Девушка - среднего роста или чуть пониже - одета в бумажное летнее платье без рукавов в узкую красную полоску, с красным кожаным поясом, с широкой юбкой намного ниже колен по тогдашней моде; она без чулок, на ее загорелых до блеска ногах - легкие белые туфли на низком каблуке без задников. Она делает два медленных, беззвучных шага в сторону парня. Ее обнаженные загорелые руки опущены - не расслабленно, а так, что производят впечатление бесконечного покоя. Она смотрит на него широко открытыми невинными глазами, выражающими спокойное доверие - как вода в безветренный вечерний час, - смотрит снизу вверх, чуть приподняв лицо, словно преподнося его в подарок. Немного не дойдя до парня, она останавливается.
Несколько мгновений она смотрит на него, а потом тем же таинственно-доверительным тоном произносит:
- Ну, не так-то легко тебя поймать.
И добавляет:
- То есть чтобы поговорить.
Долговязый парень переступает с ноги на ногу. Он проводит языком по губам, но не может вымолвить ни слова.
- Я две недели тебя ловила, - продолжает этот музыкальный голос с легкой хрипотцой. - И вот, как видишь…
Она умолкает, глаза ее загораются, на губах появляется по-детски шаловливая улыбка.
- И вот, как видишь, наконец перехитрила. Я тебя подстерегла. Я напала на тебя из засады.
- Ага, - это все, что парню удается выговорить.
- Ага, - передразнивает она. - И все только для того, чтобы кое о чем тебя спросить. Ты пойдешь на выпускной вечер?
Он снова проводит языком по пересохшей нижней губе и в конце концов выдавливает из себя:
- Нет.
- Пойдешь! - заявляет девушка, и лицо ее выражает озорное ликование. - И никуда тебе не деться, потому что… - Она на мгновение умолкает, а потом заливается звонким смехом, и глаза ее радостно сияют. - Потому что, - говорит она неожиданно серьезно, - ты будешь моим кавалером.
- Я не умею танцевать, - говорит он.
- Спорим, что умеешь! - говорит девушка. Теперь она стоит как будто немного ближе к нему, хотя нельзя сказать, чтобы она двинулась с места. Может быть, она просто еще чуть приподняла лицо - на бесконечно малый угол, но достаточно, чтобы ее груди на такой же крохотный угол приподнялись и выдвинулись вперед. Кажется, что платье в красную полоску теперь обтягивает их чуть туже.
- Спорим, что умеешь, ты просто сам этого не знаешь, - говорит она. - И получше, чем эти кривоногие дубины, которые думают, что они такие неотразимые. Но все равно - я тебя в два счета научу. Мы сейчас пойдем к Эбби, там в это время никого не бывает, так что нам никто не помешает, поставим пластинку и…
Она умолкает. Она видит, что лицо его потемнело. Она слышит его тяжелое дыхание.
- Нет, - говорит он.
- Но ведь занятия уже кончились… - пытается она возразить.
- Занятия! - повторяет он презрительно. - Мне надо на работу.
Девушка печально поникает, словно перестала действовать сила, которая ее поддерживала. Но тут же снова поднимает голову, как будто набравшись храбрости, и, глядя ему прямо в глаза, говорит:
- Послушай, ну его, этот вечер, он мне вовсе не нужен. Давай все равно куда-нибудь пойдем. Можно пойти в кино. Сначала немного покатаемся по городу…
- У меня нет машины, - выпаливает парень свирепо, как будто гордясь этим.
- Да перестань, - говорит она. - Перестань! - И поспешно продолжает: - Я возьму тетину или одну из машин дяди Джорджа, у него их две. Возьму открытую, и мы просто подъедем к школе, немного посидим в машине и послушаем музыку, а потом поедем полюбуемся на водопад, а потом…
Она заставляет себя замолчать.
- Послушай, - начинает она снова после паузы, - это ведь выпускной вечер, потом ты уедешь навсегда - я же знаю, ты из тех, кто способен на всякие большие дела, а я даже ни разу с тобой не поговорила. Конечно, я знаю, ты такой умный, что мне до тебя далеко, и все такое, но ведь…
Она все еще стоит немного поодаль от него. Но он видит в слабеющем предвечернем свете, что ее рука протягивается к нему, вот-вот она дотронется до него - до его руки или груди, и он точно знает, что, если это случится, он дернется назад, хотя сам не понимает почему. Но рука замирает в воздухе.
Она не двигается с места. Но ее грустное, робкое, невинное лицо обращено к парню, и от пробежавшей по нему тени цвет ее глаз становится еще более глубоким. Парень смотрит сверху вниз на это лицо. Он смотрит на руку, замершую в воздухе. Что, если она дотронется до него?
Но она до него не дотрагивается. Кисть медленно поворачивается ладонью вверх. Пустая ладонь, протянутая вперед, словно о чем-то просит. И вдруг рука опускается - как будто кто-то перерезал нитку, на которой она держалась. Парень провожает ее глазами.
- Ну ладно, - произносит он хриплым, сердитым, отчаянным голосом. - Ладно.
В день выпускного вечера, в 7.15, одетый в короткие не по росту темно-синие шерстяные брюки и белую рубашку с расстегнутым воротом, но застегнутыми ради такого случая манжетами, с двумя долларовыми бумажками и кармане, готовый к первому в своей жизни настоящему свиданию, я стоял на потрескавшемся асфальте тротуара Джонквил-стрит перед нашим домом и ждал Розеллу - которая даже не знала, что в городе есть такая Джонквил-стрит, пока я не объяснил, как ее найти. Она предложила заехать за мной (после обеда я должен был работать на лесопилке), но теперь я склонен думать, что она просто не хотела, чтобы я появлялся у нее дома, и, вполне возможно, не сказала тетке, куда отправляется.
Так или иначе, я стоял и ждал ее там в тот первый летний вечер. В это время года по вечерам не чувствуется и намека на жару, которая скоро наступит, - когда солнце Алабамы тяжело ползет к горизонту, сплющенное и красное, словно расплавленное железо, а в воздухе стоит запах пыли и серы. Но в самом начале лета бывает в тех местах один-единственный вечер, когда в начинающихся сумерках все вокруг освещено четко и равномерно и очертания всех предметов - тополевого листа на ветке, трубы над крышей, вытянутой вперед головки ласточки, проносящейся мимо на фоне шафранно-желтого заката, - становятся резкими и отчетливыми, словно откровение, и кажется, что свет не льется из какого-то далекого источника, а тихо источается самой землей. А если закрыть глаза, то можно почувствовать, как сладок на вкус воздух.
Был как раз такой вечер, когда я стоял там, не понимая, почему на душе у меня неспокойно и тревожно.
В конце улицы показался медленно ехавший автомобиль. Это был большой бледно-голубой "крайслер" с откидным верхом, который на Джонквил-стрит выглядел как-то странно. В настоящем негритянском квартале он не выглядел бы странно: может быть, какая-то дама решила подвезти до дома свою кухарку. Но здесь, в нашем квартале, не было негров - они жили в следующем. И вот этот странно выглядевший "крайслер" медленно подъехал, тяжело хрустя колесами по гравию, и остановился напротив.
Розелла сидела за рулем. Она выглянула из окна, чуть пригнувшись, потому что верх машины был поднят, посмотрела на меня и улыбнулась.
- Привет! - сказала она.
- Привет! - отозвался я и пошел вокруг машины, чтобы сесть с другой стороны.
- Нет, ты садись за руль, - сказала она, перебираясь на правое сиденье.
- Постой… - начал я.
- Да ну, перестань, - перебила она с улыбкой.
- Но я на такой никогда не ездил, - сказал я.
- Перестань и садись, - сказала она. - Через десять секунд освоишься. Они же все одинаково устроены.
Я сел в машину. Она стала говорить мне, что делать. Я послушно отпустил сцепление и почувствовал, что машина как будто без всяких усилий двинулась вперед. Но я затормозил.
- Видишь этот дом? - спросил я, показав на него пальцем. - Вот тут я живу.
Она, пригнувшись, выглянула в окно.
- Красивый дом, - сказала она.
Она внимательно разглядывала дом - не просто скользнув по нему взглядом только потому, что не посмотреть было бы невежливо, а с интересом, который казался совершенно естественным. И ее слова прозвучали тоже совершенно естественно. Я полагаю, что именно это заставило меня сказать в ответ то, что я сказал:
- Ну да, красивый, - сказал я. - Как куча дерьма.
Она взглянула на меня с легкой улыбкой, ласковой и немного грустной.
- Это не самый лучший способ начинать приятный вечер, - сказала она спокойно. - А я… - Она сделала небольшую паузу, потом закончила: - Я так ждала его.
- Извини, - сказал я, без всякого раскаяния, а чувствуя только, что на душе у меня почему-то неспокойно и тревожно.
- Ты бы пригласил меня внутрь, - сказала она. - Я бы хотела познакомиться с твоей матерью.
- Она на кухне, моет посуду и протирает пол, - сказал я. - Так поздно, потому что она сегодня была на работе. Не важно, что сегодня суббота, - сейчас самый горячий сезон. На консервном заводе. Она работает на консервном заводе. - Я повернулся к ней. - Но ты ведь это знаешь?
- Нет, - ответила она.
- Ну, так теперь будешь знать, - сказал я и рванул машину вперед, выразив свое презрение к Джонквил-стрит тем, что обдал ее запахом горелой резины.
Мы не обменялись ни словом, пока не доехали до кино. Там шел фильм "Однажды ночью" с Кларком Гейблом и какой-то Клодетт Колберт.
Когда мы, оставив машину на стоянке за полквартала, шли к кинотеатру, я заметил, что Розелла одета совсем не так, как одеваются на танцы, - на ней было простое прямое платье, на вид бумажное, светло-голубого цвета, без рукавов и с белым поясом. Это меня, наверное, немного успокоило.
Из кино мы вышли в 9.15 и зашли в аптеку, чтобы съесть по порции мороженого. Потом отправились слушать музыку - совсем ненадого, сказала она, а потом поедем любоваться водопадом. Когда мы въезжали на стоянку около спортзала, где шел выпускной вечер, она сказала:
- Смотри, вон хорошее место - под тем деревом.
И мы остановились под деревом.
Хотя были и другие свободные места.
Мы сидели в машине, не говоря ни слова. Я не мог придумать, что бы такое сказать, и делал вид, что прислушиваюсь к музыке, доносившейся из спортзала. Кажется, "Ночь и день", хотя на самом деле мне было наплевать. Розелла же была как будто целиком поглощена музыкой - это выглядело так убедительно, что я даже вздрогнул, когда она спросила:
- А ты любишь свою мать?
Я ответил не сразу. Я не знал, что ответить. Этот вопрос еще никогда передо мной не вставал. Мать была такая, какая была, она делала то, что делала, она говорила то, что говорила. Мы жили с ней под одной крышей, как было нам суждено небом, и все тут.
В конце концов я сказал:
- Ну да… Наверное. - И смущенно добавил: - Она иногда отпускает отличные шутки.
Розелла, казалось, снова вся погрузилась в музыку. Она сидела, чуть опустив голову и слегка склонив ее набок, в классической позе напряженного внимания. Некоторое время она молчала. Потом сказала:
- Я могла бы любить мать… если бы она у меня была. Но у меня только тетя. - Она ненадолго умолкла. - Может быть, я должна благодарить Бога за то, что у меня нет матери. Наверное, это ужасно - ненавидеть свою мать.
Это, по-видимому, не требовало ответа. Мы снова погрузились в молчание, каждый в свое. Подул слабый ветерок, потом снова затих. Из спортзала слышались тревожные, печальные ноты - там играли "Дым ест тебе глаза".
- Я хочу тебя кое о чем попросить, - донесся до меня голос Розеллы из темного угла сиденья.
- Давай, - сказал я.
- Об одном одолжении.
- Давай.
- Тебе не обязательно это делать.
- Что делать?
Она ничего не ответила. Она как будто забыла, о чем мы говорили, и даже о самом моем присутствии. Наконец она заговорила, по-прежнему из своего темного угла:
- Я уже четыре года к тебе присматриваюсь. - После небольшой паузы она продолжила: - Ты не такой, как все остальные. Ты думаешь о чем-то другом. Твои мысли где-то в другом месте. Очень далеко. У тебя всегда такой вид, как будто здесь тебе ни до чего дела нет.
Она помолчала, а потом спросила:
- Разве не так?
- Почем мне знать? - ответил я. Мой голос вдруг стал грубым и хриплым: в горле у меня словно стоял какой-то шершавый комок.
- Почему ты всегда такой сердитый? - спросила она медленно и как-то печально.
- Я не сердитый.
- Вот как сейчас, - сказала она. - В эту самую минуту. Да, я присматривалась к тебе. Все эти годы. На футболе, когда игра шла по ближнему краю и я могла видеть твое лицо, и перед началом матча, когда вы выстраивались на поле, я тоже видела твое лицо. И иногда, когда ты просто сидел на уроке, я видела, что на тебя опять находит не знаю что - вот такое выражение лица.
У меня в груди давило так, что было трудно дышать, и кровь стучала в висках. Но в то же время я чувствовал что-то вроде панического страха, как будто меня вот-вот вывернет наизнанку. Словно множество глаз украдкой смотрели на меня со всех сторон, подстерегая мое малейшее движение.
- Вот такое выражение, как сейчас, - сказала она. - Мне от него страшно делается.
Кровь все стучала у меня в висках.
- Ну, так не смотри, - сказал я.
Но она меня как будто не слышала. Она полулежала на спинке роскошного, просторного сиденья, уронив обнаженные руки и откинув голову назад, как будто в глубокой усталости, и мысли ее были где-то далеко. Лунный свет заливал автостоянку и весь мир за ее пределами, но мы были в тени дерева. В этой двойной тени - потому что верх автомобиля был поднят - ее лицо на фоне темной кожи спинки казалось едва различимым бледным пятном.
- Так вот, об одолжении, - сказала она наконец, не в виде вопроса, или просьбы, или утверждения, а просто произнесла эти слова так, что они неподвижно повисли в воздухе.
- Да?
- Поцелуй меня, - сказала она.
- Поцеловать?
Ничто не могло бы удивить меня больше.
- Всего один раз, - сказал она хрипловатым полушепотом из своего темного угла, не глядя на меня. - Один раз - только долго, медленно и нежно.
Я ничего не сказал. Внутри меня что-то происходило, но я не понимал что.
- Всего один раз, - сказала она. - И все. Тогда я пойму.
- Что поймешь?
- Какой ты. Чтобы, когда ты уедешь… Тогда я смогу закрыть глаза и буду это знать. Хоть это.
Я не мог вымолвить ни слова.
- Это не так уж много значит, - сказала она. - Для тебя. А для меня - очень много.
Музыка стихла. Я слышал ее дыхание.
- О, Джед… - тихо сказала она, сидя там, в своем углу.
Если бы только она не произнесла моего имени… Но она его произнесла. Я ощущал свое имя у нее на языке - это было как физическое ощущение, иначе я не могу это описать: словно я прикоснулся своим именем к чему-то мягкому, теплому и влажному, скрытому в темноте ее рта. И я стал перелезать к ней через рычаг переключения передач - не поспешно, не очертя голову, а скорее медленно, стараясь действовать спокойно и методично. А кровь все стучала у меня в висках, словно в жестоком приступе мигрени.
Я не обнял ее. Я даже пальцем до нее не дотронулся. Я перелез на ее сторону, осторожно уперся левой рукой в сиденье позади нее, приподнялся, опираясь на правую руку, и наши губы встретились.
По сравнению со всей напряженностью нашего предшествовавшего разговора, с той бурей чувств, которая сотрясала все мое существо, это мгновение оказалось до смешного малозначащим. Я ощутил только прохладную сухость ее губ, чуть шершавых, как будто в крохотных шелушинках помады, и легкий привкус корицы.
И ради этого стоило городить весь огород?
Но все изменилось после того, как ее губы чуть-чуть приоткрылись с едва слышным вздохом - легким дуновением, которое я ощутил только своими губами.
Поцелуй, как и требовалось, был долгим, медленным, нежным, но, безусловно, не страстным. Когда я оторвался от ее губ и сел рядом с ней, наши тела не соприкасались. Мы смотрели не друг на друга, а прямо перед собой, на залитую лунным светом автостоянку. Через некоторое время она нащупала мою правую руку, подняла ее и прижалась щекой к тыльной стороне кисти, повернув лицо в сторону.
А потом моя рука стала мокрой от слез.
- В чем дело? - спросил я, глядя в ее склоненный затылок.
Не поднимая головы, она приглушенным голосом спросила из темноты:
- Ты совсем не разбираешься в девушках, да?
- Да.
Я хотел произнести это сердито, но голос мне не повиновался.
Было ясно, что я и в себе не могу разобраться. Что-то со мной происходило, но что? Я не так далеко продвинулся в своих занятиях литературой, дабы понять, что, как говорит в пьесе Марло доктор Фауст, "поцелуй Прекрасной Елены сделал меня бессмертным".
Но не совсем так, как описывает это Фауст. "Твои губы выпили мою душу, - говорит он Елене. - Видишь, вон она летит!" А губы Розеллы вовсе не выпили мою душу. Наоборот, они вдохнули душу в меня, и я сидел, чувствуя, зная, даже видя, как в сухой, взбаламученной тьме моего существа разгорается все ярче крохотная светлая точка, превращаясь в сияющий шар, и я понемногу, боясь поверить, понял - это и есть умиротворенность и покой.
Онемев от этого сияющего блаженства, я сидел, повторяя про себя одно слово - "любовь". Оно не выходило у меня из головы. "Наверное, это она и есть", - думал я про себя в изумлении. Но тут пришла еще одна мысль: чтобы познать любовь, чтобы ее чувствовать, надо кого-нибудь любить.
Моя голова сама собой медленно, нехотя, почти через силу повернулась к склоненной голове девушки, чья мокрая от слез - причины которых я постигнуть не мог - щека была прижата к тыльной стороне кисти моей правой руки.
Левая моя рука потянулась вперед вместе с туловищем, медленно и осторожно, словно боясь нарушить хрупкое равновесие. Еще немного, и она дотронется до этой склоненной головы. Я вдруг понял, что сижу задержав дыхание. Мне хотелось положить руку на эту голову. Как благословение. В знак благодарности. В общем, что-то в этом роде.
Моя рука так и не достигла своей цели. Намеренно или нет, но момент был выбран точно, и этого не случилось.
Розелла неожиданно села прямо. Вытерла глаза. Пригладила волосы. Провела по губам помадой, потом обтерла их в темноте. Снова взяв меня за руку, она подвинулась на сиденье, отворила дверцу машины, потянула меня за руку, вышла и уже стояла снаружи, все еще не выпуская моей руки, - прежде чем я сумел произнести:
- Что?.. Что?..
- Пойдем заглянем ненадолго, - сказала она. - Прежде чем уехать.
- Но мы не… - начал я.
Она потянула меня за собой.
- Только на минуту, - сказала она, не глядя на меня.
Я медленно пошел рядом с ней, все еще как будто оглушенный. Ее рука не сжимала мою, а просто держала - уверенно, спокойно, безразлично. Мне на мгновение вспомнилось, как держала меня за руку мать, ведя за собой, когда я был маленький.
Мы вошли в спортзал. Играла музыка, все танцевали. Я не помню, что играли, а помню только кружащиеся фигуры, разноцветные воздушные шары и ленты, висящие под высоким потолком, а потом тело Розеллы, вдруг прижавшееся к моему, и ее обращенную ко мне улыбку, полную, казалось, радостной уверенности в себе, когда она сказала:
- Ну только один раз, только минутку - потанцуй со мной!