Потом из-за своей ширмы появилась сестра и накрыла простыней искаженное лицо, на котором глаза, голубые, как ледники, все еще смотрели с немым укором.
Пришел врач и положил руку мне на плечо.
Когда я вышел из палаты, мне послышались чьи-то торопливые шаги за поворотом коридора. На улице рядом со мной, словно по волшебству, снова появился Перри. Он вопросительно посмотрел на меня.
- Да, - сказал я.
Я шагал по пустынной улице (было около трех часов майской ночи, и воздух, несмотря на автомобильные выхлопы, был свежий), а он шел рядом со мной, но на расстоянии вытянутой руки. Через некоторое время он сказал:
- Я никогда ее не забуду.
Я не отвечал и даже не посмотрел на него, а продолжал идти.
- Я чуть не умер, когда она дала мне отставку, - сказал он. - Я знал, что недостоин ее, она была такая тонкая натура, такая умница.
Я все шел дальше.
- Ей нужен был кто-то, с кого она могла брать пример. Вы были любимым учеником доктора Штальмана. Все думали, что у вас большое будущее.
Я все шел дальше.
- Вы меня даже не слушаете, - сказал он.
- Да, не слушаю, - ответил я.
- Так вот слушайте, - сказал он и остановился.
Я не остановился. Ему пришлось пробежать несколько шагов, чтобы догнать меня.
- Может быть, вы и будете большим ученым, - сказал он, - но вы так и не стали достойным ее, вы даже неспособны ее оценить. Я никогда не буду большим ученым, я знаю это, но зато я знал, как надо ее любить. А вы…
Я остановился и посмотрел на него. Но он продолжал:
- Вы не знали, как надо ее любить. И думаю, что и знать не могли.
Я все еще смотрел на него, ожидая, что он еще скажет.
В конце концов я тихо произнес:
- Послушай, ты, недоделанный неоплатоник! Уйди, и чтобы я тебя больше не видел.
В ту ночь, когда умерла Агнес, я, вернувшись домой, сел за стол. Через некоторое время ручка начала двигаться по бумаге. Я немного плакал, но она все двигалась.
Агнес похоронили на принадлежащем их семье участке кладбища в Рипли-Сити. У ее отца хватило сил отслужить заупокойную службу - голос у него был слабый и надтреснутый, но ни разу не прервался. Потом он стоял у могилы, когда ее засыпали землей. На кладбище снова собрался весь город - люди молча стояли под палящим солнцем. После того как на могилу был брошен последний ком земли, они стали по очереди подходить, чтобы пожать мне руку. Один, наполовину парализованный и трясущийся от старости, - до этого он сказал мне, что тридцать лет был директором здешней школы, - держа меня за руку, долго говорил о том, какая способная была крошка Агги - самая способная из всех, кто вырос в Рипли-Сити.
В тот вечер мы с отцом Агнес сидели в маленьком ритуальном зале церкви. Он сказал, что они - вся семья - впали в грех гордыни. В своей гордыне они забыли о благодарности Тому, кто сделал им такой прекрасный подарок. Но какая она была милая, какая умная! В два года она каждый вечер после ужина сидела у него на коленях и по буквам читала слова в книжке с картинками - даже такие длинные, как "гиппопотам".
Он сидел расставив руки, словно обнимая невидимого ребенка у себя на коленях, улыбаясь уголками рта, и его поблекшие глаза вдруг снова стали пронзительно-небесного цвета. Глядя на него, я вспомнил, как в тот раз, когда мы приехали сюда, чтобы пожениться, все братья, кузины, дядья и тетки не отходили от Агнес, ловя каждое ее слово и не сводя с нее глаз, а она тихо сияла, словно цветок, слишком долго томившийся в комнате и наконец вынесенный на солнце.
- Мы все с самого начала знали, - говорил ее отец, - что она слишком хороша для Рипли-Сити. Она должна была жить в большом мире. Она должна была стать гордостью Рипли-Сити. Когда она уезжала в колледж, очень многие пришли на станцию, чтобы помахать ей на прощанье. Но это не заставило ее возгордиться, - добавил он. - Ей ничто не шло во вред.
И тут я едва удержался, чтобы не выпалить: "Нет, шло! Я же на ней женился!"
На мгновение мне показалось, что я сейчас сойду с ума, но я взял себя в руки.
Старик еще говорил что-то. О том, что надо положиться на Бога. Что, когда у его жены случился удар, ему, к его стыду, было нелегко полагаться на Бога. И теперь тоже, из-за Агнес. Тут ему пришлось ненадолго умолкнуть, но потом он снова заговорил. Он сказал, что знает - я в церковь не хожу, но все равно он знал, что Агнес достанется в мужья хороший человек. Она говорила ему, что я хороший человек - Christianus naturaliter, христианин от природы, - и он знает, что Господь в Своем милосердии не допустит, чтобы молитвы хорошего человека - не важно, верующий он или нет, - пропали впустую. Вдруг он бросил на меня умоляющий взгляд и сказал, что хочет меня кое о чем попросить.
Я кивнул.
- Сын мой, - сказал он, - я не могу молиться. Я утратил дар молитвы. Прошу тебя, встань на колени рядом со мной и помоги мне помолиться. Сын мой, если ты, чья боль должна быть еще сильнее, чем мое эгоистическое страдание, сможешь преклонить колени и вознести за меня молчаливую молитву, Господь не сможет отвернуться от нас.
Он соскользнул со стула. Его костлявые старые колени опустились на вытертый, давно выцветший ковер. Его узловатые пальцы соединились в молитвенном жесте. И я тоже встал на колени около маленького круглого столика с мраморной крышкой, на котором лежала огромная Библия в кожаном переплете с медными застежками, а рядом - стопка пожелтевших школьных тетрадок Агнес, которые он мне показывал. И я стал молиться.
В четвертом часу ночи я оказался на кладбище. Я пытался заснуть, но не мог. Тогда я встал и пошел бродить по Рипли-Сити, все время зная, что после того, как обойду и увижу все - каждую улицу, каждый дом с закрытыми ставнями, каждую витрину, школу, элеваторы, железнодорожную станцию и поблескивающие рельсы, уходящие вдаль, на запад и на восток, - в конце концов окажусь здесь, где холмик свежей могилы покрыт искусственным дерном и усыпан цветами, которые кажутся белесыми в лунном свете.
Я должен был выйти и еще раз - в последний раз - посмотреть на Рипли-Сити, сказал я себе. Потому что после того, как наша молитва закончилась, когда мы прощались перед тем, как идти спать, старик положил мне руку на плечо и сказал:
- Сын мой, ты уедешь в большой мир и сделаешь все то, что должен сделать, - как хотела бы Агнес, зная, что ты это сделаешь. Но потом тебе, сын мой, может быть, захочется вернуться сюда, в покой и тишину. И место рядом с ней будет ждать тебя всегда. Это я тебе обещаю.
Я смотрел на цветы, белесые в лунном свете, и думал о том, что Агнес Андресен вернулась домой. Может быть, ей и не надо было отсюда уезжать.
"От чего бы это ее избавило?" - спросил я себя.
От меня.
Я стал прощаться. Я не думал, что когда-нибудь вернусь сюда: как бы мне ни нравился Рипли-Сити, у него было мало общего с Дагтоном, штат Алабама. Но было отрадно знать, что где-то у меня есть тихое прибежище.
Я был кругом в долгах, да и вообще зачем мне одному нужна была квартира? Готовясь к переезду, я стал собирать все вещи Агнес, чтобы отослать их в Рипли-Сити. Все шло хорошо, пока я не достал из шкафа ее свадебное платье и не начал, развернув простыню, в которую оно было завернуто, укладывать его в ту самую коробку, в которой оно было доставлено из магазина. Это меня доконало.
Вещи были разложены вокруг на полу, на подстеленных газетах, и когда я начал укладывать платье в коробку, то почувствовал себя так, как будто укладываю тело в гроб. У меня перехватило дыхание. Я улегся рядом с коробкой на газеты, которые наперебой сообщали обо всем, что происходило на свете и на что мне было в высшей степени наплевать, и лежал, опустив голову и прижимаясь лбом к жесткому полу, а в ушах у меня звучал голос малыша Перри, который снова и снова твердил мне, что Агнес должна была выйти за него, потому что я ее не любил, и мне было невыносимо это слышать.
Но это было еще не самое худшее.
Самое худшее было то, что теперь, когда Агнес лежала под еще не осевшей землей и засохшими цветами на кладбище в Рипли-Сити, штат Южная Дакота, я понял, что все-таки любил ее.
И тут, во искупление прошлого, а может быть, чтобы заглушить боль от невыносимого настоящего, я поднес к лицу правую руку (голую, потому что я был в майке) и впился в нее зубами в надежде, что боль меня спасет.
Так и случилось.
Я поднял голову и уставился на два полукруга пунктирных синих отметин, из которых сочилась кровь. Мне вспомнилось, что я где-то слышал - укус человека почти так же опасен, как укус гремучей змеи. Я стал думать, не может ли человек таким способом занести инфекцию в собственный организм. Потом я подумал, не надо ли пойти к врачу. Потом подумал, что скажет врач, услышав, что я случайно укусил сам себя. Тут я весело расхохотался, потому что представил себе на секунду заголовок в газете: "МОЛОДОЙ УЧЕНЫЙ УМИРАЕТ ОТ СОБСТВЕННОГО УКУСА".
Я сидел и хохотал до изнеможения. Рука начала болеть. Глядя на рану, я подумал, что если и в самом деле умру от собственного укуса, то это будет лишним доказательством Дантовой метафизики смерти, которое самому Данте не пришло в голову. Надо будет попробовать проанализировать его глубинный смысл.
Я пошел в ванную, залил рану йодом и снова принялся собирать вещи.
Отправляя их в тот же день к вечеру в Рипли-Сити, я заодно послал авиапочтой свое эссе о Данте в Лондон, в журнал "Медиевист".
"Уж если начинать, то с самого верха", - подумал я. До тех пор я еще ничего никуда не посылал.
Прошло больше двух месяцев, прежде чем я получил ответ из "Медиевиста", и к тому времени я уже вполне освоился со своей новой жизнью - или, скорее, с новым способом жить, потому что настоящей жизнью это безусловно не было. Подъем в 7.00; в библиотеке - с 8.30; ужин в грязной закусочной - в 18.30; возвращение в свою комнату (настоящий хлев) - в 19.30; работа - до 23.00. Я уговорил своего научного руководителя разрешить мне переделать мое эссе в диссертацию, что было не так просто, потому что он настаивал на прежней теме. Однако теперь я научился лукавить, и мне удалось перехитрить его, сказав, что новую тему подсказала мне одна мысль из его статьи (что было неправдой), и процитировав случайно запомнившуюся фразу, которая хотя и не имела никакого отношения к моему замыслу, но по крайней мере не противоречила ему явно. Мой руководитель, при всем своем высоком уме и большой учености, был наделен еще и безграничным честолюбием, непомерным тщеславием и слабой волей, вследствие чего легко попадался на обман и обладал встроенным психоэлектронным приемником, чутко ловившим любой самый слабый импульс из межзвездных далей, который можно было истолковать как зашифрованное неким кодом упоминание его имени. Поэтому он упирался недолго.
Больше того, он просиял, когда через два месяца я показал ему письмо от главного редактора "Медиевиста", которое начиналось так:
"Ваше эссе прочитали один из наиболее известных исследователей Данте и еще один столь же известный ученый - специалист по философии томизма. Независимо друг от друга они высказали мнение, совпадающее с нашим, - что Ваше эссе представляет собой значительный вклад в науку. Их замечания (в том числе, естественно, и некоторые вопросы, возражения и предложения) будут вам высланы. Пока же позвольте мне поздравить Вас…"
На этом месте мой руководитель прервал чтение, пожал мне руку и, передразнивая британский аристократический выговор (сам он был родом из штата Индиана), произнес:
- "Позвольте мне поздравить вас"…
И продолжал своим обычным тоном:
- …На пороге выдающейся научной карьеры. Вы должны знать, дорогой Джедайя, - до сих пор он ни разу не называл меня полным именем, - что я всегда считал вас…
Кончил он тем, что предложил мне должность доцента.
Так началась моя профессиональная карьера. Благодаря этому скромному успеху у меня теперь было о чем подумать и появилась некая цель, пусть даже и иллюзорная, в моей так называемой жизни. Но вскоре дальнейшие и более существенные достижения сделали эту мою жизнь невыносимой.
Дело в том, что мое эссе, напечатанное в декабрьском номере "Медиевиста", определенно имело успех. Я получил несколько писем с заграничными марками на конвертах от почтенных ученых, в том числе от великого Энрико Скуадалупи из Рима. Более того, он занялся переводом моего эссе на итальянский (на немецкий оно уже было переведено).
И жизнь стала действительно невыносимой, потому что я начал понимать: в силу неких таинственных законов мироздания мой успех был бы невозможен, если бы не длительная агония и медленная смерть Агнес Андресен. Я чувствовал себя так, словно это эссе оказалось, в самом подлинном смысле слова, ее смертным приговором. По-видимому, некоей безлунной ночью на безлюдной пустоши, где белые скалы торчали вокруг, ухмыляясь в темноте, словно скелеты, я заключил сделку с Владыкой Этого Мира: ее жизнь за мой успех. И он, как истинный джентльмен, скрупулезно выполнил договор.
"Место действия и есть само действие", - утверждает один известный литературный критик. Местом действия было Чикаго, так что каждый день, проведенный мной в Чикаго, означал новое и новое повторение этого действия. Я защитил свою диссертацию, имел хорошую работу и большие перспективы. Вскоре моя диссертация должна была выйти отдельной книгой.
И я сбежал.
В сентябре 1951 года я оказался в салон-вагоне ночного поезда, шедшего в Нашвилл, штат Теннесси, где меня ждала должность доцента с очень хорошим жалованьем и большими возможностями для научной работы. Мой руководитель уговаривал меня остаться в Чикаго и делал очень лестные предложения, но я попытался объяснить ему, почему должен уехать. В конце концов он, положив руку мне на плечо (по мере того как до него доходили отзвуки моего успеха, он держался со мной все более по-отечески), сказал:
- Мой мальчик, я понимаю. Вы пережили трагедию. Я вижу, вы чувствуете, что должны вернуться в свои края. Прикоснуться к основам. Обрести новые силы. Как… как Антей. Я понимаю. - Он сделал паузу, стиснул по-мужски мое плечо и продолжал: - Но вы, мой мальчик, еще вернетесь - ведь вы наш!
Он сказал "наш", но имел в виду "мой". То есть принадлежащий ему. Другими словами, я больше не принадлежал доктору Штальману. Я принадлежал доктору Свицеру.
Сидя в салон-вагоне, я размышлял об Антее - об этом бедном неуклюжем гиганте, который вынужден был постоянно поддерживать свои силы, прикасаясь к своей матери Земле, и о том, как Геркулес перехитрил его, подняв в воздух, где он брыкался и корчился, слабея с каждой минутой. Мне пришла в голову довольно мрачная мысль: если иметь в виду эти корчи, брыкания и подступающую слабость, то мой руководитель, высказавший свое классическое сравнение, возможно, прав. Но он, уроженец Индианы, наивная жертва Томаса Нелсона Пейджа, "Унесенных ветром" и ностальгии по довоенному Югу, - уж точно заблуждался, если думал, что Нашвилл, штат Теннесси, пусть даже и вторая колыбель Конфедерации южных штатов, был для старины Кривоноса чем-то святым и олицетворял собой Землю, вливающую в него новые силы. Старина Кривонос никогда не бывал в Нашвилле и не испытывал к нему ни малейшего интереса. Даже сейчас, направляясь туда.
- А, вам там понравится, - сказала молодая женщина, сидевшая в вагоне-ресторане неподалеку от меня, слегка встряхнув свой стакан с остатками льда, отчего звякнули килограмма два сверкающих побрякушек, висевших на ее магическом браслете. Она поставила пустой стакан на столик сбоку от себя; чернокожий бармен, прочитав ее мысли, тут же принес ей полный, и, должен сознаться, мне тоже.
- Я-то родилась, и выросла, и в колледже училась в Детройте, - продолжала она. - Там выучилась на менеджера и получила хорошую работу - вот эту в Нашвилле. Но Юг мне как-то по душе. Женщины там - они не очень умные и, уж конечно, не стильные… - Тут она разгладила свою длинную юбку с оборками рукой, ногти на которой были острые и кроваво-красные, как когти орла, только что растерзавшего свою жертву. - А вот мужчины… Они там совсем другие. Они знают, как сделать так, чтобы ты чувствовала себя важной дамой. Настоящий джентльмен с Юга… - Она сделала паузу, чтобы одним глотком выпить половину своей новой порции виски, и, хитро взглянув на меня, спросила: - А как вы сказали, откуда вы родом?
- А я ничего не говорил, - ответил я.
- Спорю, что вы с Юга, - заявила она уверенно.
Я хотел было отпереться, но потом подумал: "Какого черта!" - и сказал:
- Из округа Клаксфорд, штат Алабама.
- Так я и знала! - торжествующе воскликнула она. - Я всегда угадываю!
И она, снова тряхнув своими побрякушками, отметила триумф своей проницательности глотком виски. Мне отмечать было особо нечего, но я тоже отхлебнул глоток. Поезд несся вперед, за окнами вагона бушевала буря, какие бывают здесь в период равноденствия.
Бармен налил последние порции выпивки и стал закрывать свое хозяйство. В вагоне уже не было никого, кроме меня и этой женщины.
- Знаете что? - сказала она в конце концов, повернувшись ко мне. - Мне позарез надо выпить еще на сон грядущий.
И она, окончательно войдя в роль ясновидящей, объявила:
- Спорю, что и вам тоже!
Прежде чем я успел ответить, она воскликнула:
- Да, я только что вспомнила! У меня есть немного в чемодане. Стаканы мы можем взять с собой - там еще осталось немного льда, и заглянем ко мне в купе. Вот здорово, что я вспомнила!
- Благодарю вас за приглашение, - сказал я, - но думаю, что мне не следует его принимать. Я не совсем в форме.
- Вам сразу станет лучше, - возразила она, многозначительно улыбнувшись.
- Видите ли, - сказал я, - я, правда, уже совсем вылечился, так мне вчера сказал врач, но побочные эффекты лечения дают о себе знать еще несколько недель. Я лечился от сифилиса.
Она вскочила, слегка пошатнувшись при этом, хотя и опиралась на ручку своего кресла. Прижимая пустой стакан к груди, она сердито уставилась на меня сверху вниз. Ее лицо, если бы его не искажала ярость, было бы довольно привлекательным. И фигура у нее была неплохая. Только меня это ничуть не интересовало.
Злобно глядя на меня, она наконец с трудом выговорила:
- Вы… Вы… Сукин вы сын!
Я смотрел, как она в своей юбке с оборками неуверенно направляется к узкому проходу мимо бара, держа в руке стакан с остатками льда. Ее сильно качало. И тут я понял, что дело не только в виски и в вагонной качке. Одна нога у нее была немного короче другой. Или что-то в этом роде.
Но дело было не в этом. Я соврал ей автоматически, даже не задумавшись.