И я свободна.
И все будет хорошо.
Она поднимает полу пальто и вытирает нос рваной подкладкой.
Кресло: иностранные языки
Она все же попытается рассказать о даймонионе, бегстве, товарном поезде - и о том, как она была тогда счастлива. Попытается объяснить, что счастье может нахлынуть на человека в самый неподходящий момент.
Дочка переведет эти слова на иврит, внучка понимающе покивает:
- Да, верно, счастье порой застигает нас врасплох… А дальше-то что было?
Дальше была железнодорожная станция, поезд остановился. Вошел кондуктор. Он просто оцепенел, увидев ее:
- Was machen Sie hier? - воскликнул он.
На что она невозмутимо ответила:
- Ничего особенного, еду в Котбус.
(- В минуты опасности, - посоветует она внучке, - бывает полезно… как бы тебе объяснить… бывает полезно продемонстрировать этакое непритворное высокомерие…)
- Котбус? - изумился кондуктор еще больше. - Да ведь мы едем в противоположном направлении!
На что она, по-прежнему спокойно:
- Правда? Значит, я перепутала поезд.
Внучка забеспокоится - ведь кондуктор мог вызвать полицаев или эсэсовцев.
Однако же он никого не вызвал. Это был миролюбивый пожилой человек, а с пожилыми мужчинами ей всегда везло.
Обе, дочка и внучка, улыбнутся и станут толковать про ее красоту. Дочка скажет, что она была очень красивая, похожа на Элизабет Тейлор; внучка заявит, что она и теперь очень хороша, но что все-таки было дальше?
Она выскочила из вагона. Пересела в другой поезд. Приехала в Котбус. Нашла служащую - ту, с тетрадкой, извинилась за бегство с работ.
(- Как на иврите будет война? - спросит она вдруг.
- Milhamá.
- А служащая?
- Pkidá.
- А тетрадка?
- Machberet.
- Какие странные слова. Ну как можно выучить этот язык?
- Необычные слова, - ответит дочка. - Вот послушай: machberet… Ты представляешь себе пустыню, пески и скалы, а это всего-навсего тетрадка…)
Служащая спросила, как она попала обратно в Котбус. Она рассказала про варшавское восстание: якобы ее везли вместе с повстанцами неизвестно куда, она испугалась - вдруг в концлагерь, поэтому и отбилась от остальных…
Дочка прервет ее: нужно объяснить, что такое варшавское восстание. Внучка, конечно, учила в школе, но у детей все эти восстания немного путаются в голове…
Увы, ей не повезло: симпатичная служащая отвечала за работу у бауэров, а она ведь работала на парусиновой фабрике, поэтому находилась в ведении другой служащей. А та как раз доедала полдник.
- К чему все эти подробности? - недоумевает дочка. - Какое это имеет значение - которая из служащих и что она ела?
- Огромное! Огромное значение! Симпатичная служащая помнила, что я Павлицкая, неужели ты не понимаешь? Мария Павлицкая, а не какая-нибудь Регенсберг! Она помнила, но не могла мне помочь, а та, что могла помочь, доела полдник, ее рабочий день закончился, и она ушла домой!
- Что вы спорите? - поинтересуется внучка.
Дочка объяснит разницу между служащими, внучка начнет поглядывать на часы.
- Меня послали к начальнику… "Wir beide sollen das Gesetz achten, hab’ ich nicht Recht?" - сказал начальник. Что означает: мы оба должны уважать закон, не правда ли? А по закону, дорогая моя, за бегство с работ полагается исправительный лагерь.
Шветинг-на-Одере
Утром они плетут косички из соломы (говорят, это нужно для фронта - солдаты утепляют соломой сапоги).
Затем качают воду. Вода проливается, пальцы ног в дырявых ботинках примерзают к земле, железный насос обжигает руки. Я больше не могу, кричит она, а Ирма, которая таскает полные ведра к резервуарам, задает вполне резонный вопрос: что в таком случае она намерена делать? Снова бежать?
- Качай давай, не дури, человек много чего может выдержать.
Ирма - инженер-лесовод, бежала из подлагеря Равенсбрюка. Ее схватили, когда она мыла ноги в ручье, и даже не позволили надеть ботинки - привезли в Шветинг босой. По утрам она обматывает ноги тряпками и соломой.
Они спят на полу, на тюфяках. Ирма лежит рядом и вечерами рассказывает о мудрости деревьев.
- А ты знаешь, что семена клена, сорванные ветром, разлетаются кругами? Половина крутится вправо, половина - влево, чтобы ветер разнес их в разные стороны.
Она хочет доставить Ирме удовольствие и восхищается мудростью клена.
- А знаешь, почему кора секвойи не горит? Потому что она защищает дерево во время лесных пожаров.
- Потрясающе! - восхищается она мудростью секвойи.
- А знаешь, почему дрожит осина? Нет, вовсе не от страха…
После водокачки - бег по кругу. Кругов два. Один поменьше, внутри, - тут погоняет охранница с хлыстом. Снаружи круг побольше - тут стоит охранница с собакой. Можно выбирать - хлыст или собака.
После бега - зарядка с надзирательницей Пёнтек.
- Alles raus! - кричит Пёнтек, и все выбегают из барака. - Alles rein! - кричит она тут же - и все возвращаются. - Alles raus! - все выбегают. -Alles rein! - возвращаются.
Пёнтек очень любит свою работу и домой уходит только когда стемнеет.
На утренней поверке зачитывают полтора десятка фамилий, среди них Мария Павлицкая (Освенцим, добавляет надзирательница) и Ирма Яблоньская (Равенсбрюк).
Она рассказывает Ирме, что в Освенциме делают с беглецами. Вешают на грудь доску с надписью "Ich bin wieder da" - "Я снова здесь". И так, с доской, отправляют на виселицу.
Ирма утешает ее: ты бежала из Губена, не из Освенцима, - но обе знают, как легко подвести ее под закон о доске с надписью.
Она отрывает от немецкого пальто меховой воротник.
Обменивает его на пару ботинок.
Очень приличные - кожаные, со шнурками - ботинки она отдает Ирме Яблоньской.
- Я помогаю ей, - сообщает она Господу Богу. - Ты ведь видишь, правда? А Ты взамен… - она колеблется. - А Ты сделай то, что сочтешь нужным.
Она прощается с Ирмой.
Полицай отводит ее, вместе с группой других узников, в вагон.
Поезд трогается.
Поезд останавливается.
Поезд стоит.
Время идет, поезд стоит.
Поезд трогается и едет в обратном направлении.
Набирает скорость.
Честное слово - он возвращается!
Неужели это возможно, чтобы Господь Бог освободил Освенцим в этот день специально ради нее? Чтобы отблагодарить за отданные Ирме Яблоньской ботинки?
Быть такого не может. Просто смешно. И все-таки поезд возвращается, Освенцим освобожден.
В путь
Последним узникам выдают хлеб, бумазейное белье и одежду из тика. Узники, охранники, надзиратели и собаки выстраиваются в колонну по пять человек и шагают на запад, по направлению к Берлину.
Посередине дороги движется колонна немецких беженцев. На велосипедах и подводах, пешком, с рюкзаками, чемоданами, узлами, коврами, одеялами, подушками… Их не охраняют с собаками, никто в них не стреляет, никто их не трогает.
- У тебя есть кто-нибудь в Берлине? - спрашивает девушка из ее пятерки. - Могу дать тебе адрес. А ты мне что? У тебя ж даже воротника на пальто нет.
- У меня вот что есть… - и она вынимает из трусов челюсть с золотым мостом. Отламывает зуб. Девушка осматривает его, прячет в брюки и шепчет: - Айхеналлее, угловой дом, последний. Надо идти в сторону олимпийского стадиона. Скажешь: Эдита Бака передает привет. С байдарок на Лудтензее…
Они ночуют в пустых конюшнях близ шоссе. Она встает до рассвета, в темноте. Прислушивается: все спокойно, собаки молчат (спят, а может, решили, что охранять больше не имеет смысла). Она выходит на шоссе и смешивается с толпой немцев.
Мария Хункерт
Она отдает знакомой Эдиты остатки золотого моста. Взамен получает немного денег, короткое, но теплое платье и моток веревки. Обвязывает веревкой талию и бедра - получается вполне приличный пояс для чулок. Немножко торчит из-под платья, но под пальто все равно не видно. Муж знакомой относит ботинки в ремонт. Теперь можно трогаться в путь.
Она едет на вокзал Гёрлитцер. В кассе требуют разрешение на выезд, его можно получить в национал-социалистическом союзе немецких женщин.
Она идет в этот женский союз и объясняет: она фольксдойч, шла с беженцами, во время налета потеряла сумочку с документами, ее зовут Мария Хункерт. Немецкие женщины верят, и теперь она может купить билет до Вены.
Пересадка в Дрездене. Вечер. Беженцев встречают мальчики из гитлерюгенда. Помогают нести вещи, усаживают в грузовики. Один парнишка спрашивает, где ее багаж.
- Долго рассказывать, - отвечает она со вздохом.
- Понимаю, - шепчет мальчик. - Вы пережили настоящий ад, правда? - и сочувственно сжимает ее руку.
В школьных классах приготовлены кровати. Она получает кофе, хлеб, чистое полотенце и ложится спать. Утром всем выдают на дорогу бутерброды (Verpflegung) и папиросы (Versorgung). Грузовики отвозят беженцев на вокзал, мальчики из гитлерюгенда с серьезными, озабоченными лицами сажают их в поезд.
В дешевом венском отеле она снимает номер на три дня - расплачивается папиросами (Versorgung). Получает продовольственные карточки. Покупает газету. В рубрике "Объявления" ее интересуют две вещи: техник-дантист и срочная работа для молодой энергичной женщины.
Циммерман
Заведение принадлежит господину Циммерману (это следует из надписи во всю стену: "Господин Циммерман напоминает своим гостям о том, что приборы и посуда являются его исключительной собственностью"). Она садится за стол. Подходит официант. Она заказывает две тарелки супа, две порции мяса, два десерта… Официант вырезает купоны из карточек и спрашивает, в каком порядке подавать.
- Всё сразу, - просит она.
- Всё сразу? Вы очень голодны, верно? - улыбается официант.
Надо бы улыбнуться в ответ, но пока не вставлены зубы, она не может. Это ей еще повезло с прикусом - губа прикрывает верхние зубы. Но улыбаться все равно нельзя.
Официант приносит еду - теперь весь стол уставлен тарелками.
- А приборы? - кричит она ему вслед. - Вы забыли приборы!
- Не забыл, - объясняет официант, - просто вы в пальто. Пожалуйста, сдайте пальто в гардероб - столовые приборы выдаются только по номерку из гардероба. Знаете, сколько иностранцев шатается по Вене? Французы, итальянцы, поляки, югославы… И каждый так и норовит что-нибудь у нас стянуть… Но вас ведь не затруднит отнести пальто в гардероб?
Она не может отнести пальто, потому что из-под платья будет видна элегантная веревочная конструкция.
Она не может есть руками, потому что все станут на нее смотреть.
Она уже готова расплакаться.
Из-за соседнего столика поднимается мужчина. Подзывает официанта. Что-то ему говорит. Официант забирает грязные приборы и приносит чистые, в белой крахмальной салфетке. Мужчина кладет их перед ней и, поклонившись, говорит, что неподалеку есть очень симпатичное кафе. Не согласится ли она выпить после обеда чашечку кофе?..
Она старается не набрасываться с жадностью на еду.
Старается пользоваться ножом и вилкой.
Старается помнить, что нож держат в правой руке, а вилку - в левой…
Мужчина отдает грязные приборы и ждет, пока ему вернут гардеробный номерок. Она встает из-за столика и поспешно покидает заведение господина Циммермана. Вынимает из кармана обрывок газеты ("Требуется молодая энергичная женщина, срочно") и еще раз читает адрес.
Императорский торт
Старая дама, опирающаяся на трость, интересуется, что она умеет делать.
- Все, - отвечает она не задумываясь. - Убирать, готовить, стирать, и еще французский язык знаю.
- А как насчет тортов? Сумеете испечь Keisertorte?
Увы. Императорский торт она испечь не сумеет. Даже рецепта не знает. Хотя Buchten, булочки с вареньем, могла бы, добавляет она поспешно.
Дама очень удивлена: она не умеет печь торты и надеется получить место в венском доме?
- Мадам, - обращается она к старой даме и умолкает, сама не зная, что, собственно, хочет сказать. - Мадам, - повторяет она и слышит свой голос, произносящий монолог о конце света. - Мир рушится. Мир умылся кровью и слезами, - она надеется, что правильно выразилась по-немецки, - а вы, мадам, не можете обойтись без тортов?!
Дама выслушивает ее очень внимательно, не перебивая.
- У тебя, детка, симпатичная мордашка, - говорит она наконец. - И говоришь ты очень интересные вещи. Но Keisertorte печь не умеешь, - и черной лакированной тростью указывает на дверь.
Schwester
На бирже труда ищут врачей и опытных медсестер. Она заверяет, что опыт у нее есть (диплом потеряла во время войны), показывает разрешение на перемещение на имя фольксдойч Марии Хункерт. Ее направляют в военный госпиталь. Она облачается в длинное синее платье, белый фартук с бретелями, пелерину и шапочку. В ее ведении четвертый этаж, восемьдесят раненых солдат вермахта и эсэсовцев.
Она моет, массирует, подает судно, перед врачебным обходом снимает повязки, после обхода снова накладывает. Раны гноятся, бинты присыхают, она смачивает их перекисью водорода и бережно, терпеливо отрывает - миллиметр за миллиметром.
Врач наблюдает за ее работой.
- Ты не утратила способности сострадать, - говорит он. - А знаешь почему? Потому что не видела смерти.
Она не спорит, не поднимает головы от бинтов.
(Врач - старик, это его вторая война, но она чувствует себя взрослее. Может, потому что они видели разную смерть. Его смерть была фронтовой, молниеносной. В гетто и в Освенциме смерть приближалась медленно - это было скорее умирание. Заставляет взрослеть умирание, а не смерть, думает она, перевязывая раненого.)
Один из раненых - восемнадцати лет, с гнойной раной живота - в бреду кричит "Мамочка!".
У другого - рыжего, веснушчатого, с водянистыми глазами без ресниц - нога отнята выше колена, рана гноится, никак не закрывается. Он никогда не стонет, только во время перевязки порой теряет сознание.
У самого старшего, сорокалетнего, ампутирована рука и выгорели глаза. Он был сценографом и рассказывает о спектакле, который не успел поставить.
- Всё серое и черное, и только она одна - в цвете, в охряно-палевых тонах.
- Кто - она?
- Иоанна… Ты ее видишь? Видишь? Охряно-палевые тона. И золото.
Она накладывает ему на глаза тампоны, приподнимает культю руки. Ниже подмышки, на уровне сердца, вытатуирована группа крови. Четкие темно-синие буквы и цифры такого же размера, как ее освенцимский номер.
- Рассматриваешь меня? - догадывается эсэсовец. - И как?
Она смотрит на исхудавшее лицо с белками без зрачков. Интересно, что это за оттенок - охряно-палевый?
Каждый день после завтрака самолеты противника пересекают воздушную границу Австрии и летят в направлении… Она поспешно перекладывает больных на носилки, помогает санитарам, и все спускаются в убежище. Там тесно, темно и душно.
- Licht-Luft-und-Sohne! - сценограф выкрикивает лозунг немецкой пропаганды. - Свет, воздух и солнце! Солнце, воздух и свет! Воздух-свет! Воздух-свет! Воздух…
После обеда по радио передают отбой воздушной тревоги, и они возвращаются на свой четвертый этаж. Ничего-ничего, успокаивает она пациентов, сейчас будете отдыхать.
В Вену вступает Красная Армия.
В окнах больницы вывешивают белые флаги и эмблемы Красного Креста. Медсестры и врачи в белоснежных халатах выстраиваются в своих палатах навытяжку.
Русские вбегают с автоматами наизготовку.
- Где СС? - спрашивают они у врача.
Тот молчит.
Подходят к ней.
- СС?
Она тоже молчит.
Солдат направляет на нее автомат:
- А теперь, сестра? Теперь - знаешь?
Она расстегивает манжету и закатывает рукав платья. Показывает номер.
Говорит:
- Освенцим. Полька.
- Теперь знаешь?
Они зовут офицера.
Она все стоит с закатанным рукавом.
- Освенцим… Я полька…
- Тем более, - говорит офицер. - У тебя что, в эту войну никого не убили?
- Всех. Всех убили.
- Ну так надо же отомстить! - Офицер хлопает ее по плечу. - Теперь ты можешь отомстить. Ну? Который тут СС?
- Я не знаю. Я знаю, у кого нет глаз, у кого нет ног. А кто СС - я не знаю.
Солдаты уходят.
Сценограф рыдает, прикрыв лицо полотенцем. Врач склоняется над номером у нее на руке:
- Schwester Мария, Боже милостивый…
Она опускает рукав. Снимает шапочку.
Спускается вниз, ступенька за ступенькой, держась за перила. Из нее словно вытекла вся энергия.
Она думает: как же быть? Мне надо ехать. Мне надо в Маутхаузен, а у меня нет сил.
Она прислоняется к стене госпиталя.
Война закончилась, думает она. Я осталась жива. Война позади. Так почему же я совсем не рада?
Велосипед
- Ну что, сестра?
Она открывает глаза, перед ней стоит офицер - тот, что призывал отомстить.
- Ты думала, мы их не найдем? Не волнуйся, нашли, - он снова хлопает ее по плечу. - Всех нашли.
- И того, что без глаз?
- Всех до единого. Что, жалеешь их?
- Не жалею, - качает она головой, - просто устала. Как же я поеду в Маутхаузен, если у меня нет сил?
- На велосипеде езжай, - советует офицер. - Хочешь велосипед? Погоди, сейчас я тебе найду.
Он выходит в больничный двор и возвращается с вконец раздолбанным, дребезжащим велосипедом.
Спрашивает, откуда она знает русский.
- Мама знала.
- А немецкий?
- Отец знал.
(Почему я говорю о них в прошедшем времени? - думает она.)
- Ну так садись и езжай, - офицер машет ей на прощание рукой.
- Слушай, - кричит она ему вслед. - А куда ехать? Ты не знаешь случайно, куда мне ехать?
Офицер задумывается.
- Бумага тебе нужна. Бумага и комендатура. Ты прямо поезжай, а после перекрестка…
Перед зданием советской комендатуры стоит толпа. Чехи, французы, югославы, поляки… В полосатых робах, просто в лохмотьях - вернувшиеся из лагерей, с работ, военнопленные… Отовсюду, только из Маутхаузена никого нет.
Кто-то из поляков слышал, что после гестаповцев и эсэсовцев осталось много квартир. Их можно занимать - русские выдают разрешения.
Она оставляет велосипед перед входом в комендатуру.