- А у Маруси разве голоса нет? Добиваться надо! Марфа Тихоновна не одна колхозные дела решает, есть ведь и правление, есть и партийная организация. Разве не к кому обратиться? Пойди к парторгу, поговори - разберутся, помогут.
- Пойдешь? - спросила Катерина Марусю.
Маруся наклонила голову:
- Ладно.
- Вот, глядишь, и дело наладится! - обрадовалась Катерина. - Саша у нас такой - он слово скажет, и все ясно!
- А вы сами до этого слова додуматься не могли?
В черных глазах Саши Катерина уловила насмешку и рассердилась:
- Ну и ладно! Работать - это во-первых. А уж если хочешь правильно строить речь, то должно быть и во-вторых. Где же оно у тебя?
- А во-вторых мы все должны Марусе помогать. Мы - комсомольцы. Вот ты, Катерина, вместе с ней работаешь. Чем ты ей помогла? Как ты ей помогла? Интересовалась ли ты ее судьбой, пока ее слезы не увидела?
Катерина густо покраснела:
- А я же не телятница…
- Значит, и дело не твое? Вот хороший характер - позавидуешь!
Катерина, встретив горячий насмешливый взгляд Саши, вскочила со стула, будто ее ударили.
- Я хотела! Я давно хотела с Марфой Тихоновной поспорить… Я даже на совещании хотела выступить! Ты думаешь, я не знаю, что сказать?
- Вот и выступи!
- А! "Выступи"! А Рублиху, думаешь, легко переспорить?
Саша поглядел ей в глаза:
- Но переспорить надо?
- Надо!
- Тогда о чем же разговор?
Саша прошелся по комнате и, с улыбкой взглянув на Катерину, добавил:
- А я думал, ты у нас крепкая!
Саша рано остался без отца - отец погиб на фронте в первый же месяц войны - и рано стал хозяином в доме. Кондратовы пережили много тяжелых дней, но никто из них никогда не жаловался. Матрена Андреевна так говорила своему старшему сыну: "А что жаловаться? Зачем на людей свое горе да свою нужду вешать? Сами справляться должны!"
Бывало, что Матрена Андреевна с утра до ночи пропадала в поле на работе, а Саша хозяйничал в доме: топил печку, нянчил младшего братишку. Возится-возится Саша с горшками, да с малышом, да с курами, да с цыплятами - и рассердится:
"Всё девчачьи дела делаю! Разве мальчишки печку топят? Не буду больше!"
А мать скажет:
"Ну, значит, ты не крепкий человек. Крепкий человек не разбирает, девчачьи или мальчишьи дела, но раз надо - значит, делает. Делает и не хнычет. А я ведь думала, что ты у меня крепкий!"
Тогда Саша, мужественно скрывая слезы, отвечал:
"А я крепкий!"
Катерина знала все это. И теперь она рассмеялась Саше в ответ и задорно подняла голову:
- А я и есть крепкая! - И, вкрадчиво заглядывая Саше в глаза, попросила: - Только, Саша, и ты приди. Ладно? Ну просто как член правления приди… С тобой все-таки посмелее!
Производственное совещание началось вечером, после третьей дойки коров.
До самого этого часа Катерина жила с легкой душой. Но, уже всходя на крыльцо правления, она почувствовала, как все-таки тяжело ей будет выступать против человека всеми уважаемого, тяжело бороться с высоким авторитетом старшей телятницы… Ну, а что же делать? Что делать? Раз надо, то какой разговор?
Мать с некоторой тревогой провожала ее на это совещание:
- Ты там полегче, поаккуратней. Не обижай старуху. А еще лучше, если бы и совсем ты ее не трогала. Василий Степаныч за нее горой и дед Антон тоже. Перессоришься со всеми, а к чему?
Катерина ответила ей:
- Обижать не собираюсь, а сказать - скажу. Не могу не сказать, мама. Должна сказать, ведь я же комсомолка! И так слишком долго молчали!
- Вот видишь, - вмешалась бабушка, - а не была бы комсомолкой - как бы спокойно было!
Но Катерина уже хлопнула дверью.
- А не была бы комсомолкой, так же поступила бы, - возразила мать: - вся в отца! Тому тоже никогда в жизни покоя не было!
На совещание собралось много народу - доярки, телятницы, конюхи, скотники, члены правления колхоза; пришли и пастухи - сегодня должна была речь идти и о пастбищах… Разместились кто как сумел: и на лавках и на стульях, а кто и прямо на полу. Синеватый папиросный дымок уже бродил под потолком. Негромкий разговор, негромкий смех - кто о чем, только не о том, что стоит в повестке собрания. Настанет час, и поговорим, а что же раньше времени свои мысли высказывать!
Катерина вошла и живо оглянулась - здесь ли Саша? Саша был здесь. Рядом с ним сидел румяный большелобый Ваня Бычков. Тут же незаметно приютилась и Маруся Чалкина. Ее светлые брови были напряженно сдвинуты, маленькие губы плотно сжаты, и темная родинка казалась еще темнее на побледневшей щеке.
У Катерины заблестели глаза - все здесь! Она улыбнулась Саше, который в это время взглянул на нее, и тихонько села в сторонке.
Вскоре пришел председатель, и дед Антон открыл совещание.
Катерина сидела спокойно, но так волновалась, что почти и не слышала, о чем говорилось на совещании. Удои, корма, пастбищные угодья… Спорили, доказывали, советовались.
- А как насчет нового двора? - спросил дед Антон у председателя. - Когда будем стройку начинать? Ты говоришь - в районе одобрили?
- В районе одобрили, - ответил председатель. - По-твоему, старик, вышло: будем лес возить!
Дед Антон самодовольно погладил подбородок. Голубые глаза его весело засветились из-под косматых бровей.
- Ну, вот и все вопросы разрешили. - сказал дед Антон. - А на дворе-то, гляди, ночь уже!
Все начали было подниматься. Тогда Катерина встала и подошла к столу.
- Нет, дедушка Антон, еще не все вопросы, - сказала она: - я вот еще насчет телят хотела поговорить.
Все насторожились. Марфа Тихоновна выпрямилась, и брови ее грозно сошлись у переносицы.
- Я вот прочитала книжечки про костромских телятниц. Очень интересные дела там делаются. Они телят воспитывают в неотапливаемых помещениях, в холодных…
Сразу поднялись недоверчивые голоса:
- Ну, мы этого не видели!
- Мало ли что напишут!
- Да ведь это больших, наверно! Не маленьких же!
- Маленьких, - твердо продолжала Катерина. - Как родится, так его сразу в секцию молочников: это значит - в телятник для маленьких. В этих секциях даже совсем печек нет. И телятки у них не дохнут. И не только не дохнут, но и не болеют даже. И никакого отхода у них нет. Не пора ли и нам у костромичей поучиться? А так что же? Нам люди говорят, нас люди учат, а мы всё свое! Дальше терпеть такое положение нельзя, у нас телята гаснут! Вот сейчас опять больна телочка от самой лучшей коровы, от Золотой, а ее непременно надо бы на племя вырастить, она хорошей породы. А вот и она болеет!..
- Так что же ты предлагаешь? - прищурившись, спросил Василий Степаныч.
- Предлагаю новорожденных телят сразу ставить в неотапливаемые телятники, - ответила Катерина, смело и твердо глядя ему в глаза, - предлагаю воспитывать их так, как воспитывает зоотехник Штейман в совхозе "Караваево", - вот что я предлагаю!
- Ну?.. - Дед Антон обвел глазами примолкших людей: - Кто скажет?
И вдруг зашумели все сразу:
- Я скажу!
- Дай мне сказать!
Встала доярка Аграфена Ситкова.
- Своих телят сколько в жизни вырастила, - покачав головой, сказала она, - но таких вещей не понимаю. Так ведь маленький теленок - как дитя! Нежный! И вдруг - на холод! Как хотите, а у меня бы рука не поднялась…
- У нас телята сроду за печкой росли! - усмехнулась доярка Тоня, - а уж это какая-то новая мода!..
- За печкой росли и то болели, - поддержала телятница Паша.
- Вот оттого именно и болели, что за печкой росли, - ввернул Ваня Бычков.
- Марфа Тихоновна, - обратился к старой телятнице Василий Степаныч, - что ж ты молчишь? Тебя дело касается!
Марфа Тихоновна, подняв брови, пожала плечами.
- Уж не знаю, что и сказать, гражданы, - негромко начала она, опустив глаза на свои лежащие на столе жилистые, сухие руки. - Ну что тут сказать? Слышала я, слышала уже эти речи! Тогда я на эти речи ответила. И теперь на эти речи так же отвечу - Она встала, и огненный взгляд ее опалил Катерину. - Кого вы слушаете? Девчонку! Ей впору бегать по улицам да столбы мужиками обряжать! Что она видела в жизни? Какое хозяйство знала? Живет белоручкой - за матерью да за бабкой, она сроду своего теленка не поила, а туда же лезет, все хозяйство поворачивать! Этого я не допущу! Я пятнадцать лет на колхозных телят положила, я их пестовала, дыханьем своим согревала, полстада мною выхожено да выращено! А теперь я должна увидеть, как безумные люди будут губить наше колхозное добро? Не дам! Не дам! И к телятнику близко таких людей не подпушу!
- Бабы, - сказал дед Антон примиряющим тоном, - а все-таки надо бы поинтересоваться, как это у костромичей… Я вот тоже прочитал…
Но ему не дали говорить.
- Может, у костромичей и коровы-то совсем другие, - прервала его сухопарая, с вечно озабоченным лицом телятница Надежда, - а наши коровы простые! Телятки у нас слабые!
- Марфа Тихоновна за телят отвечает, - подхватила другая телятница, лукавая рябая Паша, - она лучше знает. Ночей не спит. Жизнь свою кладет!
- Катерина эта - ей лишь бы что-нибудь выдумать! - сказала Тоня, обращаясь к скотнику Степану, который молча курил рядом. - Просто чтобы людям покоя не было!..
- Верно, - поддержал Степан, - никому покоя не дает. А мне так и сказала: не дам тебе покоя, пока ты жив. Вот тебе и всё.
- Товарищи, потише! - крикнул дед Антон. - Ну чего разгалделись? Вот человек хочет слово сказать, так ему не дают! Говори, Борис Иваныч!
Борис Иваныч Коноплин, старый член правления колхоза, обратился к Катерине. Глубокая морщина между бровями, твердый, неулыбающийся рот придавали суровое выражение его обветренному, загорелому лицу.
- А ты, Катерина, может, нам растолкуешь, для чего же телят костромичи держат в холоде? Какая же настоящая польза от этого? Нам вот это важно. А так-то что ж? Сказать-то все можно…
Катерина еще не собралась с духом после бури, которую только что вызвала. Она глядела на Бориса Иваныча, не совсем понимая, о чем он спрашивает.
Тогда поднялся Саша Кондратов. Черные цыганские глаза его горячо блестели на смуглом лице, и в голосе слышалось скрытое волнение:
- А польза от этого вот какая, Борис Иваныч! Вот вы как-то выступали на собрании, Борис Иваныч, что важно не только количество скота, но важно и качество. Вот тут и заходит речь о качестве. У нас коровы за лактацию сколько дают? По полторы, по две тысячи килограммов. Так?
Дед Антон утвердительно затряс головой:
- Да, мало, мало дают! Корма не те!..
- А в Караваеве… Маруся, прочитай, что ты там выписала.
Маруся развернула бумажку.
- Вот: корова Нитка дает двенадцать тысяч девятьсот восемь килограммов, - сказала Маруся.
Собрание охнуло:
- Двенадцать тысяч!
- Орлица - двенадцать тысяч восемьсот… - продолжала Маруся. - Гроза - двенадцать тысяч девятьсот сорок… а вот Послушница - шестнадцать тысяч двести шестьдесят два литра…
- Ну, да там коровы-то какие! - заговорили доярки. - Да нашим сроду не вытянуть и на пять тысяч, а не то что…
- Ну, и у них не сразу такие-то были! - вмешался дед Антон. - Эта Послушница тоже сначала три с половиной давала, а уж потом до шестнадцати дошла!..
- Ну ладно, - опять веско и сурово заговорил Борис Иваныч, - а вот при чем же тут холодное воспитание? Это я все-таки что-то не пойму. Обмороженные телята лучше растут, что ли?
- Дайте мне слово, - попросил Петр Васильич, который вошел в самый разгар споров и остановился у притолоки, - позвольте мне вам все это объяснить. Теленок не боится холода, а микроб холода боится. Значит, микроб погибает, а теленок избавляется от заболеваний. На холоде теленок хорошо ест. Это очень важно, товарищи, чтобы теленок много и хорошо ел, - это в будущем отзовется на удоях. Чем больше корова съест, тем больше даст молока.
- Это-то и без вас знаем! - крикнула доярка Тоня.
- Не прерывай, голова! - остановил ее дед Антон.
- У коров, которые дают вот такую высокую удойность, - продолжал Петр Васильич, - очень сильно напрягается организм - значит, надо еще в молодом возрасте подготовить организм к такому напряжению. Надо его закалять, закалять с первого дня жизни. Животное должно иметь хорошие пищеварительные органы, хорошие легкие, крепкое сердце. На холоде теленок растет бодрым, с хорошим аппетитом, весь организм его хорошо работает, у него отличный обмен веществ… Вот почему надо воспитывать телят на холоде. Если в раннем возрасте теленка не закалять, после не наверстаешь. Хоть корми потом корову, хоть раздаивай - ее слабый, изнеженный в тепле организм не может вынести такое высокое напряжение.
- А я вот читал, - живо, часто сыпля словами, заговорил Ваня Бычков, - я вот читал, что на Алтае и лето и зиму коровы пасутся на воле. Из-под снега копытами траву достают, и телята с ними!
- Все это где-то и у кого-то, - сказала вдруг Марфа Тихоновна, - то Алтай, то Кострома… А вот я слышала, что в какой-то стороне люди голые ходят, а еще в какой-то стороне лягушек да змей едят. А что Петр Васильич тут слов насыпал, так это, как я считаю, все пустой разговор. Телята у нас болеют потому, что простужаются. Будет новый двор - ни один не заболеет. А заболеет, так без этого, гражданы, не бывает! За ребятами вон как ходим, да и то болеют.
Петр Васильич развел руками:
- Вот вам и весь вывод, товарищи!
Председатель, Василий Степаныч, молчал и курил. Курил и думал, машинально следя прищуренными глазами, как синие волокна дыма тянутся в открытую форточку. Он слушал, а перед глазами его проходило прошлое, еще остро памятные, не забытые первые послевоенные годы. В колхозе побывали фашисты - разоренье, нужда, неурядица… Посевных семян нет. Корма скоту нет. Скот из эвакуации вернулся отощавший, неухоженный. Дисциплина в колхозе ослабла, развинтилась… Вернулся с войны Василий Степаныч в свой разоренный колхоз - за что браться?
И отчетливо вспомнился Василию Степанычу один мартовский день. Ледяной ветер, крепкие сосульки, бурые подталины около дворов. Василий Степаныч идет куда-то мимо скотного, а дед Антон, расстроенный, с морщиной между бровями, пеняет молодой телятнице Арине:
"Да что ж, у тебя руки отсохли - чистой соломки-то принести? Гляди, телята в болоте стоят! Своему-то, небось, стелешь, а эти чьи? Не твои, что ли?"
А телятница Арина, высокая, румяная, с завитушками на лбу, глядит куда-то в сторону, не то слушает, не то нет. Выслушала и пошла…
"Ты чего же? - кричит ей вслед дед Антон. - Кому я про солому-то сказал?"
"А где я тебе соломы возьму? - отвечает на ходу Арина. - Что я, пойду из омета дергать? Она там смерзлась вся. Очень нужно руки морозить!"
"Что ж, значит мне самому идти?"
"Если хочешь, иди!"
И у Василия Степаныча даже сейчас, после шести лет, защемило сердце так же, как и тогда, когда он увидел, как старик, взяв веревку, побрел к омету.
А вот и другое вспомнилось. Василий Степаныч зашел в телятник. Правление только что поставило старшей телятницей Марфу Тихоновну Рублеву - надо посмотреть, как старуха справляется. Может, озорная Арина тут заклевала ее совсем?
Но вошел - и остановился в тамбуре. В телятнике шел крупный разговор. Голос Марфы Тихоновны гудел, как набат, на все секции:
"Это что? Грязь здесь развели! Как это ещё не все телята у вас тут передохли! Сейчас берите вилы, и чтоб все стойла вычищены были! А ты, Арина, за соломой поезжай!"
"Сама поезжай, - спокойно отозвалась Арина, глядя куда-то в окошко. - Как ее надергаешь, мороженую-то!"
Марфа Тихоновна с вилами в руках вышла из стойла.
"Не я поеду, а ты! - грозно сказала она. - Я тебе не дед Антон - все на своем горбу везти! А если тебе в омете солома мороженая, если у тебя на работе руки зябнут - ступай домой на печку, там отогреешься! Ступай-ка, ступай! Трудодни зарабатывать надо, а не даром получать! А на твое место у меня люди найдутся!"
Арина оторопела, обернулась к Марфе Тихоновне:
"Да ты что это? Как это - домой ступай?"
"А вот и так! Или дорогу забыла? Провожу!"
"А я вот сейчас пойду председателю пожалуюсь! - закричала Арина. - Он тебе даст так над людьми измываться! Ты узнаешь! Я все расскажу!.."
И, выбежав в тамбур, налетела на Василия Степаныча. Василий Степаныч сделал вид, что только что вошел:
"Что за крик, а драки нету?"
"Василий Степаныч, - жалобно начала Арина, - что ж это такое! Работаешь, работаешь, а тебя из телятника гонят!.."
"Раз гонят - значит, плохо работаешь, - ответил Василий Степаныч. - Сроду не слыхал, чтобы хороших работников с работы гнали!"
Телятницы с любопытством поглядывали на них. Подошла и Марфа Тихоновна:
"Ты что, Василий Степаныч?"
"Да вот, пришел на твое хозяйство посмотреть".
Но старуха, тогда еще статная и дородная, властно приподняла руку.
"Еще нечего глядеть, - сказала она, - одно позорище! Вот управлюсь немножко, тогда приходи. Вишь, у меня тут красавицы какие - за соломой не дошлешься… В стойлах наросло - бугры да комья!"
"Где веревка-то?" - сумрачно спросила Арина и, сдернув веревку, висевшую на крюке, вышла из телятника.
И отчетливо припомнилось сейчас Василию Степанычу то чувство душевного облегчения, с которым он вышел из телятника:
"Ну, эта старуха с делом справится!"
И еще одно яркое воспоминание пролетело в мозгу.
В колхозе праздник. Из райзо приехала комиссия, смотрят колхозный скот. По всему району идет смотр скота, чтобы выявить и отметить лучших животноводов.
Около скотного собрался народ. Колхозницы принарядились: пестрые кофточки, светлые платки… Тут же стоят и представители райзо. А Марфа Тихоновна, широко растворив двери телятника, выпускает по одному телят в загон. Телятки чистенькие, сытые, сразу начинают играть, бегать по загону, оставляя круглые следы на ещё влажной весенней земле…
И председатель райзо, товарищ Гречихин, весело оглядывается на председателя:
"Твои, пожалуй, на первом месте будут! И телята хороши, и отхода меньше, чем у других".
Так и было: на районной доске почета имя старшей телятницы калининского колхоза Марфы Тихоновны Рублевой написали на первом месте.
Слава о колхозе - на всю округу, портрет Марфы Тихоновны в газете…
Василий Степаныч медленно притушил недокуренную папиросу и попросил слова. Все притихли, ожидая, что скажет председатель.