Через несколько дней исчезли боли в горле и за ухом, и он перестал боязливо ощупывать опасное место и разглядывать себя в каждом попадавшемся на пути зеркале. Сам того не заметив, он втянулся в обычную жизнь выздоравливающего иностранца, который поселился в Риме, интересуется его культурой, его прошлым, а также будущим, ожидая от него почти немедленных перемен. Он читал и писал без устали. Даже холодность первых полученных от матери писем не ослабила ни его радости, ни внезапно охватившей его жажды деятельности.
III
Он обосновался в Риме. Казалось бы, логичнее было остаться в Лондоне, принимая во внимание, что читал он тогда в основном английскую литературу и даже на расстоянии сроднился уже с городом и его обычаями, либо в Париже, чья красота его ошеломила и откуда он,‹ может быть именно поэтому, сбежал через несколько дней. Ни один из этих городов не был овеян такой печалью и чувственностью, как нищий, прединдустриальный, ожидающий экономического чуда Рим, так созвучный душе человека, который живет лишь затем, чтобы ждать смерти. Возможно, повлияло и его желание поделиться с Раулем опытом своей заграничной жизни. И еще, как понял он позже, то, что здесь жила когда-то Эльза.
Проезжая через Халапу, он позаботился получить адрес Рауля. Они были - сколько раз можно это повторять - друзьями детства, школьными товарищами, хотя Рауль был на два-три года старше. У них были какие-то общие родственники. В отрочестве они обменивались книгами. Вероятно, Рауль и оторвал его от "Леоплана" и романов Феваля, которые временами читал ему отец, желая приохотить к чтению. Рауль заставил его начать с Диккенса и Стивенсона, с годами вернуться назад к елизаветинцам и в конце концов дойти до поколения Одена. Рауль обладал особыми качествами: он умел каждого вовлечь в работу, расшевелить, заставить раскрыть лучшие свои стороны. Это был прирожденный учитель и организатор. В старших классах он создал дискуссионный кружок, где каждую неделю они беседовали о прочитанных книгах и писателях. Тут он научился писать заметки и обсуждать их с товарищами, и это дало ему больше, чем любой из курсов, которые он прослушал позднее, когда чередовал изучение законов с занятиями на факультете философии и литературы. Потом, в Мехико, неизвестно почему, они виделись редко. Рауль приехал на два года раньше, чем он, изучать архитектуру, и они лишь случайно встречались на вечеринках. Никогда не уговаривались вместе пообедать, пойти в кино или просто повеселиться. Зато во время каникул, в Халапе, они снова становились неразлучны. Рауль, как он всегда признавал, был все эти годы его учителем; это он подстрекнул его писать и сам писал очень забавные пародии. Он собирался работать, говорил Рауль уже тогда, не столько как архитектор, а как эссеист, исследователь формы. Еще до отъезда из Мексики его познания в области искусства были поразительны. Несомненно, пребывание Рауля в Италии побудило его осесть в Риме и отказаться от туристического кругосветного плавания, которое он замышлял, покидая Мексику. Приехав в Рим в середине этого знойного лета 1960 года, он почти сразу отправился по полученному адресу. Рауля не было. Привратница, изучив его невообразимо наглым взглядом, заявила, что его друг проводит лето в Венеции. Заглянув в книжечку с записями, она подтвердила: всю корреспонденцию ему пересылают в American Express; адреса он не оставил, потому что собирался работать и не хотел, чтобы ему мешали, добавила она с укоризненным видом. Во время одной из своих поездок, когда он побывал в Ферраре, Падуе, Венеции и Триесте, - ее маршрут и обстоятельства он помнил так, словно все произошло вчера, - он оставил Раулю записку в венецианском бюро American Express и попросил сообщить свой адрес или телефон, чтобы, возвращаясь из Триеста, он мог Рауля найти. Когда через два-три дня он снова проезжал через Венецию, его ждала открытка с адресом, подписанная некой Билли Апуорд. Рауль, писала она, сейчас находится в Виченце, но они ждут его возвращения на этой неделе.
Адрес на открытке привел его к дворцу, спрятанному за высокими стенами, на одном из отдаленных от центра канар лов.
- С главного" фасада войти невозможно, весь нижний этаж затопило, - не без легкого иностранного акцента сказала ему женщина, очень загорелая, с канареечного цвета волосами, когда служанка привела его на внутреннюю террасу здания. - Очень жаль, но, кажется, реставрация обойдется слишком дорого. Есть, правда, одна опасность: фундамент так осядет, что весь дворец рухнет. - И она залилась резким смехом, похожим на карканье; можно было подумать, будто мысль о возможном несчастье доставляет ей удовольствие. - Вы земляк Рауля, да? Так я и думала. Он застрял в Виченце, бедный трудолюбивый мальчик, готовит работу о Палладии. Просил задержать вас до его возвращения.
- Спроси лучше, Билли, не хочет ли он выпить вина, - сказала другая женщина, значительно старше, теплым низким голосом, с акцентом, сразу выдающим ее карибское происхождение; женщина, скрытая огромными темными очками, цветными кремами и волнами ярких тканей, из которых выглядывали только руки и часть лица. Она раскинулась на чем-то вроде кушетки из кожи и алюминия. Это была Тереса Рекенес. - Предложи ему глоток вина, чем развлекаться, описывая разрушение моего дома.
- Это не совсем ее дом, хочу уточнить. Тереса заключила контракт на это здание на девяносто девять лет. Но муниципалитет не дает разрешения на реставрационные работы, - объяснила, хотя ее никто не спрашивал, женщина с канареечными волосами. - Весь нижний этаж надо очистить, а это огромные расходы. Они тут задумывают глобальный план спасения Венеции… Но вы знаете итальянцев: возможно, когда они наконец этот план примут и захотят претворить в жизнь, Венеции уже не будет, останется лишь прекрасное воспоминание, новая Троя.
На женщине по имени Билли были белые брюки и блуза из светло-желтой восточной ткани, резко подчеркивающей цвет ее волос. Но для такого туалета она была немолода. Нашел ли он ее красивой? Нет, ничуть. Как сами женщины, так и их обрамление показались ему чересчур экстравагантными, а стиль этой Билли уж очень вызывающим и неестественным. У нее были какие-то судорожные, развинченные движения. Когда она наливала виски, все ее тело словно сотрясали электрические разряды.
Вот так он ее увидел первый раз в саду дворца. В Венеции! Было от чего почувствовать себя словно на съемках кинофильма. Искусственное поведение обеих женщин еще усиливало ощущение ирреальности.
- Из той вон лоджии великолепный вид. Мне нравится смотреть, как кружат чайки; они напоминают мне попугаев моей родины, - сказала женщина в очках, не двигаясь с места. - Проводи его, Билли! Не возражаешь?
Они направились в угол сада, где высилась галерея, выходившая с одной стороны на маленький канал, а с другой - на крошечную, дивной красоты площадь. Через несколько минут к ним присоединилась Тереса.
- Вот на этой самой набережной Пресвятой Девы, - показала она, - сожгли когда-то колдунью, хотя тут их было не так уж много. Венеция город слишком плотский, чтобы общаться с потусторонним миром. Таинственности тут не найдешь, одни лишь выдумки на потребу немцам и англичанам. Слишком много красок, слишком много легкомыслия, чтобы можно было поверить в существование иной жизни. Возможно, я ошибаюсь; пожалуй, кому-нибудь удастся проникнуть в душу города, и здесь нужен особый путь поисков, но только не связь с сверхчувственным миром.
- Не обращайте на нее внимания. Моя подруга хочет побесить меня. Этим она занимается каждый день. И все потому, что я пишу новеллу о магическом базисе Венеции.
Его пригласили позавтракать. Тереса довольно долго отсутствовала. Когда она появилась в столовой, ее трудно было узнать. Сняв с себя кремы, очки, цветные покрывала, она оказалась красивой женщиной чуть старше сорока, с роскошным плотным телом, которое постоянно пребывало в каком-то неуловимом грациозном движении, так что казалось, от всей ее фигуры веет чувственностью. Они сказали, что Рауль почти каждый вечер звонит им из Виченцы. Если завтра позвонит, они наверняка смогут точно узнать, когда он вернется; Рауль говорил, что очень хочет с ним повидаться. Через несколько недель они все вернутся в Рим. Он ушел из этого дома ошеломленный! С ближнего моста взглянул на великолепный фасад с распахнутыми дверьми главного входа, куда упорно и беспощадно врывались волны, поднятые проходящими лодками. Сквозь окна, задернутые плотными шторами, ничего нельзя было разглядеть, только в окне комнаты с балконом смутно виднелись хрустальная люстра, кресло, кажется плетеное, небольшая картина и верхняя часть книжной полки. Потрясенный необычными впечатлениями, он пытался вообразить, какой представляется жизнь из такого дома. Он только что познакомился с Билли Апуорд и Тересой Рекенес и все же решил не оставаться. Весь вечер он провел у себя в отеле с мучительной головной болью; не выдержав, отправился на вокзал и купил спальное место в римском ночном поезде.
И, конечно, осенью они стали видеться. Очень часто! Чем ближе они знакомились, тем острее становилось странное впечатление, которое произвела на него Билли при первой их встрече. В римском поезде, еще не очнувшись от изумления, что ему удалось - пусть ненадолго - проникнуть в заповедный уголок, до тех пор казавшийся недоступным, он вспомнил наигранную горячность англичанки или, вернее, ее пафос, обращенный на совершенно неподходящие предметы; ему показалось также, что ей слишком нравилось демонстрировать свою непримиримость. Ее заботы о печальной судьбе Венеции никак не согласовались с безмятежным спокойствием венесуэлки, сожалевшей, что сожгли так мало колдуний.
Настало время, когда он и одного дня не мог провести, не повидавшись с ними. Щедрость Тересы Рекенес позволила им основать небольшое процветающее издательство. Они публиковали американских и английских поэтов, молодых итальянских рассказчиков, а главное, испано-американских авторов. Это были строгие по стилю тетради, на великолепной бумаге, отлично иллюстрированные; самая объемистая из них не превышала ста двадцати страниц. Они приступили к работе прошлой осенью и подготовили уже достаточно материала. Вскоре должен был появиться венецианский рассказ Билли. Рауль немедленно пригласил его печататься и принять участие в редакционном комитете.
Необходимость выпускать по тетради каждый месяц предоставила Тересе удобный случай раздавать должности и жалованье симпатичным ей людям. Все издания были двуязычными: в одних случаях делался перевод на испанский, в других - на итальянский. Эмилио Борда, колумбийский философ, занимался работой типографии и переводами на испанский; Джанни переводил тексты на итальянский. Первый кризис в издательстве возник в связи с уходом Эмилио. Ему-то и принадлежала идея выпуска тетрадей. Когда Эмилио ушел, он мог по реакции остальных сотрудников и друзей судить об их резкой неприязни к Билли. Все обвиняли в разрыве не Рауля, а ее. К тому времени, когда Эмилио порвал с "Орионом", он уже прожил в Риме больше года. С этого дня вдруг сразу почувствовались неуверенность и разочарование в работе. Когда издательство закрылось окончательно, он уже уехал, но знал, что никто не был особенно удивлен: духовная общность распалась уже давно.
О, какой невыносимой она бывала, какой упрямой и вздорной! А может быть, так казалось из-за их позднейших отношений в Халапе? Работать в издательстве значило непрерывно выслушивать ее замечания, которые с развитием дела все больше отдавали отталкивающим победоносным самодовольством.
Личность ее не так легко было определить. Даже Эмилио, никому не позволявший над ним главенствовать, признавал за ней своеобразие иных суждений, недюжинный ум, широту знаний: опера вообще и особенно оперы Моцарта; романтическая музыка, прежде всего Шуман; средневековая испанская литература; Шекспир; итальянская культура в целом; вся мировая живопись. Он уже говорил о страхе, который внушала ему Билли; но она вызывала и восхищение, которое отчасти питалось тем, что он познакомился с ней во внутреннем саду венецианского дворца, и, главное, тем, как много сделала она для его развития, продолжив труд, начатый Раулем в отрочестве, хотя с Раулем он познал счастье ученичества, а с Билли, приобщавшей его к культуре, - горечь подчинения. Возможно, что его знание Италии углубилось и очистилось, что он мог теперь, благодаря общению с ней, наслаждаться живописью и даже созерцанием пейзажей, но, испытывая эти восторги, он никогда не мог отделаться от чувства неловкости и досады. Билли была до нелепости слишком англичанкой, слишком наставницей.
- Меня мучает совесть, что я вышла замуж за иностранца. Когда я узнаю цифры рождаемости пакистанцев или ямайкинцев в Англии, я думаю, что мой долг подарить родине белого сына, чистокровного англичанина, - таково, например, было заявление, которое она без конца повторяла в тот день, когда Тереса Рекенес пригласила ее на свадьбу своих близких друзей, доминиканцев несколько мулатского вида. Только такого рода замечания Билли способны были взбесить Рауля: оливковым цветом и чертами лица он походил скорее на пакистанца, чем на мексиканского индейца. К тому времени они уже больше года были в любовных отношениях.
Однажды они должны были встретиться с рекомендованной им миланской слависткой. Эмилио, Рауль и он собрались в очень шикарном и неприятном кафе на улице Венетто. Рауль был в отвратительном настроении. Случайно разговор зашел о недовольстве доминиканцев откровенно враждебным отношением Билли. Рауль возразил, что, все это преувеличено. Может быть, бедняги просто закомплексованы. Не хватало еще, чтобы мы не могли свободно говорить о цвете кожи. А чего они, собственно, хотят? Сойти за арийцев? Почему не примут естественно свое положение метисов?
- А почему ты не принимаешь его, раз это так просто? - был ответ Эмилио. - Почему должен выполнять все, что прикажет твоя белая богиня?
Колумбиец спохватился, что затронул запретную тему, и попробовал в шутливом тоне вернуться к некоторым вопросам своего очерка о Виттгенштейне. Рауль ничего не ответил и, казалось, не слушал Эмилио. Он со своей стороны, желая разрядить возникшее напряжение, стал задавать Эмилио вопросы о писателях - современниках венского философа. Сам он в то время прочел только Шницлера и Кафку, но был знаком с несколькими молодыми итальянскими писателями, которые как будто не признавали никого, кроме австрийцев. Наконец пришла славистка, сеньорита Штейнер - Леммини, высокая костлявая женщина с робкой улыбкой. Все встали и поздоровались. Рауль представил своих товарищей:
- Эмилио Борда, специалист по проникновению в Виттгенштейна. Уверен, что вообще разбирается во всем. Вот увидите, сейчас выяснится, что о русских, чехах и поляках он знает больше, чем вы. На свой лад он и славист, и музыковед, и математик, и энтомолог, и философ, и медиевист, - улыбаясь, перечислял он науки, якобы освоенные Эмилио. - От него ничто не ускользнет. Но если действительно надо как-то определить его, - добавил он с внезапной яростью, - я сказал бы, что это самый ничтожный человек из всех, кого я знал.
Сеньорита Штейнер-Леммини нервно рассмеялась и начала торопливо рассказывать о своих исследованиях. Она сотрудничала в очень серьезном издательстве. Работала как вьючный мул, едва успевала поспать: переводила, писала предисловия, рецензии. Ее сотрудничества домогаются многие итальянские издательства. Тем не менее идея "Тетрадей" очень ее привлекает. Она предложила бы публикацию двух театральных пьес Льва Лунца, одного из самых интересных русских формалистов, совершенно неизвестного и в своей стране, и вне ее.
Рауль сказал, что хотел бы ознакомиться с текстами. Раз их предлагает она, он уверен, что эти пьесы им подойдут. Тут нужно именно суждение специалистов, а не рекомендации любителей, которые до сего времени руководили основанным ими скромным издательством. И без всякого перехода разразился яростной обличительной речью против очерка Эмилио о Виттгенштейне, который едва прочел, и, Совсем уже закусив удила, кончил заявлением, что считает невозможным участие их обоих в редакционном комитете "Тетрадей". Если останется колумбиец, уйдет он. Сеньорита Штейнер-Леммини собрала бумаги и книги, которые разложила на столике, поспешно запихала их в портфель и распрощалась. Рауль проводил ее на улицу и не вернулся. А Эмилио больше ногой не ступил на территорию "Ориона". Сам же он через несколько месяцев уехал из Рима.
Однако вплоть до этого события труд, вложенный каждым в издание "Тетрадей" или в собственные сочинения, объединял их всех и приносил подлинную творческую радость.
Если замысел принадлежал Эмилио, то Рауль был поистине движущей силой дела: он нашел и собрал сотрудников, установил формат и выбрал бумагу, определил основные черты издания: главным языком будет испанский, поскольку в основном речь пойдет о латиноамериканских проблемах; выпускать они станут от двенадцати до пятнадцати "Тетрадей" в год. Тереса Рекенес, которая, оставаясь в тени, следила за предприятием, дала им список своих друзей, в большинстве венесуэльцев, и те, к удивлению молодых издателей, подписались почти все; таким образом, в их распоряжении оказалась значительная сумма. Недостающие деньги добавила Тереса.
Сначала был создан редакционный комитет. Билли назначили редактором позднее. Рауль настаивал, что кто - нибудь должен считаться ответственным лицом и заниматься налоговыми делами и прочими административными заботами. Кто же сумеет это лучше, чем она? - заключил он. Речь шла о чистой формальности. Однако на практике все оказалось по-другому: Билли превратилась в настоящего администратора, а ее отношения с остальными стали классическими отношениями начальника и подчиненных.
Он подумывал опубликовать рассказ, начатый им на "Марбурге" и законченный в первые недели пребывания в Риме. Ему, наверное, предложат кое-какие поправки, возможно, выбросят некоторые необязательные эпизоды, например ту историю, что он так часто вспоминал этим запоздалым летом своей жизни, проводя с Леонорой тоже запоздалый медовый месяц в Риме, - длинную историю о приеме, устроенном его героиней, Эленой Себальос, в честь сына, который приехал навестить ее, и художника, друга всей жизни, чья выставка открылась в этот день в Нью - Йорке. Но Билли, едва прочитав первые страницы, лишила его всяких надежд. Ему надо писать на мексиканские темы; он дал себя убедить без особого сопротивления и в тот же вечер, придя домой, принялся восстанавливать в памяти и развивать образы, сохранившиеся с детства, те самые, что так потрясли его в дни, наступившие после смерти отца. Вновь обратиться к этой поре значило рассеять ощущение вины за то, что он пережил отца, наслаждается в Риме отличным здоровьем и оставил женщин своей семьи одних, когда произошло несчастье.
Рауль тоже работал. Однажды он прочел им свой рассказ о том, как знатная мексиканская дама разыскивала некую карлицу, свою незаконную дочь, которую похитили сразу после рождения. Некоторые сцены были до того смешны, что все слушатели так и покатывались, все, кроме Билли, которая сидела выпрямившись, как ученик военной школы, с таким страдальческим выражением лица, что походила на мрачную птицу с какого-нибудь средневекового распятия. Наконец она сказала: