Между тем Ольга Тимофеевна еще и не дошла до милиции.
Она горбилась на мягкой табуретке за столиком телеграфа и своими дрожащими буквами выводила: "СЛОБОДСКИЕ РОДИТЕЛИ АНКИ РАСПОПОВОЙ ГРОЗЯТ ОБРАТИТЬСЯ ДИРЕКЦИИ ЦИРКА ЕЩЕ ВЫШЕ ТУШИТЕ ПОЖАР".
Пусть неведомый Константин, если испугается, срочно вызовет, заберет Анку хоть на время… Нынче народ пошел пугливый, особенно мужики, они в постели храбрые… А если не испугается, устроит шум, Анку опозорит, Алешка поумнеет… Оставалось попасть точней на этого Константина.
В программке, которую она нашла на этажерке у Алеши, благо тот, дуралей, держал ее на виду, был постоянный адрес цирка и два Константина. Две фамилии. Сучкова постояла в очередях к двум окошкам, где принимали телеграммы, и направила одинаковый текст двум разным Константинам. А если имеется там еще и третий тезка, передадут третьему. Сами разберутся, кому нужней беспокоиться, догадаются от испуга, раз Анка названа…
На ступенях телеграфа подумалось, что зря не подписалась для убедительности. Можно было поставить любую фамилию. Не все ли равно? Но через несколько шагов успокоилась: пришлось бы платить за лишнее слово.
И так две телеграммы…
А что сделаешь? Сын-то один! И откуда он такой? При ней рос. Возле. Было за кем тянуться… Так нет же! А может, он нарочно вырос другой? Не нравилась ему мать, и он рос непохожий, как оборотень. Назло ей? Назло. Свят, свят, свят! Вон какие племяши, у всех ясно в голове, а он, как юродивый, прости господи…
Мысль о племяшах оживила беспокойство: обойдется ли с пропиской?
С этим беспокойством вошла она в кабинет начальника милиции того самого района городского, к которому примыкала слободка, подчиняясь ему административно. Начальник рассматривал бланки с разными справочными данными, подпись Сучковой и долго ронял:
- Тэ-эк… Тэ-эк… - но не подозрительно, а приязненно.
Полнощекое лицо его было радушным, глаза светлые, он улыбался. И эта улыбка, и свет в глазах; и несолидная доброта в голосе, будто капитану подарок делали, насторожили Сучкову. Затевая прописку, она к боям приготовилась. Без боев ей ничего в жизни не давалось. Век боролась с кем-нибудь, как в былинах: одного разломишь, два являются. А тут… Чего он улыбается? Или перед ней был ласковый хитрец, решила она в конце концов, или его недавно проверяли на внимание к трудящимся и наказали. Их, в милиции, тоже воспитывают.
А капитан еще раз протянул:
- Тэ-эк… Учиться хотят? Тэ-эк… Пусть учатся!
И везде, где надо было, поставил короткую закорючку, разрешив прописку. Сучкова хотела взять бумаги, но капитан сказал ей:
- Не волнуйтесь, мать!
И сам вызвал девушку кнопкой, и та прибежала, в юбке выше колен (и в милиции такие, господи), и унесла паспорта, чтобы поставить в них законные штампы.
- Тэ-эк, - еще раз протянул капитан. - Хорошее дело затеяли. Помогаете молодым ребятам. Похвально, мама.
Он чуть окал, старательно и вкусно выговаривая эту букву, получалось медленней, зато душевней.
Девушка снова замелькала коленками, вернула Сучковой проштампованные паспорта. Сучкова только и успела сказать, вглядываясь в капитана:
- Так ведь надо доброе дело сделать, пока нашу слободку не снесли.
- Не-е, - пропел капитан, закуривая. - Верхнюю - да, не позже лета ей будет полная крышка. Там каменный карьер, строительный комбинат запроектирован. Город в ту сторону двинется. А ваша, Нижняя, постоит еще.
Сучкова встала и шепотом спросила:
- Сколько постоит?
Капитан поднял голову:
- Лет пять думаю, а может, и больше! Молодежь успеет отучиться. Не волнуйтесь, мама! - повторил он.
Она не волновалась. Тащилась по улице с той самой улыбкой, с какой вышла от капитана, будто эта гримаса врезалась в ее сухое лицо, Как штамп в паспортах племяшей. Впервые она горько потешалась над собой… Оплошала, оплошала! Как же так? Да так! Передоверила необоримой власти, двигавшей на слободку пятиэтажки. А власть обманула! Подвела! По привычке находить виноватых, Сучкова стала посылать ей страшные проклятья…
Но как жить дальше? Что скажут соседи? До угла она еле дошла, останавливаясь. Жар заливал лицо. На углу, у сатуратора, пила взахлеб газировку. Городская вода была невкусной.
Поплелась мимо строящихся домов, и опять зашлось сердце: значит, на Верхнюю слободку попрут эти вот коробки, а их поживет, подержится, так к чему ей три прописных племяша? Господи, за что? Верить не хотелось…
16
С неоконченной пятиэтажки Алеше была видна вся их Нижняя слободка, и в минутные передышки он мог отсюда заглядывать в каждый двор, спрятанный за высокими заборами. Оказалось, что там нечего рассматривать. Разве поражаться некоторой неожиданности этого вида сверху: слободка была разбита заборами на дворы, как на клетки.
- Отцепляй! Чего загляделся?
Корпус спешили сдать под отделку к маю, до срока. Бригадир, правда, был недоволен спешкой.
- Зачем самих себя обгонять? Напортачим же!
Тормозили опять бетонщики. Прораб ярился на них, а ругал Куцурупа, что тот шумел. А как не шуметь? Отделочники начали работать по сырому, хоть не смотри.
- Потом доделаем! - утешал, наводя мир, прораб. - Потом! - Он охрип и шипел.
- Когда? - спрашивал Куцуруп девчачьим голосом, перекрикивая прораба. - Когда жильцы въедут?
- Я не виноват, - шипел тот. - С меня требуют!
Куцуруп зло смеялся:
- Вот тех сюда и поселить, кто требует. Сели на стульчак, а вода не идет. Сиди и радуйся! С новосельем!
Из треста прикатили на двух машинах, нажимать. Прораб зашипел:
- Вон поди туда, поди к ним и скажи!
И еле удержали Куцурупа, который сорвался объясняться. В обеденный перерыв Алеша еще утихомиривал его, задержавшись наверху:
- Чудак ты! Одной минутой себе всю жизнь испортишь.
Куцуруп сел на бетонную плиту, вытер рукавом конопатое лицо и удивился:
- Елки-палки! Все боятся этой минуты! А может, она самая главная? Может, она и есть - вся жизнь! Какая она, такой ты.
- Есть такие минуты, от которых вся жизнь зависит? - спросил Алеша у бригадира.
- Есть, - сказал тог серьезно и резко.
- Знаешь, Петя… - начал Алеша и оборвал.
Куцуруп, зыхватив сигарету изо рта, смотрел выпуклыми глазами, ждал.
- Да нет… Я не об этом… У меня отвлеченный вопрос, - решился Алеша. - Вот, представь себе. Девушка… уехала на год… и вернулась… Ну, в общем, можно сказать, уже не одна… в том смысле, что у нее ребенок будет… Чужой! Во дела!
Ему не нравилось, как он говорил, не нравился голос и сами слова не нравились, какие-то зыбкие, скользкие, будто мыльные…
- Ты ее любишь? - спросил Куцуруп.
- При чем тут я? Один знакомый…
- Он ее любит?
- Ну да…
- А зачем она уезжала-то?
- За деньгами, коротко говоря. Не для себя. Хотела отца спасти… Отец ее пропадает, пьет… Вообще-то фронтовик…
Алеша стал рассказывать о Сергеиче. О том, как Сергеич боролся и с ласковой женой и со слободкой. Чего только не пробовал! Вот недавно поступил. На работу в "Бытремонт". Его и сейчас там терпят… За талант! Сам сконструировал гравировальный станок, пустил в дело с мотором от стиральной машины, гравировал дарственные надписи на подстаканниках, на пластинах для портфелей, старался для людей. Но запивал, и дело останавливалось. Посадили за станок трезвенника… И сразу станок сломался, а починить не придумали как. Пришлось на металле шилом царапать имена и даты, потому что стариков юбиляров в городе прибывало, подстаканники в мастерскую несли и несли…
Сергеич, тот выдумщик! Дома у него есть механическая пила "Самобрейка", тиски "Сам-с-усам". У них рукоятки, и правда, как усы, во все стороны. Что угодно обрабатывай - крупные и грубые детали и нежную мелюзгу… По углам дома - всякие обломки, Несет, к чему-то приспосабливает…
- Чего ж он пьет?
- Другой жизни хотел и хочет, наверно. А тут "голу́ба"! Приголубила.
- Сбежал бы от нее, от этой бабы!
- Дочка. Потому и терпит… Любит ее.
- А дочка вернулась, значит, с ребенком?
- Ну… ждет! Как быть с ней?
Куцуруп оторвал зубами кусок хлеба с колбасой.
- Ситуация мне неподвластная, - неожиданно сказал он. - Пускай твой знакомый сам решает… Я могу сказать, что сделал бы ла его месте. Взял бы девушку, свою любимую, и уехал с чей - сию минуту. Из слободки. Их же съедят там и не подавятся! Не сможет он?
- Не знаю. Сам сказал, его дело.
- Слободка ему мешает.
- Какая?
- Та, что здесь, - Петюн постучал себя по груди. - Запомни, что я тебе скажу. Страшна не та слободка, что там, за высокими заборами, а та, что вот здесь, под ребрами… Слобожанином можно быть везде, даже в столице… Ту слободку снесут враз - была и нет, а эту? - И он опять приложил ладонь к груди. - Хочешь бутерброд?
Алеша взял бутерброд и повернулся к слободке. Она выделялась зеленью, заметно налилась за эти дни. Хотя слободские яблони и выдернули ради солнца для помидоров, зелени там все же было больше, чем в городе.
Если разобраться, где что, можно было разглядеть и одну-единственную березу, их с Анкой.
Алеша смотрел на слободку.
- Твоя? - спросил Куцуруп. - Что смотришь, как на чужую?
- Бульдозером бы пройтись по ней!
- Вчера я слышал на горактиве, что Верхнюю - под бульдозер, а вашей еще цвести и пахнуть! Мы сдадим эту сверхсрочную коробку и тоже побежим на Верхнюю. Все туда!
- Как? - Алеша на миг даже про Анку забыл, - А как же племяши? О-хо-хо! Да ну!
- Чего ты ржешь?
Алеша рассказал бригадиру о племяшах, посмеялись вместе, и тот попросил называть его Петей или Петюном, как все. Покурили, наклоняясь и защищая сигареты от ветра.
До конца дня нет-нет, а косился на свою слободку. Так вот и стоять ей еще? Вспоминалась мать. Вот бедная! Если прописала племяшей, не переживет! Дома прежде всего постучался к ней в комнату. Она заскрипела кроватью, лежала за толстой дверью и с зашторенным окном. Спросил, не принести ли поесть, ответила:
- Не надо.
Батя поведал, что двумя часами раньше Иван и Миша взяли у нее паспорта со штемпелями и, довольные, что все обошлось как нельзя лучше, уже собирались в обратный путь. Билеты купили на утренние поезда, на завтра. Ну, еще успеют проститься… То есть как - проститься? До возвращения!
(Окончание следует)