Villemann gjekk seg te storan å,
Hei fagraste lindelauvi alle
Der han ville gullharpa slå
For de runerne de lyster han å vine
Голос у Нильса оказался мощным и довольно приятным. Песня на незнакомом языке звучала бодро и яростно. Под такую песню можно идти на смерть, совершать подвиги. Или заниматься любовью. Почему-то Рита подумала об этом.
Villemann gjenge for straumen å stå,
Hei fagraste lindelauvi alle
Mesterleg kunne han gullharpa slå
For de runerne de lyster han å vine
Язык был совершенно незнакомый. Рита не поняла ни слова, зато надежда на то, что ее спутник протрезвел, унеслась в осеннюю московскую ночь вместе с ветром. Так, с куражом и самоотдачей, петь могут только очень пьяные люди.
Han leika med lente, han leika med gny,
Hei fagraste lindelauvi alle
Han leika Magnhild av nykkens arm
For de runerne de lyster han å vine
Нильс сбавил скорость, свернул во двор. Рита почувствовала облегчение. Однако радость оказалась преждевременной. И без того узкие дорожки во дворе были сплошь уставлены машинами.
Мотоцикл замотало. Чем меньше становилась скорость, тем сильнее болтало угнанную "Ямаху". В какой-то момент показалось, что они сейчас завалятся набок. Нильс шкрябнул припаркованную на углу иномарку, качнулся в сторону, едва не забодав мусорный бак, и остановился, заглушил мотор.
- Все! - выдохнул он.
Рита отцепилась от Железного дровосека, на дрожащих ногах слезла с мотоцикла. Внутри все дребезжало, как крышка у закипающего старого бабушкиного чайника. Хотелось плакать. Нильс неуклюже сполз с седла и повалил-таки "Ямаху". Мотоцикл грохнулся набок, ободрав полировку об асфальт.
- Т-туда, - нетрезво махнул рукой в сторону пьяный угонщик. Покачиваясь, двинулся в темноту двора.
Не зная, что делать, Рита пошла следом. Догнала, взяла под руку, как настоящая подруга. Нильс петлял дворами, забирая то влево, то вправо. Сколько они так ходили, Рита не знала. Время потеряло осязаемость. Вскоре возникло ощущение, что ее спутник просто заблудился и не может найти дорогу домой. А может, он вообще ехал не домой? Кто знает, что у пьяного мужика перемкнуло в голове. Сейчас заведет на какую-нибудь стройку и…
- О! - поведал Нильс, когда Рита была уже на грани истерики, и свернул к подъезду огромного старого дома.
На нужный этаж поднялись с трудом. Потом Железный дровосек долго тыкался в дверь, пытаясь попасть в замок ключом, ругаясь на незнакомом языке. Когда дверь наконец открылась, он оторвался от Риты, как корабль от причала, и винтом ушел вглубь квартиры, громко бухая ботинками по паркету.
Рита прикрыла дверь, нащупала выключатель. Постояла, пока глаза привыкли к свету, разулась, поискала глазами тапочки, не нашла и осторожно пошла следом прямо так. Нильс не ушел далеко. Его хватило лишь на то, чтобы добраться до комнаты, посреди которой стояла большая кровать, и, не раздеваясь, рухнуть поверх покрывала.
Угонщик спал. Его разметало по всей постели. В комнате стоял могучий храп. Рита постояла в дверях, подошла ближе, осторожно заглянула в лицо, освещенное полоской света из прихожей. Отрубился.
Что дальше?
Она подумала, потом совершенно по-бабьи вздохнула и сняла с Железного дровосека огромные ботинки. На цыпочках вернулась в коридор, прошла в другую комнату, прикрыла дверь, села за стол. Уняв нервную дрожь, достала телефон и набрала номер. Единственный, который знала. Который мог помочь.
- Алло, - холодно отозвалась трубка голосом лилльского палача. Он что, никогда не спит?
- Это я, - тихо сказала Рита.
- Ты где?
- У… у него, - выдавила Рита.
- Хорошо, - без намека на эмоцию ответила трубка. - А он?
- Спит. Он очень много выпил… - затараторила Рита. - Николай Александрович, миленький, заберите меня отсюда.
- Успокойся, - посоветовал бесцветный голос. - Забирать тебя сейчас никто не будет. Оставайся там. Работай.
В груди екнуло. Слова, которых еще секунду назад было так много, куда-то потерялись.
- Николай Александрович, - помертвевшим голосом произнесла Рита. - Я не хочу так. Я не могу так. Это не та работа, которая… Заберите меня, я не буду больше работать. Я уйду!
- Все? - осведомилась трубка. - Девочка, меня не интересует твое отношение к работе.
О том, будешь ты или не будешь, надо было думать вчера. Сегодня ты уже работаешь.
- Я уйду, - повторно пригрозила Рита, чувствуя приступ отчаяния.
- Далеко? Без паспорта, без денег. Работай. И не зли меня. В сердитом состоянии я неприятен. Позвонишь, когда он тебя выпроводит. И мой тебе совет: постарайся, чтобы он тебя не выпроводил. Ясно?
- Как? - зло процедила Рита. - Сказки Шахерезады ему рассказывать? В постель к нему прыгнуть? Это вы предлагаете? Как сутенер?!
- Не груби, - спокойно осадил Николай Александрович. - Будет нужно, прыгнешь. Работай - и без глупостей.
Она хотела ответить дерзостью, но трубка отозвалась короткими гудками. Тогда Рита опустилась на холодный пол и тихо заплакала.
7
Я просыпаюсь счастливым - и мне очень плохо. Эти два взаимоисключающих состояния накатывают на меня, словно волны на пустынный пляж.
Пляж, на котором валяются кучи вырванных штормом водорослей, туша мертвого дельфина, какие-то ракушки, поплавки от рыбачьих сетей, винные бутылки, спасательный круг с давно затонувшего корабля (так и подмывает сказать: "парохода"), детская игрушка, китайский веер из бамбука, женская шляпка, надувной матрас и прочая ерунда, отторгнутая или, если быть честным, то попросту выблеванная морем.
Не хочется открывать глаза. Совсем. Плоть вопиет и стонет под гнетом продуктов разложения алкоголя, а мозг блаженствует. Это называется когнитивным диссонансом - мне и хорошо, и плохо. Плохо потому, что я слишком много выпил накануне, а хорошо оттого, что день рождения удался…
Нет! Не так…
Хорошо оттого, что и познакомился с великолепной, прекрасной, восхитительной…
Опять не то.
Как сказал бы мой старик: "Пафос, Нильс, ты съезжаешь на пафос!" Он прав, и абстиненция, которую русские называют похмельем, тут ни при чем.
Это моя женщина. И точка. Я понял это в тот момент, когда ее увидел. Дмитрий чего-то там бухтел про подарок и прочую ерунду, а я смотрел на нее и плавился, как свинец, в огне ее красоты…
Чер-р-рт! Опять спектакль. Спектакль хорош с девицами на одну ночь, они его обожают. А эта Девушка…
Арита…
Еще раз, медленно, с наслаждением:
А-ри-та…
Имя, нежное и звенящее, как японский фарфор арита-имару.
Неотвратимое и надежное, как пристанища души Арита из древнеегипетской "Книги мертвых".
Грозное и отточенное, как малайский боевой серп Арит.
Изящное и утонченное, как "Арита-стиль".
Благородно сверкающее, как полированный сплав никеля и меди с тем же наименованием.
Безбрежное, как океан между землями Шон-чан и Западным континентом.
Плывущее над миром, как музыка соул, Ари-той же и порожденная.
Пока я нежусь, очарованный и обольщенный, организм постепенно начинает возрождаться к жизни - и требовать своего. Он, словно якорь-кошка, дергает воздушный шар моего блаженства, заставляя вспомнить о бренном и насущном.
Внизу - земля. Мне на ней жить. Пора спускаться. Не хочется, но надо. И я с трудом, медленно, открываю глаза. Боже, какой яркий свет! Дмитрий в таких ситуациях говорит странную фразу, глубокий сакральный смысл которой я постигаю только сейчас: "Что ж я маленьким не сдох!"
Руки двигаются сами по себе, словно они - члены семейки Аддамс. Они ощупывают ноги, тело и подают сигнал в мозг: "Одет!" Это хорошо. Было бы хуже, если бы я был голым…
Глаза видят потолок, стены, торшер, шторы, телевизор, картину на стене. С нее мне подмигивает белолицый японский самурай. У него в руках катана. Наверное, если бы я был самураем, я бы попросил своего хатамото отрубить мне голову - чтобы не болела. Впрочем, говорят, что самураи раз в месяц напивались до беспамятства, ползали по улицам и валялись в канавах - дабы истребить в себе гордыню.
В самом деле, человек, упившийся до положения риз, утром испытывает прежде всего жгучий стыд.
Я стыда не испытываю. Мне хорошо, хотя голова раскалывается, страшно хочется пить, а во всем теле чувствуется некая эзотерическая дрожь, как после пяти часов в спортзале или после часа, проведенного с ведьмой с Мартиники.
События вчерашних вечера и ночи постепенно всплывают из глубин океана, называющегося "алкогольная амнезия". Они похожи на кальмаров или осьминогов, потому что каждое имеет по несколько смысловых ответвлений, похожих на щупальца.
Мне приятно вспоминать - ведь во всех событиях так или иначе участвует Арита. Ее лицо, глаза, волосы стоят у меня перед глазами.
Клуб. Вечеринка. Гости. Побег. Ресторан "Остерия", один из моих любимых. Ночная Москва - город дьявола. Или город дьяволов? Но, черт возьми, как же прекрасно нестись по ее оранжевым пустынным улицам, вдыхать ее влажный запах, быть частью ее - и в то же время чувствовать себя независимым, сильным, крутым, словно горы. Правда, Дмитрий использует термин: "крутой, как вареное яйцо", но я не очень его понимаю. Как связаны крутизна - и вареные яйца?
Что было дальше? Воробьевы горы? Смотровая площадка? Да, я люблю это место. Там - хорошо. За спиной высится готическая громадина университета, слева - небольшая церквушка, словно бы перенесенная сюда, в Москву откуда-то из настоящей России, а прямо перед тобой - гигантский, бескрайний город, хаотичное на первый взгляд нагромождение домов, храмов, памятников, труб и столбов, перевитых сверкающей огнями лентой реки.
Так, а что было дальше? Я по-прежнему смотрю в потолок, а левая рука продолжает изыскания. Вот она, опустившись с кровати, шарит по полу в поисках бутылки с минеральной водой - я обычно всегда ставлю ее у изголовья. Пить хочется нестерпимо! Жажда забивает желание вспоминать. Где же вода?! Дьявол!
Есть! Пальцы касаются выпуклой гладкой пластмассы. Я хватаю литровую бутылку за узкую шею и бережно, чтобы не задушить, поднимаю на кровать. Отвернутая крышка летит в никуда - я пью.
Пью.
Пью…
Пью!
Уф… Жизнь понемногу приходит в мое измученное тело. Можно вернуться к воспоминаниям. Итак: смотровая на Воробьевых.
Арита.
Ночь.
Один из всплывших осьминогов оказывается похожим на крохотный серебристый череп с крылышками. Где я его видел? Не помню. Огни ночной Москвы, звезды в небе, шелест деревьев, профиль Ариты…
Дальше в моих воспоминаниях зияет темная бездна, черная дыра, провал, пустота… Это нехорошо настолько, что я хмурюсь и даже делаю попытку подняться. Попытка не засчитывается - спортсмен употреблял допинг.
Но надо вставать. Сон алкоголика краток и беспокоен - это всем известно. Я не алкоголик, поэтому спал долго. Скашиваю глаза на стену напротив двери - там часы.
Ого, уже девятый час!
Пора, Нильс, пора, чертов тридцатитрехлетний мужчина! Праздник кончился, тебя ждут суровые будни, великие дела и…
И Арита.
Я обязан увидеть ее сегодня. И я ее увижу!
Поднимаюсь с кровати, словно падающее дерево - медленно, с кряхтением и стонами. Спотыкаюсь о собственные ботинки, валяющиеся на полу. Надо же, я вчера умудрился разуться!
Перед глазами опять встает серебристый череп с крылышками. Что он такое, откуда?
Ни-че-го не помню, решительно ничего.
Толкнув дверь, покидаю спальню. Ходить в моем состоянии - уже подвиг. Пока иду по коридору, вырабатываю алгоритм поведения на ближайший час: туалет, душ, кофе, рубашка-галстук-костюм, телефон-такси - и нудная поездка в офис.
Первый пункт выполняется легко. Санузел у меня, как любят уточнять русские, раздельный. Теперь необходимо пройти через холл в ванную комнату. Предвкушая тугие струи воды на плечах, на ходу начинаю раздеваться. Рубашка, футболка - как я мог спать одетым, бр-р-р! - летят на пол. Елена Александровна потом соберет.
Поддерживая незастегнутые брюки - пряжка ремня клацает, словно челюсть стальной змеи, - делаю два последних шага, касаюсь пальцами ручки двери в ванную.
И замираю.
Замираю потому, что взгляд мой цепляется за небольшую вещицу на столике под зеркалом. Это ключ, незнакомый, с красной граненой нашлепкой, цепочкой и брелоком. Я машинально беру ключ, поднимаю, и перед моими глазами покачивается в воздухе серебристый череп с крылышками. Беззвучно грохочет темпоральный взрыв. Память рвется в клочья, и эти клочья, закрутив безумный хоровод, вдруг складываются в четкую картину вчерашнего вечера и ночи.
Смотровая - байкеры - сопляк на "Ямахе" - перепалка, драка - вздрагивающая Арита - мерзкий в своей авторитетности Бегемот - постыдное для каждого викинга отступление - "Ямаха" с ключом в замке зажигания - бешеная гонка по ночной Москве…
Я пел песню дедушки Гуннара! Второй раз за два дня, вернее, за две ночи, я пел про Филеманна, а Арита держалась за меня и боялась упасть с этой долбаной "Ямахи". Мотоцикл я бросил в соседнем дворе, а потом мы шли "короткой тропой", а потом…
Арита! Она была здесь!
Или…
Или до сих пор?..
Выронив ключ, я бросаюсь к дверям, ведущим в комнату. Распахиваю их - и замираю, ухватившись за косяк.
Арита сидя спит за столом в чудовищно неловкой позе человека, играющего в игру "Замри-умри-воскресни". Светлые волосы разметались по темной полировке, впадинка на тонкой шее, нижняя губка трогательно оттопырилась. Я испытываю мгновенный катарсис и пароксизм нежности, отступаю назад, в прихожую, аккуратно прикрыв дверь.
Мне нужно осознать то, что произошло, принять какие-то решения и выполнить их. Машинально поднимаю одежду, одеваюсь. Работа, понятное дело, идет к черту. В мозг буром ввинчивается запоздалая мысль: "Нильс, Нильс, чертов дубовый викинг, а если бы вчера ты уронил на одном из поворотов эту долбаную "Ямаху", сейчас ее бы здесь не было. И не было вообще…"
И я даю себе торжественную клятву, что больше никогда не подвергну жизнь Ариты опасности.
* * *
Зеркало. Из его серебряной глубины на меня смотрит человек с помятым лицом, решающий сложнейший вопрос: что делать? Дмитрий говорит, что это один из двух важнейших русских вопросов. Второй вопрос я тоже знаю: кто виноват? Вместе с парой "дураки-дороги" они образуют шикарный тандем: "Кто виноват? Дураки! Что делать? Дороги".
Если с первой сентенцией я согласен, то у второй должен быть другой ответ. У меня дома провела ночь молодая, красивая девушка. Девушка, которая мне, кажется, нравится. Вчера я чуть-чуть не убил ее. Я виноват. Вот он, ответ на первый вопрос! Теперь вину следует искупить.
За три года в России я, конечно же, общался с женщинами, хотя тоска по Мархи высушивала меня не хуже перлита. Но вот такое со мной впервые - девушка в квартире. Она может проснуться в любой момент. Чем я ее встречу? Извинениями? Конечно, я извинюсь, но слов явно недостаточно, хотя, как утверждают психологи, женщины любят ушами. Нужны дела. Поступки.
Может быть, позвонить Дмитрию? Он-то точно в курсе того, что делать. Хватаюсь за телефон - и вдруг мне становится стыдно. В конце концов, что я, не мужчина, сам не справлюсь? В голове начинают с калейдоскопической быстротой мелькать отрывки из книг, фильмов, историй, рассказанных коллегами… Из всей этой мешанины возникает вальяжная, пахнущая горячим шоколадом и гренками фраза "завтрак в постель".
Вот оно, есть! Я сделаю Мархи… К черту Мархи, к черту! Я сделаю Арите завтрак. Сам. Прямо сейчас. Конечно, не совсем "в постель" - бедная девушка уснула за столом, - но все же.
И я, стараясь не шуметь, отважно передвигаю свое измученное похмельем тело на кухню. Открываю холодильник. И тяжело вздыхаю.
Дело в том, что обычно дома я плотно не ем, только завтракаю, но мой завтрак - это чашка кофе и тост с медом. Ланч я ем на работе, обедаю и ужинаю тоже там. В выходные дни ем в ресторанах. Посещаю приемы и банкеты. В общем, я, как большинство нормальных деловых мужчин, не умею готовить. Иногда, редко, когда ко мне приходят гости, я прошу Елену Александровну сделать какой-нибудь салат или сандвичи. Оплачивать эти услуги приходится дополнительно - в нашем контракте нет ни слова о приготовлении пищи.
Елена Александровна, нервная женщина пятидесяти с чем-то лет, когда-то занималась бизнесом, но, как говорят в России, прогорела и осталась на бобах. Теперь ей приходится зарабатывать деньги с помощью пылесоса и тряпки. Что ж, каждому - свое. Однако на все готовой за лишнюю сотню евро Елены Александровны сейчас поблизости нет, а вызывать ее из дома - это долго.
Что я могу? Кинуть маленькую капсулу с кофе в машину "Неспрессо", засунуть хлеб в тостер. Это, конечно, завтрак, но уж больно аскетичный. Нужны овощи, нужны яйца, нужны ягоды, йогурт.
И цветы! Конечно, как я сразу не догадался - цветы!
"Стоп! - говорю я себе. - Нильс, соберись. В сложных ситуациях нужно довериться профессионалам. Есть срочная доставка цветов, есть служба "еда - на дом". Звонишь, немножко ждешь - и все".
Неожиданно перед глазами возникает укоризненное лицо тетушки Марты. Поджав губы, она качает головой, а потом говорит: "Ай-я-яй, Нильс, как же тебе не стыдно, бездельник. Ты хочешь просто купить расположение девушки, а сам не удосужишься палец о палец ударить для этого? Мне стыдно за тебя, Нильси…"
Тетушка Марта права. Никакой "еды на дом". Я должен все сделать сам. Это моя епитимья, кара за безрассудное, а если откровенно, то просто идиотское поведение. Еще раз вздохнув, начинаю изучать содержимое холодильника.
Яйца, сливочное масло, сыр, остатки какой-то копченной рыбы… Пожалуй, рыба мне не нужна, а вот яйца и масло… В придачу к тостам и кофе я накормлю Ариту яичницей. Почему-то вспоминаю известную фразу: "Не разбив яйца, не поджаришь яичницы". Говорят, это любимая поговорка Наполеона, хотя я читал, что это сказал Чарльз Дарвин.
Достаю из шкафа сковородку, ставлю на огонь. Что дальше? Отделяю ножом кусочек масла, бросаю на разогретую сковороду. Масло плывет, как маленький желтый айсберг, тает, оставлял за собой шипящую дорожку.
Кидаю еще масла. К этому времени предыдущий кусочек растаял полностью, а его след потемнел и запекся коричневой корочкой. В воздухе начинает витать запах гари.
Чер-р-рт! Может быть, масла надо больше?
Решительно половиню пачку, подцепляю ножом желтоватый брусок и кладу на сковородку. Пускай топится, а я пока поставлю тосты.
Маленький стальной тостер потрескивает мирно, но громко, возвращаюсь к сковородке. На этот раз все получилось - ее дно покрыто слоем кипящего масла. Значит, пришла очередь яиц.
Разумеется, я множество раз видел, как делают яичницу - разбивают яйца, выпуская их на сковородку. Но видеть - это одно, а делать самому - совсем другое.