же, во все времена воспринимали образ тигра как связанный со смелостью, а идея "оседлания тигра" появилась в интеллектуальной вселенной человека стихийно. Представляется также, что роль, приписываемая тигру некоторыми азиатскими легендами, не слишком отличается от той, которой наделен сфинкс в эллинских или эллинистических мифологиях. Так, например, в малайской сказке под названием "Тигр и Отражение" перед нами предстает тигр, обманутый хитростью малого оленька, мемина, и бросившийся в воду на свою погибель. Совсем как сфинкс после ответа Эдипа! Аналогия, сколь она ни случайна, предстает от этого не менее характерной, так как символы - выражения всеобщего желания идентифицировать космические энергии - всегда проявляли свое загадочное родство не только от цивилизации к цивилизации, но зачастую даже от континента к континенту. Небесполезно, впрочем, будет отметить, что мотив существа дьявольского - то есть космического, - обманутого простой тварью, послужил основой для целого ряда средневековых басен; в них изображается Дьявол, становящийся, в конечном итоге, жертвой человеческих уловок - совсем как побежденный Эдипом сфинкс или одураченный мемином тигр.
Его имя Могул, сказал мне охранник. Или, скорее, его так зовут, потому что тайное имя его неизвестно. Я хотел дать ему имя, ведомое лишь мне одному, но меня удержал страх святотатства. Пусть остается неназванным. Пусть пребудет выше дат и слов. Тигр как он есть. Вечный. Несформулированный.
Итак, тигриный лик. Уши, лежащие за сильным изгибом лба.
Впечатляющий пейзаж в тонах жженой сиены и охры испещрен длинными черными отметинами, пересечен бороздами, которые землетрясение, сопровождаемое вулканическим рыком, проложило по обе стороны широкого трепещущего носа, ни единой рябью не нарушив безмятежно чистую гладь двух янтарных озер. Но, в окружении мягких и шероховатых даров моря, волосатых, пульсирующих, жестких, поросших иными белыми антеннами, - преддверие слизистых оболочек, кожа ноздрей, оранжевая и шершавая, чья линия как бы повторяет очертания позвонка. Ниже - черные и влажные вульвы, сердце ракушек. Резцы неправильной формы выглядят трогательно в своей наготе, ибо в устрашающей улыбке тигр открывает взору самое интимное, самое тайное из того что имеет: кость. Какое бесстыдство, и, вместе с тем, какой дар! - сталактиты и сталагмиты с налипшими остатками пены, грот, от которого словно бы отступило море, розовый коралл десен, красный, бугор, губчатый коралл блестящего языка. Мохнатый подбородок круглится, завершая конструкцию, подобно архитектурному парусу свода - на подступах к белокурым пустыням шерсти.
Надо что-то сделать. Надо. Пусть этим Матье завладеет неукротимое наваждение, великое безумие. Он попадет в тиски. Он заскользит все неудержимей, словно по наклонной плоскости.
Я не был к этому готов. До сих пор моя личная жизнь протекала в ледяном одиночестве, напоминавшем сгущенный холод вокзалов. Суетность встречает во мне отклик еще меньший, чем натюрморты с черепами. Я - человек гордости.
Предполагаю, что тигр вошел в мою жизнь, чтобы заполнить образовавшуюся там пустоту. Я всегда знал, что создан для неистовой страсти, так как ошибкой было бы считать, что душевные потрясения являются уделом лишь чувственных натур. Если я мало согласуюсь со своими чувствами, то это, на самом деле, вызвано тем, что большего они и не требуют и речь в моем случае идет скорее о естественной склонности, чем о сознательной аскезе. Если, к примеру, моя излюбленная диета состоит из фрукта и чашки риса, то это просто потому, что мое мнение о "хорошей кухне" еще ниже, чем о плохой. А плотское общение с женщиной меня привлекает меньше, чем общество мужчины, которому я, в свою очередь, предпочитаю одиночество. И даже здесь мои потребности весьма ограничены: мне достаточно тайных игр, чтобы никакое неуместное вмешательство не спугнуло мою химеру.
Впрочем, как-то я посетил один подпольный бордель на улице Обэр. Он помещался в квартире с поддельной мебелью в стиле Людовика XVI с накладками из гравированных зеркал, пастельными листами и эстампами Моро Младшего. Жестоко угнетенный уже одним этим слащавым декором, я увидел, как в комнату входит девица, которую "мамаша" привела мне без спроса. Я тщетно попытался отделаться от этой шлюхи, леденившей мне кровь в жилах своей улыбкой и острыми, как у пилы, зубами. Ее игуанье лицо с розовыми глазами, увенчанное соломенной шевелюрой со взбитыми прядями, покачивалось на хищной шее. Я прилагал все усилия, чтобы не смотреть ей между куцым бюстом и щуплыми ляжками, - на сферический, тугой, отвратительный живот, на брюхо, набитое яйцами, готовыми лопнуть.
Девица накинулась на меня так, будто речь шла о ее жизни. Я постарался высвободиться, но, помимо алчности к деньгам, уже, впрочем, удовлетворенной, это существо упорно хотело меня удержать из чистой зловредности: прожорливая игуана опустилась на колени у моих ног, намереваясь возбудить во мне невозможное желание. Это было уж слишком. Я резко встал и оттолкнул девицу, которая соскользнула на ковер, покрытый неописуемыми цветами. С тех пор я уже забыл, какими ругательствами и проклятиями я ее осыпал, попутно приводя себя в порядок, но они, без сомнения, произвели на нее сильное впечатление - она отшатнулась, присев на пятки, рыча и задыхаясь.
Несколько лет спустя, уже осознав, кто я такой - или что я такое, - я обратился к услугам зрелых и красивых девиц, работающих на самих себя в квартирках-студиях Отей. Их арсенал - ремни и веревки - мог иной раз меня взволновать, но то, как они им пользовались, выдавало грубость их душ и скудость воображения.
Как-то раз, во время пребывания в Германии, я попросил одного друга, о чьих вкусах был осведомлен, выказать ко мне суровость.
Он посмотрел на меня с невыразимой холодностью:
- Nein!.. - Без всяких объяснений и отговорок. Я почувствовал, что краснею до корней волос. Прежде чем покинуть комнату, я еще раз взглянул на злобно-торжествующее лицо приятеля, чтобы получше его запомнить. В убытке, впрочем, остался он сам, так как радость, которую я испытал, выпрашивая у него милость и терпя в ответ оскорбление, без сомнения, намного превзошла ту, которую ощутил он, унизив меня.
Дополнительное уточнение. В прошлом Дени несколько раз имел любовниц, от которых всегда отделывался довольно быстро, даже не заботясь о предлоге, чтобы оправдать свою скуку. Его попытки связей с юношами были вызваны лишь любопытством - так он полагал. На сорок четвертом году жизни все это начало уже отступать для него в туман прошлого - он не спешил пускаться в новые приключения, вероятно, из-за невысказанного но упрямого страха перед венерическими болезнями, и потому соблюдал целомудрие, как соблюдают трезвость, в силу рассудительности и природной склонности, до тех пор, пока в нем не укоренилось прочное отвращение к сексуальности. Иногда ему казалось, что весь город истекает спермой, смешанной с женской слизью. Он не смел более ни к чему прикасаться, избегал защелок и перил: одетый в перчатки, замурованный в одежду, испытывающий смертельное омерзение. Он удивлялся, видя вокруг себя мужчин и женщин, подчеркнуто носивших свой пол как лучшее достояние. А может, в них и правда не было ничего лучше...
О своих прошлых связях он, хоть весьма редко, но вспоминал, а вот о той, что оставила на нем самый сильный отпечаток, решительно забыл. Синда - так звали английскую лесбиянку с очень широко расставленными желтыми глазами; у нее были рыжие волосы, тонкий рот, широкая и короткая челюсть, очерченная резким углом, и неповторимая манера поворачивать голову на оси шеи: медленно, одним величественным движением. Дени не пытался добиться от нее того, в чем бы она, вероятно, ему отказала: хоть она и занимала его воображение с утра до вечера, он не видел здесь для себя ни возможности, ни смысла, удивляясь лишь тому, что столько людей провозглашают неотделимость любви от любви. Если бы его спросили, чего он ждет от Синды, он, вероятно, пришел бы в замешательство или, по крайней мере, был бы застигнут врасплох. Затем пришел день, когда она покинула его навсегда. Дени стер тот образ из памяти. Образ простой и сложный. Они стояли друг против друга на мосту Ватерлоо, и отблеск, падавший то ли от уличного фонаря, то ли неизвестно откуда, резко освещал лицо Синды, однако лоб ее, желтые глаза и плоский нос оставались в тени струящегося водой зонта. Был виден лишь короткий подбородок да длинные тонкие губы, которые шевелились, иногда открывая взгляду быстрый, влажный блеск зубов. И вот они все шевелились - эти гибкие, агрессивные губы. Дени не слушал, что она говорила, - без сомнения, какие-то жестокие слова - но это и не имело значения. Ничто не имело значения - лишь этот рот перед его глазами, самодовлеющий среди небытия, появившийся из тьмы, автономный, божественный, выносящий ему безапелляционный приговор, прежде чем сожрать.
Бланш не лгала, говоря, что у нее есть облатка, которую она мне как нибудь покажет. О подлинности святотатства говорил блеск ее глаз цвета абсента, скупо подчеркнутых сиреневым, бледность лица и крепко сжатые большие губы с опущенными уголками. И мне казалось, что я уже вижу облатку сквозь металл коробочки - серую, покоробившуюся, противную.
Много лет спустя одно лицо напомнило мне о Бланш. Это было в Берлине, в U-Bahn. Поздний вечер. Пара рабочих слегка навеселе, едущая домой с детьми. Удрученные лица девочек под ледяной лаской неона. Самая младшая из них, лет восьми, как раз похожа на Бланш. Шов ее джинсов разошелся между ногами, и в эту дырочку не длиннее двух сантиметров просвечивала белизна не то белья, не то подкладки. Девчушка сидела, растопырив колени, и дурачилась с сестрой. А шов был разорван. Открыт. Распорот. На крошечном отрезке целостность была нарушена неожиданным отверстием, недозволенной дырой. Сходство с Бланш и, одновременно, в противовес ему, простодушная чистота увиденного ненароком белья напомнили мне об облатке.
Факелы, пропитанные кокосовым маслом, бросали отсвет на медные лица охотников-павангов. Когда мужчины умолкали, было слышно лишь, как вода капает с деревьев да потрескивает огонь. Один из охотников закурил кретек и начал:
- Был как-то солончак, к которому приходили все животные джунглей, пока не наступил день, когда это стало слишком опасным, потому что тигр повадился их там подстерегать и каждый день убивал одного на обед. Животные собрались на совет, и кантъил - малый оленек - сказал им: "Братья, я придумал одну хитрость. - Затем он пошел к тигру и сказал тому: - Харимау, зачем тебе каждый день ходить на охоту - хочешь, я буду приносить тебе добычу?" Харимау эта идея понравилась. На следующий день кантьил опять пришел к нему и заявил, что ничего не смог принести с охоты, так как большой тигр с кантъилом на спине преградил ему дорогу.