Сначала миссис Джонс-Толбот объяснила мне свой интерес к Данте тем, что сыта по горло городскими сплетнями и разговорами о лошадях и что ей нужно чем-то выгнать из головы эту грязную пену. Но однажды, в конце ноября или начале декабря, в непогожий день, когда ее подруга не смогла приехать, миссис Джонс-Толбот, подняв глаза от книги, спросила меня, не встречал ли я, когда был у партизан, молодого человека по имени Серджо Гаспари.
Когда я ответил, что не встречал, она снова уткнулась в книгу, но через секунду опять подняла на меня свои спокойные серо-голубые глаза и произнесла самым безразличным тоном:
- Вот эта песнь была одна из самых его любимых.
Она снова посмотрела в книгу, потом снова на меня и сказала:
- В первый год войны, еще до того, как Италия в нее вступила, мы скрывались в Швейцарии, в деревне Спарецца, - они уже сделали одну попытку убить его, - и, когда нас заносило снегом, он читал мне вслух Данте. По вечерам. У него был сильный, красивый, выразительный голос. Он умел передать и музыкальность "Комедии", и эту бронзовую звучность.
Я заметил, что на странице, открытой перед ней, тоже есть некоторые прекрасные, выразительные метрические эффекты - ничего лучшего я придумать не мог - и добавил:
- Может быть, вы почитаете вслух и попытаетесь их обнаружить?
Она повиновалась и стала читать - отчетливо, с едва заметным британским акцентом, хотя ее итальянское произношение было неплохим. Потом взглянула на меня, словно ожидая моих замечаний. Я молчал, и тогда она очень спокойно и прозаично, словно продолжая ничем не прерванную мысль, сказала:
- Осенью после того, как Италия вступила в войну, - это был сороковой год - он просто взял и исчез. Однажды утром его не оказалось. Только записка, где говорилось, что он должен уехать и не в силах вынести прощанья со мной - если бы попытался, то не исключено, что не смог бы уехать. И чтобы я считала прощаньем то, как мы любили друг друга той ночью.
Она умолкла и некоторое время сидела с непроницаемым лицом. Потом продолжала:
- Там говорилось, что он даст о себе знать, когда сможет. Я получила несколько писем. Потом писем больше не было.
И после паузы:
- А я должна была уехать. Я не могла просто сидеть, ничего не предпринимая.
Она резким движением взяла книгу и совсем другим голосом сказала:
- Да, между прочим, тут у меня есть вопрос…
Я постарался как мог ответить на ее вопрос, и мы продолжали чтение.
После занятия она угостила меня чаем - как обычно, у камина в антисептически современной гостиной, в которой тем не менее нашлось место для кое-какой старинной мебели и простота которой, по крайней мере на мой непросвещенный взгляд, выгодно оттеняла элегантность этой мебели. Потом я встал и собрался уходить. Вдруг она сказала:
- Простите, что я распустила язык. Я просто…
Она умолкла.
- А что в этом плохого? - неловко пробормотал я.
- Пожалуй, ничего, - задумчиво сказала она. Потом, чуть напряженно подняв голову, добавила: - Да, кто не умеет ценить то, что есть, тот не заслуживает того, что имеет. Ведь все равно нам остается только то, что мы когда-то сумели оценить.
Потом, неожиданно бодрым, светским тоном, словно начисто стерев с доски мокрой губкой все только что написанное, она произнесла:
- Какая ужасная погода! Вы наверняка промокнете.
Я действительно промок, еще не успев дойти до машины. Осторожно ведя ее сквозь слепящие струи дождя, навстречу ветру, по асфальту, скользкому от усыпавших его листьев, я вспомнил, что она сделала после того, как уехала из Швейцарии. По словам Розеллы, она вступила в одну из женских вспомогательных воинских частей Великобритании (так как была, разумеется, британской подданной) и потом стала шофером армейского грузовика в Египте.
И тут до меня дошло - занятия Данте были для нее ритуальным воспоминанием о том, что она когда-то ценила.
Живя в Нашвилле, я понял, что у всех девушек Юга есть одна общая черта. Конечно, я делаю это обобщение, не располагая достаточным количеством фактов, чего учебники логики не одобряют, ведь, даже если допустить, что девушки из прихода церкви Благочестивого Упования и из Блэкуэллского колледжа - южанки не только в географическом смысле, то я никого из них толком не знал (ни белых, ни черных - черных немного лучше, но только в плане плотских наслаждений), во всяком случае, настолько, чтобы такое обобщение было оправданным; что же касается Нашвилла, то я знал только тех, кто принадлежал к узкому кружку, в котором я по счастливой случайности вращался, ну и еще нескольких, которых обнимал за талию во время танцев.
Однако мое обобщение, основанное на этих, пусть и немногочисленных, фактах, состоит в том, что девушки-южанки наделены способностью (которой они при обычных обстоятельствах пользуются только для того, чтобы не потерять форму) в первые же минуты знакомства дать вам почувствовать, будто есть нечто очень важное, хотя и не совсем определенное, что вас с ними объединяет, - некий общий жизненный опыт, тайный намек на который содержится в любом, самом незначительном замечании, некое зерно близости, которое готово вот-вот прорасти. Этим искусством возбуждать надежду на возможную интимность - проявления которого могут быть едва заметными, как брошенный украдкой взгляд или легкая, словно взмах крыльев мотылька, улыбка, или же откровенными и прямолинейными, как грубая лесть, - следует наслаждаться лишь как искусством, иллюзией, поэтическим самовыражением души и инстинктов. Но если вы проявите желание принимать его всерьез, то ваша жизнь станет куда богаче, пусть даже пищей для ваших переживаний, заведомо для вас, будут бесплотные тени.
На эту глубокую мысль впервые навела меня, конечно, Розелла, и дело было у камина в наиболее уютном северном конце конюшни, когда я впервые оказался там с ней наедине. Меня пригласили после пятничного занятия с миссис Джонс-Толбот заглянуть на "семейный ужин" - под тем предлогом, чтобы избавить меня от необходимости в одиночестве готовить себе еду в "курятнике", как прозвали мой домик; но когда я без четверти шесть явился в конюшню, Роза сказала, что Лоуфорд только что звонил и сказал, что задержится: накануне в город прибыл его нью-йоркский агент и они смогут приехать только после половины седьмого.
Вот почему получилось так, что я сидел перед затопленным маленьким камином в просторном мягком кресле с обивкой под тигровую шкуру, в окружении картин и скульптур, с коктейлем в руке, а напротив меня, по другую сторону камина, на выступе его каменной кладки, подложив под себя синюю кожаную подушку, сидела Розелла. Она была в голубых вельветовых брюках - кажется, этот оттенок называется аквамариновым - и черной блузке, похожей на футболку; черный цвет блузки выгодно оттенял перламутровую белизну ее шеи и розовый жемчуг румянца на ее лице, а пляшущие отблески огня в камине и мягкое освещение комнаты - бронзово-золотистый тон ее волос. На ее босых ногах с ногтями, покрашенными в аквамариновый цвет, в тон брюк, были легкие, скорее символические, сандалии, удерживаемые лишь узкой перемычкой, проходившей между большим и вторым пальцами, и это сразу же наводило на мысль, что ноги у нее не просто босы, а обнажены.
Она сидела, как я уже сказал, на подушке поодаль, по другую сторону камина, положив ногу на ногу, подавшись вперед и охватив сплетенными пальцами правое колено, и лицо ее было чуть приподнято, словно она тянулась ко мне через разделявшее нас пространство.
- Мы все так рады, что ты здесь, - сказала она.
Я пробормотал что-то в ответ.
- Особенно Лоуфорд. Это для него так много значит. Ты знаешь, Нашвилл, несмотря ни на что, все же для него немного тесен, ему постоянно необходима новая пища для ума, какое-то разнообразие… - Она помолчала. - А ты… Ты где угодно вносишь что-то свое, новое. Что-то даешь людям. Многим людям, - добавила она. - И тете Ди, и Кадвортам…
- Кадворты - славные ребята, - отозвался я: вспомнить про них было приятно.
- И мне тоже, - сказала она.
Я посмотрел на нее - на ее лицо, словно тянувшееся вперед через разделявшее нас пространство, с пляшущими отсветами огня на правой щеке и на влажном завитке волос, падавшем на висок. Я заметил, что на ее правой ноге, сверкавшей в свете пламени, как полированный мрамор, но не белый, а чуть розоватый, цвета теплой живой плоти, - легкая сандалия едва держится на узкой черной перемычке и что большой палец этой ноги то сгибается, то разгибается, из-за чего сандалия едва заметно ритмично покачивается. Я уже говорил, что Розелла была наделена способностью сидеть совершенно неподвижно, и сейчас, при виде этой ритмично покачивающейся сандалии, особенно явственно ощущалась абсолютная неподвижность всего ее существа - казалось, даже сердце у нее билось замедленно.
Я обнаружил, что и сам, оказывается, сижу затаив дыхание.
С трудом оторвав взгляд от этого гипнотизирующего покачивания, я поднял глаза. Она смотрела на меня, и на лице ее было выражение полной умиротворенности и терпения, словно она была готова сколько угодно ждать в спокойной уверенности, что в конце концов наши взгляды встретятся.
И теперь, когда они встретились, она продолжала:
- Да, и мне тоже. Наши разговоры всегда для меня очень много значили. Понимаешь, я могу с тобой разговаривать. Я хочу сказать, не так, как…
Я все еще слышал ее голос, но в каком-то холодно-бесстрастном уголке моего сознания прозвучал другой голос, сердито вопрошавший: "Какие это наши разговоры?"
Потому что никаких разговоров у нас с ней не было. Всего лишь каких-нибудь несколько слов, которыми мы перебрасывались, танцуя или сидя за общим столом во время вечерних посиделок. И, прислушиваясь к ее голосу, я осознал - с тем же холодным бесстрастием, - что вся эта видимость общего жизненного опыта, это ощущение интимности, тайного взимопонимания, не требующего слов для своего выражения, и даже некоего сообщничества, пусть даже невинного, - не больше чем иллюзия. Я бесстрастно напомнил себе, что даже там, в Дагтоне, я разговаривал с Розеллой Хардкасл всего два раза - оба раза неподолгу и без всякого удовольствия.
Так я догадался об этой уловке с обещанием таинственной интимности и, справившись с памятью, сделал свое обобщение, заметив про себя, что в дальнейшем надо будет его проверить. Но в то же время я смотрел на ее ногу, розовую в свете пламени - и согретую им, так что она, наверное, теплая на ощупь, - и на едва заметное, ненавязчивое, но непрекращающееся покачивание сандалии. А голос Розеллы продолжал:
- Нет, я не хочу сказать, что в Нашвилле чувствую себя несчастной. И эта прелесть Мария - я бы не могла без нее жить! И Лоуфорд так мил со мной, и если кого-то можно назвать олицетворением прежнего Нашвилла, то это Каррингтоны, но, понимаешь…
Ее голос умолк.
- Нет, пожалуй, не понимаю, - сказал я в конце концов и замолчал, глядя на покачивающуюся сандалию.
- Да, возможно, мужчине этого не понять, - задумчиво сказала она. - Но когда женщина попадает в такое место, она чувствует себя одинокой. Я хочу сказать, среди других женщин. Муж - даже из Каррингтонов - мало чем может тут помочь. Я даже не могу говорить об этом с Лоуфордом, он смеется надо мной. Женские причуды, говорит он. Но с тобой, понимаешь, все иначе. Ты…
Голос снова умолк.
После нескольких секунд молчания я подсказал:
- Человек извне? Из Дагтона?
Она только посмотрела на меня и ничего не ответила. Потом сказала:
- О, нет.
Но я заметил, что сандалия на мгновение замерла в неподвижности.
Потом она снова качнулась.
- Нет, - повторила Розелла. - То есть не только это. Просто приходится полагаться только на себя. Нужно быть постоянно начеку, много чего знать. Ты… Ты мужчина, ты не знаешь, какие бывают женщины.
- Нет, не знаю, - согласился я.
Сандалия снова на мгновение замерла. Но тут же снова пришла в движение, а в глазах у Розеллы промелькнула искра, и мне показалось, что она вот-вот хихикнет.
- Но иногда получается занятно, - сказала она. - Когда узнаешь что-то такое. Как тогда, когда я разделалась с миссис Бландон. Навсегда.
- А что за история? - спросил я.
- Дело было еще в двадцатые годы, - сказала она, изо всех сил стараясь сдержать смех. - Тогда здешние девицы начали проделывать в закрытых машинах на стоянке около клуба "Красотка Мид" такие штуки, о которых их матери даже подумать не осмеливались. Ну, и однажды вечером, в машине, которая стояла далеко на отшибе, одна начинающая делала своему приятелю минет - так это называется?
- Если это то, что она делала, то это называется так.
- Ужасно остроумно, - огрызнулась она. - Ну так вот, она так увлеклась, что укусила его, и он заорал, и прибежали люди и отвезли ее приятеля к врачу, а ее, в истерике, домой к мамаше. Дело изо всех сил старались замять - во всяком случае, скрыть имена и адреса. Но сама история была уж слишком хороша и облетела весь Нашвилл, обрастая новыми и новыми подробностями. Я всего лишь смекнула, что к чему, и вычислила, кем была та, которая тогда так увлеклась. Она из поколения тети Ди и жутко ей завидует, и, когда я только приехала в Нашвилл, она обошлась со мной не лучшим образом.
Тут Розелла и в самом деле не удержалась и захихикала.
- Ну и я с ней разделалась, - с трудом выговорила она наконец. - Однажды - там были еще две или три дамы - я сказала ей, что, как я слышала, никто в Нашвилле лучше ее не танцевал чарльстон. Она заскромничала: "Да нет, вы мне просто льстите". А я говорю: "Я слышала, что однажды в клубе "Красотка Мид" вы просто произвели фурор", - и это с таким легким намеком. Она так и онемела, а я только вежливо улыбаюсь и смотрю, как она, вся красная, хватает ртом воздух. Она не знала точно, что именно я знаю, но она хорошо знала то, что знала сама. С тех пор миссис Бландон обходит меня стороной.
Розелла рассеянно уставилась на огонь. Большой палец ее ноги продолжал медленно сгибаться и разгибаться, отсветы пламени играли на аквамариновом ногте, и сандалия все так же ритмично покачивалась.
Вдруг Розелла бросила на меня озорной взгляд, и видно было, что она снова готова рассмеяться.
- Знаешь, - сказала она, - у Лоуфорда есть хороший приятель в университете - он бывал у нас раза два этой осенью. В таких толстых бифокальных очках. Так вот, он пишет историю Нашвилла. И Лоуфорд спросил его про их семейную тайну - про одного из своих дедов. Тот был конечно, не из Каррингтонов, упаси Боже, но в родстве с ними. Он разбогател во время Гражданской войны - торговал с янки, когда они заняли Нашвилл, и был тайным совладельцем самого лучшего в городе борделя для офицеров-северян, хотя этим же делом занималась чуть ли не половина города. Все верно, сказал доктор Бербанк - так его зовут, - и однажды на обеде Лоуфорд разболтал эту историю. У них в роду был один генерал, множество губернаторов и сенаторов, и он решил, что хозяин борделя только украсит картину. Он рассказал, как прадед-генерал разорился на государственных облигациях Конфедерации, а после войны его сын вернул семейное состояние, поставляя девок офицерам-янки. Но дальше Лоуфорд, не моргнув глазом, заявил, что этот дед-сутенер на самом деле был настоящим патриотом Конфедерации: в его борделе не было ни одной девицы, которая заведомо не была бы венеричкой, и таким способом он вывел из строя целую дивизию янки, поскольку она осталась без офицеров - все перезаразились. И все это со ссылками на документы и на Хэла Бербанка.
Она не смогла сдержать смеха, а отсмеявшись, сказала:
- Так что Лоуфорд тоже произвел тут фурор.
У меня, наверное, был непонимающий вид, или же я слишком засмотрелся на покачивающуюся сандалию, потому что она стала объяснять:
- Дело не в Каррингтонах. Тут в городе есть и другие, чье богатство было заложено в борделях, а они считают себя аристократами. Нет, главная сенсация состояла в том, что все узнали: прямо здесь, в городе, кто-то день и ночь копается в архивах и собирается все это опубликовать. Как бомба замедленного действия, которая тикает и тикает, и никто ничего не может сделать - остается только ждать, когда она рванет. Подкупить Хэла Бербанка лестью, обедами и приемами невозможно - уже пробовали. Он никуда не ходит и только таращится сквозь свои бифокалы толщиной в дюйм, как мудрый старый ребе, - понимаешь, он еврей, и у него хорошенькая пухленькая еврейская женушка в таких же бифокалах, ты, наверное, ее помнишь - она была здесь. Во всяком случае, Хэл думает только о своей пухленькой еврейской женушке, о своих пожелтевших старинных документах и об исторической правде. Так что бомба все тикает, и я жду не дождусь, когда она рванет.
Она снова стала смотреть на огонь, и по ее лицу медленно проплывали тени каких-то затаенных мыслей. Но вскоре она подняла голову, и глаза ее сверкнули.
- Понимаешь, Хэл - замечательный человек, - сказала она, - и умный, как я не знаю кто, но у него нет ни малейшего чувства юмора, и он может думать только об одном. Если спросить, как движется его работа, он примется рассказывать все в подробностях, а это занимает шесть часов. Я-то ничего против не имею. Я задаю ему вопрос, и он в ответ читает лично мне одной целую лекцию про Нашвилл, а я, словно усердная студентка, время от времени о чем-то переспрашиваю, и, представь себе, получаю уйму полезной информации. Этот Нашвилл…
Она замолчала и целую минуту задумчиво смотрела на язычки пламени в камине. Потом, все так же задумчиво, не поворачивая головы, сказала:
- Лоуфорд иногда поговаривает о том, чтобы перебраться в Нью-Йорк. Ну, понимаешь, в гущу событий.
Она все еще смотрела на огонь, а потом, не отводя глаз, голосом, в котором прозвучала нотка раздражения, словно она разом перекусила какую-то нить, произнесла:
- Только из этого ничего не выйдет.
И через секунду добавила:
- Никогда.
Она подняла голову.
- Понимаешь, он неотделим от всего, что тут есть, а все, что тут есть, неотделимо от него, - произнесла она осторожно, как будто стараясь не сказать лишнего. - Тут он на своем месте.
Я поразмыслил над тем, что она сказала, и, все еще глядя на сандалию, спросил:
- А ты бываешь в Дагтоне?
Сандалия замерла.
- Почему ты об этом спросил?
- Дагтон - это та скала, частью которой мы с тобой оба остались. Так что вопрос вполне естественный.
Она пристально посмотрела на меня.
- И ответ на него - нет. Я никогда туда не вернусь.
- Почему?
- Я росла сиротой, - сказала она. - Ты это знаешь. Так вот, моя тетка - сестра моей матери, которая меня вырастила, - и она, и мой дядя, они оба уже умерли. - Она снова посмотрела на огонь, и на лице ее мелькнуло жесткое выражение. Потом повернулась ко мне. - И это меня устраивает. Вполне.
- Почему?
- А ты сам не можешь сообразить?
- Что касается ее, то я могу кое-что предположить, - сказал я.
- Ну, предположи.
- Она пыталась тебя использовать. Недозволенными способами - скажем так.
- А про него ты можешь что-нибудь предположить?
- Я думал, он с тобой обращался хорошо. Он давал тебе ездить на своей шикарной машине, ведь верно?