Я смотрел, как белые струи дождя стекают по стеклу окна напротив, за которым лежала бездонная тьма, и думал о том, идет ли дождь в Южной Дакоте. А может быть, в тех широтах идет снег, принесенный бурей из Арктики. Я думал о том, сильно ли осел могильный холмик за эти пятнадцать месяцев. Если уж в Южной Дакоте должно было что-то идти, то я надеялся, что это снег, а не дождь. Снег все покрывает.
Я думал о том, что сказал малыш Перри, - почему Агнес вышла за меня замуж. Он был, несомненно, прав. Так проявляет себя сердце женщины, занимающейся наукой, - глубоко женственное, нежное и самоотверженное, несмотря на окутывающие его темные покровы учености. Не важно, что поначалу я был для нее всего лишь неким фетишем, оставшимся от доктора Штальмана, и она полюбила не Джеда Тьюксбери, а олицетворение самой науки. Не важно, что именно на первых порах взволновало сердце девушки, пусть даже и самой ученой. Под конец она любила меня самого.
А теперь, как я прекрасно понимал, я любил ее. Конечно же, любил, иначе почему сейчас у меня в самом буквальном смысле щемило сердце? Потом его защемило еще сильнее: мне впервые пришло в голову, что, если бы Агнес была еще жива, я бы так ее и не полюбил, - больше того, я бы убил и ее любовь ко мне. Ее смерть стала рождением любви, а ее жизнь была бы смертью любви.
Ну и что теперь мне оставалось? Только жгучая боль и новое представление о том, как устроен мир.
Поезд несся сквозь темноту и бурю вперед, к Нашвиллу, и я подумал о своей недавней захмелевшей соседке, которая в эту минуту, наверное, лежит навзничь на своей койке обнаженная, и рука ее, лежащая на правой груди, ласкает сосок левой, а другая рука тянется к лодыжке, чтобы подтянуть пятку вверх и потереть ею свое интимное место, и перед ее закрытыми глазами проплывают фантастические видения, словно рыбы в темной воде белым брюхом вверх. Это тоже часть мироустройства. И вдруг вместо этой жалкой, пьяной, но не падающей духом бедняжки на койке мне представилась мисс Мэри Макклэтти с ее костлявыми ногами и волосами, похожими на плесень. А потом мне представились первые снежинки, летящие с темного неба, в котором нет Бога, и падающие на землю, в которой терпеливо и преданно ждет моя любимая, - и это тоже часть мироустройства.
КНИГА ВТОРАЯ
Глава V
Когда Эней явился в Карфаген, он, скрытый в облаке, подаренном ему Венерой, отправился к царице Дидоне, которую ему суждено было полюбить, а потом, выполнив свою миссию, оставить погибать в пламени. Когда я явился в Нашвилл, моим облаком был скрипучий вагон-ресторан, а если меня и опекала в пути богиня любви, то ее воплощением была жалкая, пьяная, но не падающая духом женщина с звенящими побрякушками на браслете и хромой ногой. И хотя Нашвилл - далеко не Карфаген, а всего лишь процветающий торговый город средней величины, именно там мне было суждено найти свою царицу.
Во всяком случае, все было к этому готово, когда на моем ночном столике в гостиничном номере зазвонил телефон, заставивший меня очнуться от унылых сновидений и размышлений о бесцельности жизни. Приподнявшись на бугристой кровати, я схватил трубку, и в ней, словно журчанье ручья из солнечной дали, послышался голос:
- Угадай, кто!
Когда я положил трубку, рука у меня дрожала. Не потому, что я любил Розеллу Хардкасл. Не потому, что я ненавидел ее из-за той давней обиды. А потому, что у меня как будто перевернулось вверх ногами ощущение времени: оно потекло вспять. Все, что происходило со мной в жизни, казалось, обрело самостоятельное существование вне времени и сейчас стояло в комнате, вокруг кровати, пристально глядя на меня. Я не хочу сказать, что на меня глядели люди, которые участвовали в этих событиях. Нет, сами события как бы превратились в некие существа с глазами, и их огромные глаза были устремлены на меня. Эти глаза знали, что я сделаю, хотя сам я этого не знал. И они хотели видеть, как я это сделаю.
Для начала я принял приглашение заглянуть к Розелле - к Розелле Каррингтон, сказала она, теперь она была миссис Лоуфорд Каррингтон - на небольшой ужин, обыкновенный домашний ужин, сказала она, где будет еще несколько друзей. И теперь мне предстояло как-то прожить целый день, пустой и бессмысленный. Это ощущение пустоты не было рождено предвкушением чего-то настолько радостного, что мне не терпелось бы до этого дожить. Я вовсе не жаждал идти на этот небольшой домашний ужин, черт бы его взял. Если день казался мне пустым, то не потому, что мне хотелось идти на этот ужин, а потому, что я вдруг почувствовал: где-то записано, что я на него пойду, и пока это не произойдет и я не пойму, что это означает, все остальное совершенно не важно.
Но я так или иначе прожил этот день. В шесть часов я принял ванну и надел свой лучший костюм - темно-синий, который был куплен к моей свадьбе. Но в Нашвилле в сентябре еще жарко, а в день моей свадьбы такой жары не было, поэтому я снял темно-синий пиджак и решил, что если вывести несколько пятен с моего легкого льняного пиджака и дать ему немного повисеть в ванной, заполненной паром, чтобы разгладились складки, то он вполне сойдет. И вообще, какого черта? Ожидая, пока разгладятся складки, я попытался читать, но не смог и поэтому улегся на кровать в темно-синих брюках, черных туфлях, белой рубашке, галстуке, который тоже был куплен к свадьбе (черном, шелковом, в мелкий зеленый горошек) и разглядывал потолок до тех пор, пока ровно в семь не зазвонил телефон и мне не сообщили, что мистер Кадворт ждет меня в вестибюле.
- Билл Кадворт, - сказал он, протягивая сильную загорелую руку, а когда я пожал ее, добавил: - Добро пожаловать в Теннесси!
Как только его рука освободилась, он похлопал ею меня по плечу - не панибратски, не лицемерно, не напыщенно, а просто по-дружески и вполне непринужденно. Когда мы направились к двери, я заметил, что на нем выцветшая голубая куртка, спортивная рубашка без галстука, старые, застиранные брюки защитного цвета и легкие матерчатые туфли на босу ногу. Да, вид у него был действительно домашний, и так же выглядели мужчина и две женщины в ситцевых платьях, ожидавшие нас в довольно потрепанном "бьюике"-комби.
- Садитесь вперед, со мной и Салли, - распорядился Кадворт после того, как познакомил нас, и, увидев, что мой взгляд задержался на дверце машины, где стояла надпись "Животноводческая ферма Ферндейл", добавил: - Ну да, я фермер.
Сев за руль и тронувшись с места, он продолжал:
- Да, племенная ферма, развожу верховых лошадей теннессийской породы. Был адвокатом, но сбежал. Нью-Йорк, суды, ночные клубы - для простого деревенского парня это слишком. Я решил, что лучше буду разговаривать с лошадьми, чем с козлами, и вернулся домой. Вот так. И тут, понимаете, нашел себе вот эту долговязую красотку Салли - прямо на соседней ферме.
И он похлопал ее по колену.
Салли была действительно долговязая, и к тому же еще немного длинноносая, но у нее были прекрасные карие глаза и совершенно очаровательная улыбка, по которой, когда она повернулась к Кадворту, было ясно видно, что никого лучше него для нее нет.
- Убери руку с моей коленки, - приказала она, - и держись лучше за руль. И вот что, дорогой…
- Что?
- Знаешь, дорогой, тут у нас в округе пошел один слух. Знаешь какой?
- Нет.
- Что ты слишком много болтаешь, дорогой. Твою автобиографию мы выслушали. Теперь дай мистеру Тьюксбери слово сказать.
- Какого дьявола, - ответил Кадворт, - ведь про мистера Тьюксбери ты уже все знаешь. Ты же целое утро читала в воскресной газете, какой он великий, да еще это его интервью…
- Замечательно интересно! - заявил молодой человек с заднего сиденья.
- Мы ужасно гордимся тем, что вы приехали сюда, снова на Юг, - убежденно сказала девушка с заднего сиденья.
Город остался позади - мы ехали прямо в садящееся солнце.
- Каррингтоны живут за городом, - сказала Салли, - но они не фермеры. Он скульптор.
Они рассказали, что у Каррингтонов там замечательный дом. Что у них всегда очень весело. Что Роза (так я узнал, что вместо этого дурацкого имени Розелла ее теперь зовут Роза) - самая подходящая жена для Лоуфорда. Что до сих пор ни одна из девушек, появлявшихся в Нашвилле, не завоевывала сердца с такой быстротой. Что она такая красивая и в то же время такая естественная. Что она нравится самым разным людям и сводит их между собой. И профессоров из университета - Лоуфорд там преподавает скульптуру, и…
- …И неучей вроде меня, - вставил Кадворт.
- Слишком много болтаешь, - огрызнулась она и продолжала, обращаясь ко мне: - Я раскрою вам один секрет. Это он намекает, чтобы я сказала вам, что он и сам не лыком шит, печатался в "Йельском вестнике права" и работал в хорошей фирме в Нью-Йорке, и еще…
- Послушай, - перебил ее Кадворт, - все адвокаты - неучи, и если кто печатался в "Вестнике права", то это значит, что он неуч из неучей, потому что потратил всю свою жизнь на то, чтобы изучать одно только право.
- Правда же, я примерная жена? - сказала мне Салли. - Теперь вы видите, какой у нас расклад?
Я сказал, что вижу. Уже спустились голубоватые сумерки, мы миновали каменные столбы ворот и ехали по извилистой дорожке, усыпанной гравием и обсаженной ивами. Потом с грохотом проехали по деревянному мостику через быстрый, чистый ручей и остановились перед типичным домом теннессийского фермера - два этажа, побеленные дощатые стены, квадратные колонны, высокое крыльцо, большие каменные трубы, и все это обрамляли высокие кедры, стоявшие по обе стороны дома.
- Они на задах, в конюшне, - сказал Кадворт и повел нас вокруг дома.
Конюшня представляла собой большую каменную постройку, необычно большую для тех мест - и то, что она каменная, тоже было необычно для тех мест, - с обширным загоном перед ней, окруженным белой дощатой изгородью, только теперь изгородь была увита розами, а земля вместо взбитой копытами грязи пополам с навозом усыпана ровным белым гравием, и вдоль всей передней стены конюшни шли цветочные клумбы, где еще цвели голубые циннии. К загону примыкали два теннисных корта, а поодаль я заметил высокую вышку для прыжков в воду, под которой сверкал голубизной бассейн. Из конюшни доносилась музыка.
- Общество "Сила через радость, развлечения, выпивку и картежные игры" имени старины Каррингтона, - сказал Кадворт и подтолкнул меня вперед, вслед за женщинами.
Сначала мы оказались в прихожей, отделенной от основного помещения низкой стенкой с вешалками и висячими шкафчиками, а потом вошли в большую комнату высотой до самого чердачного перекрытия, где на фоне белой штукатурки темнели балки. Внизу человек пятнадцать кружились в танце; внезапно от танцующих отделилась женщина, которая направилась прямо ко мне, не обращая внимания на остальных новоприбывших, и это была, безусловно, Розелла, нимало не тронутая временем, с улыбкой невинной радости на лице. Она схватила меня за обе руки и воскликнула:
- Господи, это же просто замечательно, что мы снова увиделись!
Придвинувшись ко мне вплотную, она подставила щеку со словами:
- Ну, поцелуй меня в честь нашей встречи, старый бродяга!
Я повиновался. Кожа ее была прохладной, упругой и нежной, а от волос исходил чистый аромат свежего сена. Она потянула меня за руку, словно упирающегося ребенка, и подвела к танцорам, которые, улыбаясь, развернулись полукругом мне навстречу. Музыка продолжала звучать непонятно откуда.
Я стоял в расплывчатом облаке улыбок и голосов, в необычном смешанном освещении - мягкий свет ламп сливался с последними лучами багрового заката, проникавшими сквозь огромное, от пола до потолка, окно в западной стене. Под лившуюся по-прежнему непонятно откуда музыку я принялся здороваться со всеми по очереди, и все говорили, что рады меня видеть, что это для них большая честь, что они только сегодня утром читали эту замечательную статью в воскресной газете, что Роза (так все они ее называли) обзвонила их и сказала, что сегодня вечером я буду здесь. Они спрашивали меня, рад ли я, что снова оказался на родном Юге, а один мужчина, крепко сбитый, плотный, но не толстый, средних лет, в галифе для верховой езды, с красным обветренным лицом и пышными, тщательно подстриженными и зачесанными назад седыми волосами на крупной голове, с улыбкой пропел:
- Он пришел из Алабамы - и увидел здесь ее.
Наверное, у меня на лице выразилось недоумение, потому что он дружелюбно и немного смущенно пояснил:
- Это мотив "Голубого знамени", старина. Могу спорить, что я один тут этот мотив знаю. Вот что значит преклонный возраст, старина.
Он тепло пожал мне руку, и я понял, что он мне нравится.
Потом кто-то другой говорил мне что-то еще, а хозяин, скульптор, муж Розеллы - высокий, темноволосый, по-театральному красивый человек примерно моих лет, сунул мне в руку стакан со словами:
- Надеюсь, вы не разлюбили наше здешнее виски? Но если разлюбили, то…
Я поспешил заверить его, что не разлюбил, но не стал говорить, что этот сорт виски впервые отведал уже по ту, северную сторону линии Мэйсона - Диксона, а напиток, который я знал в молодости, был лишь немногим лучше разрешенного незадолго до того горлодера, который тогда называли "тигровой мочой".
Но я успел только отхлебнуть немного, когда снова подошла Розелла, взяла меня за свободную руку и заявила всем, что не совсем удобно так быстро меня уводить, но она просто должна потанцевать со мной в память о прежних временах, просто должна, ведь она - вы только представьте себе! - танцевала с этим старым бродягой всего один-единственный раз в жизни, и то не успели они начать, как поссорились, и этот старый бродяга взял и ушел, бросив ее посреди зала, но… о, она сама была виновата, теперь-то она это знает, но ведь он простит ее - правда? Правда ведь?
Она подняла мою руку, как будто хотела прижать ее к своей груди, стиснула обеими руками и, с преувеличенно-мелодраматическим выражением раскаяния на лице, глядя на меня широко раскрытыми умоляющими глазами, которые, казалось, вот-вот наполнятся слезами, вскричала:
- О, прости меня, дорогой, прости!
Я в каком-то оцепенении смотрел ей в глаза, а она рассмеялась, и все вокруг тоже засмеялись, и она весело распорядилась:
- Эй, кто-нибудь, заберите у него стакан!
Кто-то взял у меня из руки стакан, она вывела меня на середину комнаты, где две или три пары танцевали, насколько я понимаю, старомодный фокстрот, и уютно устроилась в моих объятьях, словно в собственном гнездышке. В ту зиму мне предстояло еще много раз видеть, как она, начиная танцевать с мужчиной, всякий раз устраивалась в его объятьях, словно в собственном гнездышке, - как будто именно это входило в намерения Господа Бога с самого сотворения мира и было ее жизненным предназначением, - а на ее обращенном вверх лице появлялась легкая, задумчивая, словно устремленная внутрь себя улыбка, губы приоткрывались, веки чуть опускались на глаза, и все ее существо, казалось, плыло, покачиваясь, на ласковых волнах осуществленной мечты. Это продолжалось всего краткое мгновение - потом ее веки поднимались, и реальный мир вокруг снова приходил в движение.
Что касается меня в этом реальном мире, то я обнаружил, что талия, которую обнимала моя правая рука, не стала ни на миллиметр полнее, чем была в июне 1935 года, и что единственным заметным изменением в ее анатомии были чуть более высокие груди, которые то и дело касались моего тела сквозь защищавшую его ткань, и что тело, частью которого были эта талия и эти груди, двигалось, при всей своей грации и легкости, как хорошо запрограммированный робот, потому что истинная Розелла Хардкасл - нет, Роза Каррингтон - целиком погружена в какие-то свои мысли.
Но потом она, не поднимая головы, сказала:
- Да, я была сама виновата.
- Что ж, дело давнее, - отозвался я.
- Это никогда не известно. - И она снова погрузилась в какие-то свои мысли. Но немного погодя, все еще не поднимая головы, сказала: - В тот вечер я объездила всю округу. Одна. Часа два ездила. А потом поехала домой - когда, по моим расчетам, вечер должен был кончиться. Я чувствовала себя ужасно.
- Думаю, я мог бы объяснить тебе почему, - заметил я. - По крайней мере, частично.
- Я и так знаю, - сказала она. Потом, через секунду: - А что ты тогда делал?
- Ты уверена, что хочешь это знать?
- Да.
- Ну, если ты вправду хочешь…
И я рассказал ей все. В подробностях.
- О, это было, наверное, просто замечательно, - сказала она в конце концов. - Но только… - Тут она, впервые за все время, пока я говорил, взглянула мне прямо в лицо. - Ты всегда развлекаешь девушек - то есть белых девушек - рассказами о том, как любишь трахаться с черномазыми? Ах да, я забыла. Ведь ты же настоящий южанин из доброго старого времени, вам всем это должно нравиться, да?
Она вдруг остановилась, схватила меня за руку и подвела к какому-то молодому человеку, который разговаривал с худенькой темноволосой девушкой.
- Послушай, - сказала Розелла девушке, - будь так любезна, потанцуй с этим старым бродягой, он тебе расскажет про то, как увеселялся в юности. - Потом повернулась ко мне: - Ведь правда, дорогой? Но вы и помимо этого найдете о чем поговорить. Мария - самая умная девушка во всем штате Теннесси, она кончила колледж с отличием, и танцует лучше всех, и…
- Тс-с-с! - прервала ее самая умная девушка во всем штате Теннесси. - А у Розы самый льстивый язычок во всем штате Теннесси. Но… - Она обняла Розеллу и слегка прижала к себе. - Мы все ее за это любим, у нее это получается так убедительно!
Мы пошли танцевать с этой Марией, и ей пришлось использовать все свое только что разрекламированное умение, чтобы по возможности облегчить жизнь мне, бедному, - неуклюжему увальню в парадных темно-синих брюках, в которых мне было ужасно жарко, и черных туфлях, которые мне жали. При этом она с большим воодушевлением, которое скоро начало казаться мне немного напускным, говорила мне всякие приятные и любезные слова. Но она не могла не заметить, что все это время я искал глазами Розеллу и в конце концов обнаружил ее сидящей на подушке рядом со стулом какой-то женщины постарше, лет под пятьдесят, но еще очень интересной и оживленной.
- Да, посмотрите-ка на Розу, - сказала Мария. - Она всегда проявляет ко всем такой интерес. Подлинный, искренний интерес.
И я действительно видел, что Розелла - то есть Роза, - подавшись вперед, увлеченно слушает ту женщину постарше.
- Хотя слушать миссис Джонс-Толбот можно и не только из вежливости, - говорила в это время Мария. - Она обворожительна, она просто прелесть. Это тетка Лоуфорда, и она…
В это мгновение оглушительно протрубил охотничий рог, в комнате наступила тишина, и Лоуфорд Каррингтон объявил, что если кто-нибудь из тех, кто, как он сам, играл в теннис здесь или катался верхом у миссис Джонс-Толбот, хочет освежиться в бассейне, то лучше сделать это прямо сейчас, потому что вот-вот будет ужин.
- Пойдемте, - сказала Мария. - Я сыграла два сета и не откажусь.