- Сижу, - сказал Степан, - будто знал, что ты придешь. Зачем она тебе? Ответь, пожалуйста… Я уже спрашивал…
- Надя?
- Анка вернулась.
- Нужна.
- Уходи, Алеша.
- Слушай, - попросил он, вытряхивая сигареты и угощая Степана, - пусть сама выбирает!
- Так! - Степан засмеялся. - Анка скоро мамочка, а ты, значит, на заранее подготовленные позиции?
- Степан!
И так мирно, так печально остановил его Алеша, что тот осекся и перестал смеяться.
- Откуда знаешь про Анку?
- Слышал.
- Треп! - сказал Алеша неверяще.
- Твоя мать сейчас была…
- Тут?
- А где? Старые Богмы в городе, какой-то вечер в поликлинике, юбилей… Надю с Сучковой одних оставили…
- Ну?
- И разговор было слыхать, - продолжал Степан. - Форточка открыта… Тепло уже!
- Про Анку? - требовательно перебил Алеша.
- Надя сказала твоей матери, что Анка беременная. Анка ей сама призналась… Прибегала: как быть?
- Анка?
- Прибегала советоваться. Все ж таки врачи… Хоть и зубные…
- Наговаривает!.. Наговаривает она на себя!
- Возможно… Сказала, как его зовут.
- Кого?
- Который ребенка сделал.
- Как зовут его?
- Константин какой-то.
Степан рассказывал сам, похоже, ошеломленный новостью. И, видно, не отдавая себе отчета в том, что помогает Алеше оторваться от Анки, да так, чтоб не оглянуться… Спасибо тебе, Степан. Ты не понимаешь, что во вред себе говоришь, но ведь новости - они для того и новости, чтобы их тут же распространять! Особо те, что людей порочат. Как же! Слободка знает это от века. И Степан говорит, не удержался…
А, может, Степан сочувствует? Может, правду пишут, что любовь делает людей лучше? И Степан стал выше и лучше самого себя, потому что любит Надю с веснушками, забрызгавшими ее лицо… Любовь возвышает…
Уже под дубом, возле самых Анкиных ворот, Алеша остановился. Чтобы легче стало дышать… Двести лет рос на земле этот дуб… Для чего? Будет на качелях, подвешенных когда-то Сергеичем, качаться Анкин ребенок…
А зачем ты примчался под этот дуб, Алеша? Чего ты прибежал сюда? Он боялся за Анку. С ума сойти, но он жалел ее. Засудачит слободка - не остановишь. Ей теперь лучше носа из-за калитки не показывать, Анке.
Об этом он подумал уже у калитки прежде, чем застучать в нее. Долго никто не открывал, не подходил, не спрашивал, кто здесь и зачем, и он, начав стучать осторожно, осмотрительно, теперь нервно колотил в безвинные доски…
Калитка распахнулась неожиданно - не услышал он никаких шагов из-за шума, созданного им самим. Он увидел Анку не в малиновой кепочке, а в большом платке, наспех накинутом на плечи, и медленно опустил руки.
- Ты? - спросила она недобро.
Он улыбнулся - и насмешливо и смущенно:
- Ну, я… Не видишь, что ли?
- Уходи!
- Куда? - спросил он, качнувшись.
- Пьяный?
- Вот тебе раз!
- На ногах не стоишь, а врешь! Уходи! Прошу… Не хочу, чтобы нас мусолили…
- Аня! - нежно сказал он. - Голова закружилась, а вообще-то я не пьяный! Шестью шесть - тридцать шесть… Девятью девять - восемьдесят один… Пожалуйста!
Анка нетерпеливо задохнулась:
- Перестань! Паяц! Ты чего явился?
Алеша покрутил головой, пожал плечами:
- Просто так…
- Чего тебе нужно? - крикнула она озлобленней.
- Ничего… Может быть, я тебе нужен?
- Не нужен. Уходи! Я тебе третий раз повторяю.
- Ну, не спеши…
- А чего ждать? Пока соседи увидят? Тебя обсмеют. А меня за тебя же, несчастного, будут жевать да грызть, пока не сведут со света. А мне жить надо! Жить.
- Я не просто так… Анечка…
Но калитка уже захлопнулась, звякнула щеколда, и под этот ржавый звяк он беспомощно крикнул еще раз:
- Аня!
А что он хотел сказать ей? Что на всю слободку наплюет, если ей нужна помощь? И спросить хотел… Что? Это ведь неправда, будто… ну, про ребенка… Это она нарочно наговорила на себя, чтобы его отвадить и отгородить от слободских пересудов, от насмешек, неизбежных, раз он ходит к той, которая немножко замужем была… Она его защищала… Это ведь неправда про ребенка? Ну, скажи, Аня!
Правда. Анкина мать, "голу́ба", ласково улыбается, очень уж ласково, а уж он-то, Алеша, знает, что чем дело хуже, тем она светлей улыбается. А Сергеич вдруг снова запил…
Алеша стоял, уткнувшись в калитку лбом.
Наконец поднял голову и подумал: а хватит ли у него силенок посмеяться над слободкой? Он оглядел небо, будто искал там ответа, и снова увидел еще сухую тучу дуба. Она зазеленеет позже всех, но зазеленеет… Обязательно зазеленеет, потому что крепкая…
Хорошо быть таким крепким. Каждый год слобожане подрубали дубу корни, чтобы не тянул влагу из их грядок. Высохнет - можно свалить, зелен-трест не оштрафует. А дуб все зеленел, будто смеялся над людьми с их топорами…
Долго еще стоял Алеша под деревом своего детства, а Степан сидел на траве под окном богминского особняка и слушал…
В комнату к Наде заглянула старшая сестра, спросила:
- Плачешь?.. Выросла!
- O! - сказала Надя с усмешкой в голосе. - Ты даже не подозреваешь, как я выросла! Чего Анка Распопова вернулась в слободку, знаешь? У нее ребенок будет… Вот какие мы уже большие! Она здесь плакала сегодня…
- Хо-ро-ша!
- Это я хороша! Я ее сейчас Сучковой продала… Сучкова явилась вроде бы постного масла занять, с бутылкой… Но я-то знала, зачем она пожаловала! Об Анке разузнать… И я ей помогла! Потому что Анка - моя соперница… Вот!
- Ну и что?
- Вера!
- Выйди-ка ты, Надька, из детства!
- Из детства? Нет, это не так называется… Это знаешь что?
- Что?
- Подлость!
- Не устраивай театра.
- Вера!
- Ты святая, Надька! Но учти, что и святым кое-что требуется. И дом и дети…
"Святым еще больше надо, - согласился Степан. - Святые по небу летают. У них потребности выше".
- Рано или поздно, - говорила Вера, - кто-то должен унаследовать папино дело, папин кабинет. Лучше поздно, конечно, но ты сама понимаешь…
- Почему же ты не вышла замуж?
- Жениха себе не сошьешь…
- Значит, папино дело?
- Алеша сумеет, наведи его на эту мысль, глупая…
"Это мне, мне, мне, - слушая, шептал про себя Степан. - Меня в училище примут… Там тоже, небось, нужны отдельным, некоторым, автомобильные части… Раз-два - и диплом в кармане… И в папин кабинет! А в папином кабинете я кому хочешь зубы вырву!"
- Сказала Сучковой, и правильно! - доносился из форточки голос Веры. - За такого жениха нужно бороться!
- Не на жизнь, а на смерть? - засмеялась Надя.
- Да!
- У меня есть жених.
- Где?
- Под забором у нас сидит который вечер! Хочешь, сейчас ему объявлю, что иду за него?
Степан перестал дышать.
А когда Надя выскочила на крыльцо, он уже стоял у калитки. И видел всю ее, потому что она зажгла над крыльцом свет. Надя плакала.
- Степан! - крикнула она на всю лужайку сквозь слезы.
- Я, - тихо ответил он.
Надя зябко поежилась, подтянула кофту на плечи, свела рукой концы воротничка под горлом.
- Хочу дать тебе испытание, - сказала она.
- Любое.
- Сломай свой гараж гутаповский. К чертовой матери! Чтоб и в помине не было!
14
Прикатили еще два племяша - совсем не такие, какими Алеша ожидал их увидеть. Сын железнодорожного сигнальщика с лесного разъезда, Миша, был рыхловат, а вскорости обещал и вовсе огрузнеть и смущался, как девушка, на которую обращают внимание из-за обилия телес.
Алеша сказал ему, что вкопает турник, чтобы Миша по утрам сгонял жиры.
- По-моему, у вас для этого и местечка не отыщется, - заметил Миша, оглядывая двор.
В блескучих глазах его затаился намек. Не так-то прост был этот тихий и неповоротливый Миша.
Он глотал какие-то снотворные таблетки.
- Айда к нам на стройку, - позвал Алеша. - Там каждая таблетка полтонны весом. Знаешь, как будешь спать? Только голову на подушку, и придавило!
- Летом у меня экзамены, - серьезно ответил Миша.
- Всего год потеряешь.
- Жалко.
- Боишься, в армию заберут?
Но Миша объяснил, что его в армию не возьмут: барахлит сердце.
- От распущенности, - жестко упрекнул Алеша.
- Не от распущенности, а от рождения. У меня мама больная. Она и сейчас в больнице.
Он часто ездил на телеграф, заказывал тот районный городок, где она лежала, и часами ждал ответа.
Иван Сучков был дылдак. Худой и длинный. Баскетбольный юноша. За два метра ростом. Мохнач от страха жался к конуре и подолгу облаивал его с тыла. А может, из-за очков. Иван носил очки в металлической тонкой оправе, как главный бухгалтер.
- Отчего у тебя глаза-то? - спрашивал Алеша.
- Читаю по ночам. Тихо. Думать - одно удовольствие. Я люблю одиночество. Удовольствие, когда тихо.
Он жил в большой крестьянской семье и долго, наверно, ждал в кровати, пока угомонятся старые и малые, уйдет гармошка с улицы и можно будет вынуть книгу из-под подушки.
К жизни Иван относился трезво. У него все было размечено. Окончит институт, займется индустриализацией сельского хозяйства.
- Механизацией, - поправлял Коклюш.
- Механизация - пройденный этап. Индустриализация.
Батя слушал его немногословные рассказы о родственниках, о родном селе. И больше всего почему-то поразило его вдруг наличие там парикмахерской. Он вспомнил, что в былые годы тамошним болотным мужикам негде было постричься, и они заплетали бороды в косы.
Вечерами собирались вместе. Немножко щеголяя, кидали пачки болгарских сигарет на огородный стол под открытым небом, дымили заядло и так же заядло рассуждали обо всем. Выяснилось, что у Миши тоже есть своя цель, он намерен стать футурологом.
- Это с чем едят? - давясь дымом и кашляя, спросил Коклюш, которого звали Генкой - по паспорту, как он сам говорил, но сам же он на Генку не откликался, забывал.
- Футурология - наука о будущем, - объяснил Миша.
- О будущем? А чего ж ты в педагогический, на историка?
- Футурология требует энциклопедического образования. Надо хорошо знать прошлое, чтобы думать о будущем и предсказывать его.
"Не быстрохот", - отметил про себя Алеша.
- А сколько тебе будут за это выдавать на баш? - приставал Коклюш.
- Это не главное.
- Да, видать, зажиточно живешь… А меня интересует настоящее.
- Рано или поздно оно кончается, - улыбался Миша.
- Ну, какое у меня будущее? Скажи! - потребовал Коклюш.
Миша ответил, похоже, чтобы отвязаться:
- Судьба каждой личности складывается на фоне общественной судьбы.
- Но впрямую зависит и от самой личности, - вставил Иван, подмигивая Мише.
Коклюш замахал руками.
- Согласен, только с одной добавкой.
- Какой?
- От общества, от личности и - от кармана. Деньги в период материальной заинтересованности решают все!
- Карман - дело наживное. У тебя, похоже, вот где пусто! - Рыхлый Миша протянул руку, достал Генку и неожиданно властно потюкал его по лбу. - Беда!
- Беда! - подтвердил Иван.
- Вы не думайте! - раскричался Коклюш. - Для работяги хватит, а работягам сейчас больше платят!
- Нет, в голове у него не совсем пусто… - Миша снова заулыбался. - Просто ведущая мысль кривая… Даже птица песни поет, а не только зерна клюет, - наставительно обратился он к Коклюшу, но тот парировал сразу:
- Птица поет бесплатно, а вот артисты за песни деньги берут. Что? Попался?
Все смеялись, а Миша оправдывался, сердясь, но не очень, потому что на Коклюша нельзя было всерьез сердиться:
- Я о другом. У каждого человека есть призвание, и каждый должен, ну, хотя бы попробовать…
Лицо Коклюша вдруг все сморщилось, словно он стал старше.
- У меня мать бутылки моет, на заводике… Для крюшона. Всю жизнь. Моет и моет… Устала. Я для матери хочу работать. Вот мое призвание. Мне скорей надо…
- Ну, так и сказал бы!
- А отец где?
Коклюш махнул рукой.
- Я его и не помню. Все матка. Мне трын-трава, на кого выучиться! Хоть на черта! Лишь бы платили!
Но хотя бы по этой причине ему было не все равно, кем стать. Он наметил - в железнодорожное ПТУ. Разведал точно: через два года - помощник машиниста. Заработок? Двести двадцать.
Заговорили о другом.
Иван привез с собой книгу немецкого физика-ученого, работавшего в Англии, лауреата Нобелевской премии, где была глава, которая прямо так и называлась: "Благо и зло космических путешествий".
- И зло? - взорвался Коклюш. - Эка! За что ж ему лауреата дали?
Иван растолковал:
- Зло он видит вот в чем… В этих полетах, по его мнению, пока больше ученых заинтересованы военные, которые могут и луну приспособить под полигон.
- Свободная вещь! - согласился Коклюш. - А благо?
- А благо… Если люди начнут вместе осваивать космос… Без соперничества…
- Так мы же летаем с американцами! Может и я полечу!
- Тебя не возьмут, - сказал Миша. - Ты кашляешь.
- Эка! Небось, и у Гагарина в детстве коклюш был!
И опять смеялись. Все, кроме Алеши. Он молчал, словно был немножко другим… Присматривался, примеривался…
Мать мобилизовала их на огород, и они охотно перебирали колья-подпорки для помидорных кустов, окучивали и пололи, чтобы чисто-чисто…
- Как в Корее! - говорил Иван, разводя над огородом длинные руки.
- Ты что, в кино видел? - спрашивал Коклюш. - Корею!
- Отец мой там был. В делегации.
- Глянь-ка! Он у тебя из Министерства иностранных дел?
- Огородник, - отвечал Иван и подначивал Сучкову: - Вот у нас, тетя Оля, один агроном вывел помидоры - на дереве растут. Представляете себе, какой урожай с одного дерева?
Год назад мать приняла бы это к сердцу, а теперь сажать сажает, а урожай-то, может, и не соберет. Светопреставление!
У всех были свои заботы, свои печали, свое веселье, и Алеше не удавалось ни с кем поговорить о себе, хотя его проблема казалась ему и самой сложной и самой неотложной. Потому и жгла. То он старался представить себе незнакомого, непонятно какого Константина, то ненавидел Анку, а то забывал об этом и снова жалел ее, и думал: как же она будет теперь?
Взять бы ее да увезти отсюда! Как там дальше, неизвестно, а вот увезти отсюда! Ну, слободка посмеется над Алешей Сучковым, повеселится - и пусть.
А вот эти трое как отнеслись бы? Спросить их? Все же братья, хоть и двоюродные. Первый раз видятся, но братья! А он молчит и молчит… Не привыкли друг к другу. И, наверно, им кажется этот молчун битюгом, которому только и делать, что ворочать бетонные плиты, а дома поправлять соломенные маты на парниках да кормить Мохнача кусочками сахара, засунутыми в карман с блюдечка в рабочей столовке. Вот пропишутся, приедут сюда через пару месяцев жить, может, тогда и поговорить? А как провести целых два месяца - невообразимый, как вечность, срок?
За что Иван мог любить одиночество и радоваться ему? Это страшно, когда носишь в себе такое, что одному носить не под силу.
15
Утром Алеша проснулся от страшного шума в батиной сараюхе. Батя что-то кидал, швырял, чем-то звякал и брякал.
Плеснув в лицо пригоршню воды из дворового умывальника, ставшей за ночь холодной, чуть ли не ледяной, Алеша заглянул в сараюху.
Батя, как помешанный, сваливал инструмент в деревянный сундучок с железной ручкой.
- Продаю. Сучкова распорядилась. И квит.
- Кому?
- В школу. Кому!
Значит, мать распорядилась. У школы - деньги. Потеряешь - не найдешь.
- Только перетирай тот инструмент в городской квартире и расстраивайся, - объяснила Сучкова.
Сама она уже повязала латаную косынку и забрала у племяшей паспорта для прописки. Последние дни накануне майского праздника протянула, считала, что перед праздником начальство добрей, уступчивей, ведь и ему охота отделаться от просителей побыстрее и попраздновать. О, Сучкова, если надо, психологом была. Задерживаться, скажет, племяшам никак нельзя: учащиеся! Пусть начальники оформляют, не откладывая. С тем и собралась…
Автобус повез в город всю невеселую семью - замкнувшегося Алешу, хмурую по-деловому мать и вконец растерянного батю с сундучком. Мать сошла раньше всех, возле серого корпуса, где остановка так и называлась "Милиция", на ощупь проверила платочек с паспортами - не доверяла сумкам, покрепче сжала в руке и пошла, клонясь вперед и паруся длинной юбкой. Остановки через три, кряхтя, слез с автобусной подножки батя и тут же поставил сундучок на тротуар, чтобы свернуть самокрутку.
Алеша выпрыгнул:
- Помогу…
- Опоздаешь… Мы топчемся, а время идет…
- Не опоздаю.
Батя ступал жесткими башмаками по асфальту и сосал самокрутку, приговаривая:
- Ну и вот… С ярмарки…
Алеша оборвал рассерженно:
- Не продавай… Оставь на память! Храни!
Батя вздохнул слабой грудью, придавленной сутулыми плечами.
- С памяти денег не наскребешь!
- Ну, так и не отчаивайся! - И Алеша, распалясь, начал перечислять прелести городской квартиры. - На эти вот деньги от инструмента, - он качнул сундучком, - холодильник купим! Никаких ям со снегом;..
- Из ямы снегом пахло.
- Снег не пахнет.
- Ну что ты, Алешка! Еще как! Говоришь, как мать…
Батя попыхкал, а Алеша припомнил, как в конце зимы они последним снегом набивали глубокую яму, утаптывали его покрепче, не жалея ног, чтобы на все лето хватило холода, накрывали и заваливали соломой. Под солому, на этот закаменевший снег, ставила мать бутылки с молоком, клала мясо и треску, которую что ни день приносила из города.
Кроме ямы, был погреб с сухим кленом наверху. Свой погреб и свой сухой клен.
- Досок у тебя много, - сказал Алеша, - сколотишь ящики для земли, поставишь на балконе и насажаешь в них цветов, каких только захочешь! И мать услышит наконец, как они пахнут…
- А балкон будет? - заинтересованно спросил батя.
- Все квартиры с балконами.
Батя покивал головой и потух.
- Все равно, на балкон всю землю не поднимешь…
- Теплая уборная! - резко вскрикнул Алеша.
- Отмораживать нечего, - улыбнулся батя. - Пых-пых…
- Водопровод! - еще резче крикнул Алеша. - Вода горячая и холодная. Прямо в руки. Из двух кранов… Газ на кухне. Паровое отопление. Рай без дров! Ни возить, ни таскать, ни пилить, ни рубить, ни поленницу возводить!
И тут же испугался, что батя вспомнит о прекрасных дровяных запахах, напоминавших ему, как зверю, жизнь и землю, но батя не стал спорить, сокрушенно вздохнул:
- Конечно…
И остановился. Школа! Алеша передал ему сундучок.
- Дорого возьмешь?
- Тут весь я… Моя коллекция жизни… И потом, - батя вдруг застеснялся, - Сучкова! Сколько ни возьми, ей все мало… Сейчас вот с самой милицией за свой интерес воюет!