Зиждитель Миниатюра
Лучший друг нам в жизни сей Вера в провиденье;
Благ зиждителя закон:
Здесь несчастье – лживый сон, Счастье – пробужденье.
Василий Жуковский (Светлана)
Остывшее за ночь солнце чуть тронуло краешек неба, и на серой в предутреннем свете снежной пелене, будто на опущенной в проявитель черно-белой фотографии, проступили голубоватые контуры окружающего трассу ландшафта. Ложбинка кювета, придорожный кустик, зигзаг оврага, темная полоска рощи вдали. Автобус нырнул в лощину – и тут же небо и степь слились, все растворилось в неясном сумраке. Остались среди неоглядной степи лишь ровная, будто проведенная рейсфедером по листу ватмана трасса, вереница пьяных телеграфных столбов на обочине и одинокий междугородний "Икарус" на дороге без начала и конца.
Предрассветное время. Зыбкое и обманчивое…
– Хотите, угадаю, как вас зовут? – попытался завязать разговор с отвернувшейся к окну девушкой молодой пассажир с открытым лицом и грустинкой во взгляде.
Помедлив мгновение, девушка переборола нежелание разговаривать с незнакомцем и, стараясь быть вежливой, вполоборота развернулась к попутчику.
– Зовут Мариной. Студентка. Еду домой, к маме, на каникулы. Я все сказала, или еще вопросы будут?
"С характером, – про себя улыбнулся парень. – Вон как взглядом из-под капюшона хлестнула".
– Рад с вами познакомиться. Не люблю путешествовать автобусом. Поездом, на мой взгляд, комфортнее: можно побродить, людей понаблюдать… А здесь приковали к креслу, и смотри себе в затылок впередисидящего пассажира. А еще лучше – пешочком… Пешочком, – повторил он с наслаждением. – Не думая о том, куда и зачем, налегке с посошком… Наглотаться пыли проселков… Посидеть по-над речкой, сказать: "Здравствуй!" рассвету, поразмышлять о вечном… Жаль, что времени на свое затаенное никак не выкроить.
Марина посмотрела на него внимательно, убедилась, что попутчик над ней не потешается и, немного подумав, откликнулась:
– Вы молодой, а говорите, как мой дедушка…
– Я хорошо сохранился, – пожал плечами парень.
– И кто же вы по профессии, если даже на свое затаенное времени не можете выкроить: посидеть по-над речкою, побродить с посошком?..
– Я – верист… или сочинитель, чтобы вам было понятнее. Вот такая, знаете ли, служба, скорее даже служение. Но поверьте, даже нашему брату, сочинителю, а, может быть, сочинителю особенно, хочется иногда побыть одному…
– А как ваша фамилия? Я знаю многих современных писателей.
– Вряд ли вы когда-нибудь слышали мое настоящее имя. Скорее, один из моих псевдонимов.
"Не хочет называть себя и не надо! Любят эти писатели поиграть в загадочность", – обиделась Марина.
Парень разговор не продолжил: то ли задумался, то ли задремал. Марина отвернулась к окну. Тяжелый "Икарус" плавно катил свое набитое пассажирами многотонное чрево по шоссе. Двигатель урчал на одной ноте. За окном – все та же серая беспросветная картина.
Волгоград встретил пассажиров хмурым ненастным утром, мокрым снегом и пронзительным ветром. Молодые люди оказались на стоянке такси вместе.
– Вы здешний? – сдула с верхней губы снежинку Марина. Неловко как-то стоять бок о бок пусть даже со случайным знакомым и молчать.
– Нет, проездом, – односложно ответил парень, явно не желая откровенничать. А Марина и не настаивала: "Ну и пусть! Очень надо! Подумаешь, верист, блин! Хм, не поинтересовался даже, замужем я или нет. И телефончик не просит?.."
Таксомоторы подруливали к стоянке, очередь таяла. Вот разместилась в разрисованном шашечками "Форде" стоящая перед молодыми людьми пожилая старомодная пара. Тормознула старенькая "Волга".
Спутник Марины вдруг бесцеремонно взял девушку под ручку, да так крепко, что не вырвешься.
– Пожалуйста, – без улыбки предложил он стоящему за ними в очереди похмельному мужчине в старой потерявшей форму пыжиковой шапке и растянутым кожаным портфелем в руках, похожему на командировочного бухгалтера.
– Так давайте вместе, – засиял командировочный. – Вам куда, в центр?
– Нет-нет! Мы поедем за город, – не обращая внимания на пытавшуюся освободиться из железного захвата растерявшуюся девушку, ответил парень. Черты его лица заострились, брови сошлись к переносице, глаза сощурились.
Пассажир, довольно сопя, уселся в машину. Два раза хлопнула не желающая закрываться дверца отечественного авто. "Волга" отъехала, обдав молодых людей сизым удушливым выхлопом.
Молодой человек сразу же отпустил уже собравшуюся звать на помощь девушку. Виновато улыбнулся и сразу же стал прежним, симпатичным.
– Не люблю я "Волги", тормоза у них неважные…
Лихо подрулил новенький "Фольксваген". Таксисты встречали каждый прибывавший автобус.
– До свидания, Марина. У меня тут еще кое-какие дела… Приятно было с вами познакомиться, – молодой человек смотрел грустно.
Усаживаясь в машину, девушка не могла видеть столкновение давешней "Волги" с груженым щебнем "КамАЗом". Зато парень, махая рукой повернувшему за угол "Фольксвагену" с тоской наблюдал всю картину ДТП: и как выскочил "под красный" на перекрестке грузовик, и как неуклюжая "Волга", не слушаясь тормозов, таранила его заднее колесо, и как в мгновение ока огонь охватил изуродованное такси…
Парень резко поднял воротник пальто и, поморщившись от просыпавшегося на шею снега, быстро зашагал по заметаемому поземкой тротуару на выход из города.
"Верист… Сочинитель… Зиждитель… Казалось бы, сюжет продумываю до мельчайших подробностей, а набело никак не получается. Любовь, так обязательно несчастная; если деньги "свалились с неба", герой непременно теряет свои лучшие качества… Нарисовал чудо-девушку, едва под "Камаз" не попала. А начнешь редактировать – в остатке похмельный командировочный бухгалтер, красноносый, потный, мутноглазый. Ткнешь в сердцах "Delete", а потом страдаешь: жалко бухгалтера. Вспоминаешь, как ребенком тот мечтал обогнуть земной шарик на свернутом папой газетном кораблике. Какой же из псевдонимов подошел бы ко мне сегодня: Божий промысел, Рок, Фатум?.."
Широкоплечая ладная фигура по мере удаления от города уменьшалась и будто бы съеживалась. Плечи опустились, спина ссутулилась, походка стала усталой, шаркающей, стариковской. А вскоре его неясный силуэт совсем растворился в голубовато-серой беспредельности наступившего нового дня.
Косинус фи Рассказ
Я пророчить не берусь,
Но точно знаю, что вернусь,
Пусть даже через сто веков
В страну не дураков, а гениев…
Я вернусь.
Игорь Тальков
Двигатель кашлянул и заглох. Плотную, звенящую в ушах тишину разорвал нетрезвый голос:
– Топливо экономят летуны, ешкин корень…
В салоне чересчур весело рассмеялись и сразу смолкли. Ан-2 клюнул носом и неловко завалился на левый борт, завыл рассекаемый сорвавшимся в пике самолетом воздух, за иллюминатором полыхнуло, запахло гарью – и тут все закричали разом. Звягинцев уперся ногами в спинку переднего сиденья и притянул к себе жену. А она изо всех сил отталкивалась, выворачивала шею, стараясь заглянуть широко открытыми глазами в застывшее лицо мужа, и, перекрывая истошные вопли пассажиров и мат пилотов, по-бабьи выла на высокой ноте:
– Ки-рю-ю-ша! Ки-рю-ша!
Самолет загорелся над аэродромом города Певек – что на Таймыре – при заходе на посадку. Никто из пассажиров и экипажа не выжил. Старшая дочь Звягинцевых Галина в тот злополучный год перешла на пятый курс "Института легкой и текстильной промышленности" – "Тряпочки", как его прозывали в Ленинграде. Спустя две недели после гибели родителей, геологов по профессии, Кирюше исполнилось десять лет.
Инспектор ГОРОНО – астматического вида женщина с одутловатым усталым лицом – приехала уговаривать Галину Звягинцеву отдать брата в интернат. Галя напоила чиновницу чаем, угостила сваренным мамой вареньем из морошки, вежливо выслушала, но ответила без колебаний:
– Я брата не одам!
– Да поймите, девушка, мальчик растет, вы с ним не справитесь. Я же не приют какой-нибудь предлагаю. В интернате работают опытные воспитатели, отличные учителя – лучший педагогический коллектив района. Учебное заведение неоднократно награждалась грамотами горкома партии и ОБЛСОВПРОФа за спортивные успехи. Ну же, решайтесь!
Галина гладила по головке вертлявого как юла братишку. Второй месяц пошел, как не стало мамы с папой, а у нее до сих пор, стоит только прижать к себе худенькое тельце братика, уткнуться лицом в макушку и вдохнуть родной запах – на глаза слезы наворачиваются. Никого, кроме Кирюши, у нее не осталось. Одни они с ним – на белом свете. Ничего, убеждала себя Галина, мы справимся. Скоро пойду работать. Кирюша подрастет, и тогда…
В горле запершило, и Галина, отвернувшись от чиновницы, часто-часто заморгала, боясь расплакаться при чужом человеке. Одна слезинка все же скатилась по щеке. Звягинцева по-детски шмыгнула носом и сжала в кулачке платок. Хотела уже извиниться и бежать в ванную, но, совладав с собой, проглотила шершавый ком.
– Нет, нет и нет! Не уговаривайте. Сказала же: не отдам. Я справлюсь, я обязана справиться!
Мальчик тайком от сестры строил "нехорошей" тете рожицы.
– И чего она пристала, дура! – Кирюша ковырял царапину на коленке и сверкал глазенками в сторону захлопнувшейся за инспектором входной двери.
– Кирилл, что за выражения!.. – Галина попыталась сделать сердитое лицо. Нет, не может она быть строгой с братиком. Голос ее потеплел. – Зачем ты трогаешь? Давай, я пластырем залеплю.
Кирюша поскакал к сестре на одной ножке. Вторую, с засученной штаниной, придерживал рукой на весу. Худенькая, прозрачная с голубыми жилками ножка, остренькая коленка… Галина чуть не задохнулась от нежности.
– А подуешь? – Кирюша поднял синие как васильки глазенки.
– Конечно, подую… и поцелую, иди ко мне, маленький.
Все сделаю, чтобы Кирюша не чувствовал себя сироткой, клялась себе Галина, заклеивая бактерицидным пластырем царапину. Я обещала маме, когда она собиралась с отцом в то последние "поле", что буду заботиться о братишке. Мама тогда так и сказала:
"В последний раз! Хватит, полжизни провела в тайге, буду сидеть в отделе и описывать образцы, с девяти до шести, как все нормальные люди… – Галя не отходила от мамы весь день и сейчас помогала собирать рюкзак. Кирилл играл с ребятами во дворе. – Ты, дочка, считай, без матери выросла… умница моя, самостоятельная девочка… Ой, что же это я! Дочь давно невестой стала, а я все маленькой ее считаю, – мама рассмеялась и прижала к себе смущенную Галю. – А Кирюша не такой, балованный, за ним глаз да глаз нужен".
Вот и съездила в последний раз.
– Нельзя так говорить, Кирюша, – сестра справилась с царапиной и обняла насупившего бровки брата.
– А чего она?.. – все еще дулся Кирюша.
Следующий раз придет, насыплю в чай соли, подумал он и уткнулся головой в мягкий бок сестры. Стану большим, никому не дам Галю в обиду.
Кирилл знал и не такие словечки от дворовых мальчишек. С большими пацанами было легко и просто. Они дорожили своей независимостью, никого не боялись, презирали работяг, что тянут шесть дней в неделю заводскую лямку, завидовали роскошной жизни обеспеченных соседей и в то же время люто их ненавидели. Таких во дворе было двое: директор крупного автохозяйства, пузатый коротышка с портфелем, и сосед Звягинцевых по подъезду Матвей Семенович, заведующий продуктовым магазином. За ним приезжала белая "Волга", жена не работала, дочь, пигалица с оранжевым бантом на макушке, ходила в музыкальную школу и пиликала на скрипке. Отдыхали они каждый год на Черном море. Была у них и дача под Приозерском. Однажды пацаны, пока водитель бегал в ларек за папиросами, прокололи все четыре колеса… Вот была умора!
Киру, помня о его сиротстве, пацаны не шпыняли попусту, звали по свойски Кирюхой, дали даже как-то раз докурить чинарик, а потом ржали как жеребцы, когда он захлебнулся в кашле после особенно злой последней затяжки. Кирюшу потом тошнило, и он долго гулял по скверу, пока не выветрился табачный запах от волос и одежды, вдыхал глубоко сырой, настоянный на ароматах сирени воздух и перед приходом сестры почистил зубы.
Две недели после гибели родителей Кирюша проплакал и в школу эти дни не ходил. Потом вспоминал о папе с мамой все реже и реже. Так было и раньше: они уезжали, бродили где-то по горам, лесам и болотам большую часть года, Кирюша оставался с Галей, забывал глаза, руки и запах родителей и каждый раз, когда те возвращались, загорелые, чужие, пахнущие елкой и костром, долго к ним привыкал.
Теперь, когда родителей не стало, Галина рассчитывала только на себя. Накормив Кирюшу и проверив его ранец, мчалась в институт, а там: выпускные экзамены, дипломный проект, защита. Да еще – общественная работа. Звягинцева с третьего курса возглавляла комитет комсомола факультета.
Целый год прожили вдвоем на мизерную стипендию Галины и кое-какие сбережения, отложенные на черный день родителями. Окончив институт, молодой экономист Звягинцева добилась свободного распределения – кто же пошлет девушку с малолетним братом на руках в Тмутаракань! – и устроилась в плановый отдел "Прядильно-ниточного комбината имени С.М. Кирова". Не бог весть какая зарплата, но в доме наконец появились хоть какие-то деньги. Уже на законном основании Галина оформила опекунство над младшим братом.
На производстве девушка по привычке и по склонности натуры окунулась в общественную работу. Так и покатилось: уроки, комсомол, Кирюша. Какое-то время за Галиной ухаживал сослуживец, зам. Начальника Отдела Труда и Зарплаты, рыхлый блондин с высокими залысинами. Он был почему-то всегда простужен и носил на службе черные сатиновые нарукавники. Владимир Леонидович, мужчина не первой молодости, да и собой не Ален Делон, но человек приличный, а главное, холостой, выказывал серьезные намерения. Дело шло к предложению. Не такого женишка, конечно, рисовала себе в девичьих грезах хохотушка Звягинцева. Она, как и все, наверное, девушки, мечтала встретить принца. Веселого богатого красавца, да чтобы – "на шхуне с алыми парусами", или, на худой случай, – "на белом коне". Мечты мечтами, но Галя не была глупышкой, и по поводу своих внешних данных никогда не заблуждалась. Вряд ли принц позарится на ее раннюю полноту, тусклые волосы, близорукие глазки да братика в довесок. В общем, девушка была, как говорится, не против… Против был Кирюша, он сразу невзлюбил "нормировщика". Галина поплакала, пожалела себя немного и согласилась личную жизнь отложить на потом. Ничего, вот вырастет Кирюша, и тогда…
Вскоре Галину Звягинцеву приняли в партию. А еще через два года активную и исполнительную девушку избрали секретарем комитета комсомола комбината. Свободного времени не осталось совсем. Домой Галина приходила поздно, голодная и едва живая от усталости. О себе подчас забывала, а о братике заботилась. Кирюша был сыт, чисто, хотя и скромно одет, имел карманные деньги на кино и мороженое. Учился, правда, не ахти как, в основном на тройки. Какое-то время Кирюша старался: он искренне радовался, когда Галя, листая дневник, нахваливала брата. Брал ее за руку и водил по квартире, смотри: постель заправлена, учебники аккуратно сложены, на письменном столе ни пылинки, посуда намыта. Галя всплескивала руками, то и дело целовала братика, и глаза ее лучились. А перед сном сестра зажигала ночник, садилась на краешек Кирюшиной постели, и он подробно рассказывал: как хорошо отвечал на уроке, как его толкнул в школьной столовой второгодник Вовка из "А" класса, и он, Кирилл, хотел ему за это врезать, но не стал связываться. Как воображала Маринка отказалась пойти в субботу на каток, а ему и на фиг она не нужна, мымра, подумаешь!.. Детская утопала в полумраке, весь мир отдалялся, был где-то там, далеко, за темным оконным стеклом, а здесь, рядом с ним, в мягком свете ночника – лишь лицо сестры, родное, доброе и немного печальное. Но потом ему надоело быть все время одному, сидеть, как пай-мальчику над учебниками, ждать Галю с работы – и все чаще, придя со школы, Кирюша бросал ненавистный портфель в прихожей и бежал во двор. Там, в старой, скрытой кустами акации беседке всегда можно было встретить кого-то из пацанов.
После восьмого класса пришлось отдать Кирилла в ПТУ, оставаться в школе он категорически отказался.
Ничего страшного, уговаривала себя Галина. Не всем же, в самом деле, быть инженерами. Вот окончит Кирилл училище, начнет работать и тогда…
Звягинцева в те годы уже возглавляла планово-экономический отдел комбината.
Однажды, в самый разгар партхозактива Галину попросили к телефону. Разгоряченная выступлением она взяла трубку и в уже привычной деловой манере представилась: Звягинцева… – и сразу стушевалась. Звонили из милиции: Кирилла задержали. Ее маленький братик, ее Кирюша, оказывается, связался с плохой компанией. Вечерами болтался по Невскому, "терся" на "Галере" и в "Сайгоне", где часто бывали иностранцы. Ну и, конечно же, попался на фарцовке. Галина перепугалась и позвонила старым друзьям по комсомольской работе. Как уж там было, никто не знает, но дело закрыли. В случившемся Звягинцева винила только себя. У Кирюши – переходный возраст, мальчику сейчас как никогда нужен друг, советчик. А она и дома почти не бывает – работа, работа, работа. Ничего, скоро это у него пройдет, Кирюша возмужает, и тогда…
А вскоре случилась перестройка, и народ, забросив дела, уселся у телевизоров. Интересные вещи показывали по ящику: члены Политбюро ЦК КПСС поверили в Бога и часами простаивали церковные службы. Журналисты, еще вчера воспевавшие "развитой социализм", с усердием, достойным лучшего применения, стали клеймить этот самый социализм. Прокурорские, наплевав на тайну следствия, прямо в телестудии искренне, на голубом глазу, разоблачали "крестных отцов хлопковой мафии", вчерашних героев соцтруда и орденоносцев. Совестью нации и главным миротворцем империи объявили отца водородной бомбы. На заводах создавались Советы Трудовых Коллективов, любое распоряжение администрации теперь надо было согласовывать на СТК; дело дошло до того, что стали избирать директоров предприятий, и в конкурсные комиссии выстроились очереди токарей и такелажников. Заводы стояли, сельское хозяйство лежало. "Нашлась" наконец бумага – тиражи газет выросли в сотни раз, страну наводнила желтая пресса. Кинотеатры оккупировал Голливуд. Дети смотрели Диснеевские злые мультфильмы. В выросших как грибы после дождя видеосалонах крутили порно. Стало можно говорить, что угодно и где угодно. Ура! Свобода!
Все это почему-то назвали демократией.
Кириллу нравилось жить в это замечательное время. На работу он так и не устроился, – какая, блин, работа! – а стал завсегдатаем уличных митингов и демонстраций. Домой прибегал лишь перекусить, переодеться в чистое и выпросить у сестры наличные. Был взбудоражен, клеймил "коммуняк", тогда это было модно. Как же, старая песня: "разрушим до основания, а затем…"
А затем, после того как разрушили и стало нечего кушать, стены домов и заборы заброшенных строек украсились надписями:
"Еш багатых!"
А еще через пяток лет, тем же почерком и с той же орфографией – метровыми буквами:
"Путин атдай Хадарковского!"